Введение в науки о духе 28 страница

В позднем Средневековье наряду с этим теократическим толкованием истории и общественного порядка все громче заявляет о себе совершенно иная концепция, имеющая своим истоком свободные городские общины античности. Эта концепция выводит единство политической воли и право господства из воль отдельных индивидов, объединенных в ту или иную организацию. Возникновение единства воли во внешней организации общества объясняется в рамках этой теории не передачей божественного права господства, а исходящим из единичных воль pactum subjectionis, то есть конструкцией, возникающей снизу из самих элементов государственной жизни. Это было развитием основной идеи греческого естественного права. Но если греческое естественное право имело лишь самое общее представление о механическом объяснении возникновения политических волевых единств из анархии общественных атомов, в силу чего мы и могли называть его метафизикой общества, то Средневековье продолжало идти по намеченному римлянами пути, стремясь соотнести эту греческую спекуляцию с позитивной юриспруденцией. У канонистов и легистов понятие корпорации стало господствующим в сфере внешней организации общества и применялось как в отношении к государству, так и в отношении к церкви. Юридическая конструкция этого понятия позволяла на основе учредительного акта наделять единой правовой субъектностью корпорацию, благодаря которой последняя становилась юридическим лицом. В результате вся тогдашняя политическая литература вращалась вокруг проблемы единства воли в пределах отдельной политической целостности, фиксируемой в результате подобного акта; участие же в этом акте единичных субъектов, то есть исключительно им одним присущее действие в акте объединенной воли, и придавало ему характер договора. Коренные представления раннего германского права, правовая легенда о некоем основополагающем событии, в результате которого народ Рима передал бразды правления императору, затем воздействие греческих теорий и, наконец, самоуправление свободных коммун в Италии, важнейшей страны для развития политических теорий того времени, — все это позволило сделать более стремительным течение естественного права. В конце XIII — начале XIV века юридическая конструкция, построенная на представлении о единичных волях и договоре между ними, начинает получать систематическое оформление. Общественный договор, суверенитет народа, ограничение позитивного права естественным — все это вошло в публичное право. Позитивно-правовое развитие естественного права в дальнейшем придаст ему дополнительную революционную силу, пока же, в Средние века, оно имело следствием лишь его приспособление к другим общественным идеям эпохи. Только у Марсилия Падуанского эта радикальная точка зрения отделяется от других общественных идей Средневековья, предвосхищая рождение современных политических идей. Настоящий расцвет идеи естественного права начинается у новых народов с упадком феодального строя. Этот момент был решающим в развитии нового общества, в котором стало возможным всерьез говорить о суверенитете индивидов, и момент этот соответствовал той эпохе в общественной жизни античной Греции, когда важное значение приобрело естественное право, развитое софистами.¹

Так теократическое учение об обществе было ограничено естественно-правовым, но последнему еще недоставало универсального оформления и вспомогательных средств анализа, которые позволили бы ему в полной мере объяснить строение общественного организма.

Рассмотрим в завершение, каким образом вышеизложенные положения соединились в теократической метафизике общества. Эта теория предвосхищала любую предшествовавшую тем, что в основе ее лежала всеобъемлющая взаимосвязь фактов общественной жизни человечества, и всякое положение о полномочиях политической власти, как и всякое понятие добродетели или долга, определялось этой взаимосвязью. Но из взаимосвязанных явлений, открывающихся в исторических исследованиях и политических наблюдениях, средневековые мыслители не выделяли более простых отдельных связей, напротив, они объединяли эти явления в телеологическом истолковании общества. Из этого толкования не возникло бы ничего, кроме игры фантазии, если бы эти мыслители не располагали таким ключом к шифрам истории и общества, как Откровение. Откровение определяло начало, середину и конец биографии человечества, равно как и ее содержание. Так сформировалась основная черта этой метафизики общества: любое поня-Ί ийное построение есть лишь дополнительная попытка представить в понятиях и доказать то, чем традиция и религиозное глубокомыслие уже обладают. Хотя главенствующей концепцией общества в Средние века была теократическая система, последняя не принималась всеми без возражений. Жизнь корпораций содержала иной элемент— право целостности, предпосылку которого, как казалось, составляло договорное отношение. Эта составляющая общественной жизни не объяснялась теократическим учением, и с развитием естественно-правового учения об обществе постепенно обозначились границы действенности теократической системы и изъяны в ее исходных пунктах. Теократическая метафизика общества изнутри разрывалась антиномиями, проникающими из учения о метафизических принципах в философию общества. Глубочайшая из этих антиномий в учении об обществе принимает форму противоречия между пониманием Бога как интеллекта, для которого существует лишь вечное и общее, и пониманием его как воли, претерпевающей изменения на своем пути к цели, проявляющей себя во временных действиях и реагирующей на действия свободных воль. Вечные истины как принципы общественного строя считались в античности столь же значимыми для человеческого общества, как и субстанциальные формы для природы. Перенеся платоновские идеи в посюсторонний мир, Аристотель наделил этот мир вечностью как содержания, так и форм. Внутри неизменной самотождественности из зародыша возникает живое существо, а сам зародыш, в свою очередь, возникает из жизни. Ход истории не имеет, по Аристотелю, более глубокого значения, чем развитие души, стремящейся к достижению эвдемонии. В описательной науке политики Аристотель рассматривает устойчивый каркас понятий, в состав которого входит и неизменный закон государственной жизни, а изменчивые условия жизни общества для него — лишь меняющийся материал. Аристотель сделал глубокие выводы об отношении жизненных условий, царящих в государствах, к их политическим формам: изменение целевых взаимосвязей человеческой жизни, согласно его теории, не требует выражения во всегда новых формах политического устройства, соответствующих изменившемуся содержанию, но данные условия общества, будучи материей для образования государства, позволяют создать — в одном случае — менее, в другом случае более — соответствующее воплощение одной идеальной формы. В христианстве Бог обретает исторические черты. Средневековое учение об истории опирается на идею божественной воли, цель которой — ряд изменений все более высокого порядка, и цель эту осуществляют во времени отдельные акты этой воли во взаимодействии с другими волями. Бог входит во время. Не раз средневековая метафизика пыталась объединить греческую систему вечных истин с божественным промыслом, но неразрешимость этого внутреннего противоречия обнаруживалась вновь и вновь, поскольку личный живой опыт воли, включающей в себя потребность и изменение, не может гармонично соединиться с неизменным миром вечных идей, в котором интеллекту дана необходимая и общезначимая истина.¹ В гносеологическом плане спекулятивная понятийная конструкция противоречит фактичности, произвольность которой соответствует решениям свободной божественной воли. Вот почему учение Оккама о воле разрушает объективную метафизику Средневековья: номинализм в своей первой стадии погибает, заняв бесплодную негативную позицию по отношению к задачам средневекового мышления — в реальности воли он утверждает и здесь, внутри социального учения, свою историческую правоту. Церковно-политические труды, рожденные могучим духом Оккама, тщательно взвешивая все доводы «за» и «против», до основания разрушают рациональную взаимосвязь, построить которую пыталась тогдашняя философия истории и общества. Что вполне справедливо: логическая дедукция в самом деле была бессильна сколько-нибудь убедительно обосновать средневековое учение об общества. Последовательность умозаключений дает сбой там, где пытаются говорить о дуализме государства и церкви исходя из теократического принципа, или там, где решение спорных вопросов об отношении государства и церкви, всемирной монархии и отдельного государства перепоручается силлогизмам.

Принцип Оккама, который связал, через психологическое отношение, нравственный порядок с волей, строго отделил то, что ценно для воли, от того, что истинно в разуме, и тем самым упразднил всякую метафизику нравственного мира, поначалу формулировался в чрезмерно резких выражениях, например в: «Sent.», II, quaest. 19: еа est boni et mali moralis natura ut, cum a liberrima Dei voluntate sancita sit et defmita, ad eadem facile possit emoveri et refigi: adeo ut mutata ea voluntate, quod sanctum etjustum est possit eva-dere injustum. Этим был позднее обусловлен крайний супранатурализм

РАЗДЕЛ ЧЕТВЕРТЫЙ

КОНЕЦ МЕТАФИЗИЧЕСКОГО ОТНОШЕНИЯ ЧЕЛОВЕКА К ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

УСЛОВИЯ СОВРЕМЕННОГО НАУЧНОГО ПОЗНАНИЯ

Второе поколение европейских народов пережило переворот, сходный с тем, что произошел в Греции в результате разложения древнего родового уклада жизни. По мере того, как распадался феодальный порядок и рушилась установленная в христианском мире система разделения власти между папой и монархом, складывалось новое европейское общество, в лоне которого и зародился современный человек. Он явился в результате постепенного внутреннего развития, происходившего в годы юности этого второго поколения европейских народов, в эпоху Средневековья. То, что мы ищем в нем, — это глубоко в нас самих проникшее, близкое нам в сравнении с тем, что мы с трудом пытаемся прочесть в чуждых нам душах людей древности. Поэтому нет ничего относительнее того содержания, которое мы вкладываем в понятие «современный человек», стоит лишь вспомнить, как долго и медленно оно формировалось, или обратить внимание на то, как по-разному относятся к предмету своего исследования историографы, определяющие характер этою исторического типа. И все же, усматривая в определенных моментах появление современного человека, историк видит перед собой действительность. Изучая процесс развития в его непрерывности, он схватывает его результаты в наглядно представимых исторических явлениях и фиксирует их. Не препятствие для него и то, что момент развития, в который это! тип появляется в одном народе, далеко отстоит от момента, когда он возникает в другом. Его не смущает, что особые черты, присущие этой форме у одного народа, резко отличаются от черт, свойственных ей у другого. К подобному типу безусловно принадлежит Петрарка, который по праву считается первым представителем современного человека, сложившегося в основных своих чертах уже к XIV веку. Нелегко узнать тот же тип в современном человеке Севера, в Лютере — и его идее независимости совести, в Эразме — и в присущей ему личной свободе исследующего духа, который в безбрежном море традиции пробивается вперед, взыскуя просвещения. И все же здесь, как и на Юге, существует нечто, определяющее само существо этих людей, то, что объединяет их с нами и отделяет от всего, чего люди желали, что чувствовали и о чем думали прежде.

Из общей совокупности черт современного человека выделим теперь одну, медленное и трудное развитие которой мы наблюдали в ходе его интеллектуальной истории и которая имеет решающее значение для возникновения, а равно и закрепления прав современного научного сознания в его противоположности метафизической установке человека.

Правда, в науке Европы, как и в искусстве, как, впрочем, и в праве, имел место отрыв целевой взаимосвязи познания от ее основы в цельности человеческой природы. Происшедшей дифференциацией обусловливается не только техническое совершенство великих целевых систем человеческого общества, но и сама глубинная суть процесса — высвобождение всех душевных сил личности из их первоначальной связанности. Душа становится повелительницей своих сил, подобно человеку, научившемуся заставлять члены своего тела выполнять любые движения независимо от движения других членов и пользоваться ими, точно и надежно просчитав последствия этих движений. Работа истории разрушает первоначальное единство душевных сил. Ведь лишь через посредство искусства чувство начинает жить своей многогранной, изменчивой и богатой жизнью; произведения искусства, словно волшебное зеркало, через образы, восприятия, представления возвращают художнику в возвышенной форме его собственный внутренний мир. Только в работе науки интеллект познает свои средства и пределы их возможностей, и теперь, с технической виртуозностью, словно атлет, использует заложенные в нем логические силы.

4ejLoeeK Средневековья сохранил достигнутую в античности дифференциацию лишь в малой степени. Правда, его мысль проникла в гамые глубины христианского опыта. Он сумел закрепить и отстоять в церковной системе католичества, хотя и насильственными средствами, от которых охватывает ужас, — суверенную мощь религиозной жизни и связанного с нею общественного сознания, соединяющего все народы. Под покровительством и, к сожалению, под насильственной властью этой церковной системы целевая взаимосвязь науки также обрела в университетах более крупные организационные формы и, окруженная средневековой корпоративной жизнью, также стремилась получить свою сферу правовой самостоятельности. Однако господство религии, придававшее в Средние века редкую основательность и глубину высшим чувствам, до известной степени сковывало все самостоятельные целевые взаимосвязи. Сплав христианства с античной наукой нарушал чистоту религиозного опыта. Связь индивидов через корпоративность и авторитет подавляла свободное взаимоотношение индивидуальных деятельностей в сферах, для которых, как для науки и для религии, свобода необходима как воздух. Таким образом, условия средневековой жизни способствовали тому, что все богатство высшего бытия оказалось вплетенным в направляемую церковью взаимосвязь, где христианство утратило свои позиции как метафизической науки, а сами наука и искусство были скованы как внешне, так и внутренне. Телом этой образованной взаимосвязи служила внешняя организация церкви. Пред ней все остальное, что жило в душе средневекового человека, считалось мирским, земным, подлежащим уничтожению или подчинению. Так, сквозь его душу проходил тот же раскол, который разрывал в те дни и общество — на сторонников императорской и церковной власти. Естественный рост государственной жизни, неизменная изначальная связь индивида с землей, чувство индивидуальности, личное отношение и личный союз при отступлении на второй план общеобязательных правовых норм, и наконец, юношеская безудержность германской расы и более древних народов, которых эта раса преисполнила новой кровью, — все это повлекло за собой раскрепощенную жизнь чувственности и воли в человеке той поры. Однако в его душе с этой раскованностью боролась вера в трансцендентное царство, которое через церковь, клир и таинства воздействует на посюсторонний мир и из которого непрерывно лучатся божественные энергии. Власть этой объективной системы усиливалась самим укладом средневекового общества. Индивид в нем был без остатка включен в систему многочисленных связей, из которых церковно-феодальные связи были лишь самыми могущественными. Целевые содержания общества, которые, казалось бы, всех более нуждаются в свободе, опирались на авторитет и корпорацию и были ими связаны. Эта зависимость средневекового человека усугублилась его отношением к совокупности исторического наследия, в котором, как в густом лесу традиций, безвыходно блуждала его мысль. И одна из немаловажных причин, препятствовавших самодеятельности инд-шида и независимому развертыванию в обществе его частных жизненных целей, заключалась в метафизике, которая в результате того, что науки находились еще в зачаточном состоянии, упрочивала свою победу и обеспечивала надежную опору отстаиваемому церковью трансцендентному порядку. Поэтому даже самые могучие умы Средневековья, подобно великим феодальным властителям или церковным иерархам, выступают исключительно как представители этого мировоззрения и порядка жизни. Все индивидуальное в них оказалось подчиненным системе, и здесь кроется причина того, что среди сил, правящих миром, мыслителю принадлежала не последняя роль. Как ни одинок и горестен был жизненный путь Данте, он, как и Ансельм Кентерберий-ский, Альберт Великий или Фома, всей своей великой душой был предан этой объективной взаимосвязи. Именно это сделало его «гласом десяти молчащих столетий».

Сущностное изменение, обозначаемое нами как появление современного человека, было результатом сложного процесса образования, для объяснения которого потребовалось бы обстоятельное исследование. Пока же мы ведем речь о возникновении и правах современного научного сознания, самое важное для нас — это то, что дифференциация и обособление различных целевых взаимосвязей общества, к которым разрозненно, поодиночке приходили народы, осуществились в рамках нового поколения европейских народов. В противовес прежней религиозной нерасчлененности, духовное образование этих народов зиждилось теперь на самоочевидности религиозного опыта, самостоятельности науки и освобождении фантазии в искусстве. Такая организация внутренней взаимосвязи культуры представляла собой более высокую ступень развития нового поколения европейских народов, которым в начале пути была естественно присуща связанность душевных сил. Но в то же время это было и восстановлением достигнутого греками и завоеванного христианством, а потому гуманизм и Реформация суть важнейшие компоненты процесса, в ходе которого возникло наше современное сознание.

Наряду с дифференциацией, историческое движение, породившее современное научное сознание, выполнило и другую задачу— изменение внешней организации общества, которое освободило все силы индивида и дало ему самостоятельность. Вначале это социальное и политическое преобразование осуществилось в городах. В контекст нашего изложения гармонично вписывается классическое описание первого появления современного человека в Италии в эпоху Ренессанса, принадлежащее Якобу Буркхардту. «В Средние века, — говорит он, — обе стороны сознания — и та, что направлена на внешний мир, и та, что обращена на внутренний мир самого человека, — покоятся, словно под единой пеленой, в состоянии сна или полудремы. Эта пелена рассеивается сперва в Италии; зарождается объективное отношение к государству и ко всем вещам этого мира; но наряду с этим мощно заявляет о себе и субъективное: человек становится духовным индивидом и познает себя в качестве такового». То, что здесь обозначено как объективное отношение, обусловлено, прежде всего, обретением отдельными сферами бытия относительной самостоятельности. Наука, отказываясь подчиняться средневековой схеме религиозного способа представления, разрывает опосредующую связь между религиозными идеями как конструктивными средствами и действительностью; последняя теперь воспринимается в непосредственном созерцании, и там, где некогда метафизическая дедукция удерживала феномен в неразрывной связи с глубинным средоточием совокупной духовной жизни, возникает объективный подход и позитивная наука. С другой стороны, изменение положения индивида во внешней организации общества способствовало освобождению индивидуальных сил и индивидуального самоощущения. Возникает новое отношение познающего субъекта к действительности. Наконец, с ростом индивидуального самоощущения и формированием объективного подхода росло и свободное многообразие мировоззрении. Метафизическая мысль, как и поэтическое творчество, прорабатывала все возможности миропонимания. И хотя солнце этой новой эпохи во всей полноте засияло сначала над Италией, однако предвещавшая его заря, забрезжившая па севере Европы, была явлением куда более значительным. У Оккама мы находим более глубокую основу современного сознания, чем у его младшего современника Петрарки, — самоочевидность внутреннего опыта. В противоположность авторитету, словесному доказательству, выходящему за границы опыта силлогизму здесь постигается воля как могущественная реальность, как правдивая и истинная сущность.

Так изменения, происшедшие во всем status hominis, оказываются действенными, а впрочем, и определяющими также и внутри относительно самостоятельной области интеллектуального развития. Те, кто связывают изменение духа науки, начавшееся в XIV веке, с гуманизмом, видят лишь внешнюю сторону дела. На протяжении всего Средневековья идет интенсивное изучение творческого и научно-технического наследия античности.¹ И если внутреннее понимание духа античных авторов вновь явилось поначалу в Италии в XIV столетии, а потом уже в других странах, то это было следствием более глубоких причин. У молодых народов — особенно у городских жителей — складывались социальные и политические отношения, аналогичные тем, что имели место в античных городах-государствах. Это имело следствием личное жизнеощущение, личные настроения, интересы и представления, родственные античным и потому позволявшие заново понять античный мир. Ведь тот, кому предстоит воссоздать в себе прошлое, должен быть подготовлен к этому внутренним избирательным сродством с этим прошлым.

Такое изменение духовного уклада, выразившееся в росте самостоятельности религии, науки и искусства и растущей свободе индивида от уз корпоративной жизни, есть глубочайшая, заложенная в самом психическом строе современного человека, причина того, что метафизика оказалась теперь уже неспособной исполнять свою прежнюю историческую роль. Христианская религия, которую Лютер и Цвингли утвердили на почве внутреннего опыта, искусство, которое Леонардо научил улавливать сокровенную мудрость действительности, наука, обращенная Галилеем к анализу опыта, — вот что конституировало современное сознание, свободное в своих жизненных проявлениях.

Метафизика как теология служила в Средневековье той реальной связью, которая соединяла воедино религию, науку и искусство как различные стороны духовной жизни. Теперь эта связь была разорвана. Интеллектуальная жизнь новых народов достигла такого уровня развития, а ум их, прошедший школу схоластики, был настолько дисциплинирован и подготовлен для исследования ради самого исследования, что с помощью более строгих методов начали ставить (да и решать) более конкретные задачи. Наступило время самостоятельного развития частных наук. Сделалось возможным усвоение позитивных результатов античной эпохи. Где Архимед, Гиппарх и Гален выронили из рук нить позитивного исследования, ее оказалось возможным продолжить опять. Античность и Средневековье искали в науке ответ на загадку мироздания, в действительности — воплощение высших идей; таким образом, рассмотрение идеального значения явлений смешивалось с анализом их причинной взаимосвязи. Теперь же, когда наука отделилась от религии, не желая заменять ее собой, причинное исследование освободилось от этой ложной зависимости и приблизилось к потребностям жизни. Всеми этими абстрактными логическими заключениями, направленными на трансцендентные объекты, всей этой метафизической паутиной, тянущейся от посюстороннего мира в потусторонний, люди были сыты по горло. Однако честное искание истины по ту сторону явлений продолжалась. И вот человек романского мира обращается к опыту внешней природы и внешней окружающей жизни, а человек нордический — преимущественно к живому религиозному опыту.

И теперь, на этом повороте интеллектуального развития, явился и новый класс людей как носитель нового направления. Духовное лицо уступает место литератору, писателю или профессору в одном из университетов, основываемых или реформируемых городскими властями или же просвещенными князьями. В городах, в которых такие люди появлялись, не было различия между огромной массой деятельных, но необученных рабов и небольшой группой свободных граждан, считавших зазорным любой вид физического труда. Если в городах Древней Греции подобное обстоятельство сильно сдерживало прогресс изобретений, то в современных городах под влиянием промышленности были сделаны крупномасштабные открытия. Обширное поле деятельности, которое предоставляла наша часть света, и гигантские средства, которыми располагал новый мир, обусловили постоянное взаимодействие множества работников. Однако природа уже не предстояла перед ними как божественный сад: человек вторгался в самые недра природы, чтобы постичь силы, скрытые за ее формами. Это движение определило характер современной науки: изучение действительности как она дана нам в опыте путем выявления причинной взаимосвязи, то есть через расчленение сложной действительности на составляющие ее факторы, и прежде всего, с помощью эксперимента. Задача выявления устойчивого в природных изменениях решалась через поиск законов природы. Закон природы не претендует на выражение сущности вещей, а поскольку по этой причине позитивные науки выявили свою ограниченность, то изучение действительности было дополнено теорией познания, которая стала задавать масштаб науке.

Так возникли, как собственные порождения современной науки, исследования причинных законов действительности — как в области природы, так и в области общественно-исторического мира, — а также теория познания. С тех пор они ведут войну на уничтожение с метафизикой и в настоящий момент тяготеют к тому, чтобы на базе теории познания установить взаимосвязь всех частных наук о действительности.

И если в современном мире, на пороге которого мы сейчас стоим, метафизика все же пытается защищаться, то характер ее и положение тем, не менее постепенно меняются. Место в общей взаимосвязи наук, которое она пытается отвоевать для себя, стало иным. По мере того как позитивные науки анализируют действительность, стремясь зафиксировать самые общие ее условия в виде некоторой системы элементов и законов, по мере того как они критически постигают отношение своего положения к действительности и сознанию, метафизика утрачивает свою роль как основы объяснения действительности в частных науках, и возможной задачей ее остается только сводить результаты позитивных наук в некоторую общую картину мира. Степень вероятности, которая достижима для такого рода попытки, может быть лишь незначительной. Равным образом меняется и функция подобных метафизических систем в обществе. Повсюду, где продолжала существовать метафизика, она, как система, превращалась в сугубо частное дело— как своего создателя, так и тех лиц, которые обнаруживали в себе наклонность к этой системе вследствие сходного настроя души. Причиной тому было изменение положения вещей. По той же причине была подорвана власть и единой монотеистической метафизики. Претерпевшие существенное изменение основополагающие понятия в физике и астрономии разрушили выводы монотеистической метафизики. Возникло свободное многообразие метафизических систем, ни одна из которых не является доказуемой. Поэтому у метафизики осталась лишь одна задача — создание центров, где в рамках некой обладающей относительной ценностью конструкции результаты позитивных наук могли бы накапливаться, удовлетворительным образом представляя общую связь явлений. С точки зрения метафизиков, позитивная наука способна создавать лишь отдельные слова и правила их сочетания, в стихи же они могут слагаться только при непосредственном участии метафизиков. Но в стихах нет общезначимой истины. Приблизительно в одно и то же время мы слышим, как друг рядом с другом Шеллинг доказывает свою философию откровения, Гегель— существование мирового разума, Шопенгауэр— мировой воли, материалисты — свои теории о беспорядочном движении атомов; и все пользуются одинаково надежными или одинаково слабыми аргументами. Разве же дело в том, чтобы отыскать среди этих систем одну истинную? Это было бы странным суеверием. Подобная метафизическая анархия как нельзя более ясно убеждает нас в относительности всех метафизических систем. Каждая из них являет собой ровно столько, сколько содержит в себе. В каждой из них истины столько, сколько ограниченных фактов и истин лежит в основе ее безграничных обобщений. Она есть орган зрения, созданный для того, чтобы мыслью углублять мир индивидов, поддерживая их связь с незримым единством. Это и многое подобное образует новую функцию метафизики в современном обществе. В этих системах нашла свое выражение мысль крупнейших личностей, устремленная далеко за пределы их частного бытия. Подлинные метафизики жили тем, что писали. Современные историки философии все более склонны рассматривать как ее центральные фигуры Декарта, Спинозу, Гоббса, Лейбница, в широкой душе которых относительным образом отражается состояние научных идей. Именно этот репрезентативный характер доказывает относительность содержащихся в этих системах истин. Истина не есть нечто репрезентативное.

Однако и такая функция метафизических систем в современном обществе может быть только преходящей, ибо эти мерцающие таинственным светом волшебные замки научной фантазии больше не способны ввести в заблуждение глаз после того, как обнаружилась относительность содержащихся в них истин. И сколь бы долго еще метафизические системы ни оказывали влияние на образованное общество, возможность того, что одна такая относительно истинная система, стоящая в ряду многих других систем, будет использована в качестве основы наук, безвозвратно утрачена.

ГЛАВА ВТОРАЯ ЕСТЕСТВЕННЫЕ НАУКИ

Вот в каком общем контексте возникло современное естествознание. Дух молодых народов прошел дисциплинирующую школу научных корпораций Средневековья. Наука как профессия, передаваемая в крупных корпорациях по наследству, повышала требования к техническому совершенству, сосредоточиваясь на том, что было в ее власти. Причем в этом отношении она имела поддержку в тех мощных импульсах, которые обнаруживала в обществе. По мере того как она устранялась от исследования основ бытия, перед ней начинали возникать новые задачи, диктуемые растущими практическими потребностями общества, торговли, медицины, промышленности. Дух изобретательства, который был присущ трудолюбивой буржуазии, соединявшей деловую хватку со способностью к вдумчивому исследованию, создал важное неоценимое подспорье для экспериментальной и измерительной науки. А благодаря христианству в этих германских и романских народах присутствовало живое и могучее сознание того, что— как это выразил Френсис Бэкон, - Духу подобает господствовать над природой. Так, уверенно преследуя свои ограниченные цели, позитивная наука о природе все заметнее отрывается от того целостного духовного образования, которое, в облике метафизики, питалось целостностью душевных сил человека. Познание природы уже не связано с целостностью душевной жизни. Все большее число допущений, имеющих место в этой целостности, элиминируется познанием природы. Основания познания природы упрощаются и все определеннее ограничиваются данными внешнего восприятия. Естествознание XVI века еще оперировало фантастическими представлениями о психических отношениях в природных процессах, но уже Галилей и Декарт начали успешную борьбу с этими пережитками метафизической эпохи. Постепенно даже такие понятия, как «субстанция», «причина» и «сила» превращаются в простые вспомогательные средства для решения методологической задачи поиска тех условий, данных во внешнем опыте явлений, при которых можно было бы объяснить сосуществование и смену явлений, а также предсказать их возникновение.

Дата добавления: 2014-11-29