Введение в науки о духе 29 страница

Это современное естествознание постепенно привело к разложению метафизики субстанциальных форм.

Разумно-необходимая взаимосвязь, которой, как основания объяснения данных действительности, ищет (сообразно идеалу познания, выработанному и предписанному естествознанию метафизикой) современное естествознание, материалом своим имеет понятия «субстанция» и «каузальность» (действующая причина), которые были абстрагированы из опыта целостной человеческой природы и научно разработаны все той же метафизикой. Когда в процессе развития метафизики появились такие понятия, как «основание познания» и «рациональная необходимость», они нашли уже имеющимися эти два фундаментальных представления, которые обращают человеческую мысль от данности к основаниям. Мы видим, таким образом, что естествознание стремится разложить наглядную картину изменений и движений объектов на сцепление причин и следствий, выявить в них закономерности, делающие их доступными для мысли, и сконструировать движущие силы этих процессов— субстанции, которые, в отличие от чувственно воспринимаемых объектов, не подвластны возникновению и исчезновению. Таким образом, и мыслительная работа современного естествознания совершенно не отличается от мыслительной работы древних греков, искавших первопричины космоса. В чем же тогда состоит основная отличительная черта исследования природы, осуществляемого новейшими народами, в чем особенность того подхода, который позволил им разрушить старую систему космологии?

Уже в алхимии немаловажное значение приобретает обращение к истинным факторам природы. Аристотелевское учение об элементах взяло за основу качества, доступные простому восприятию, — тепло, холод, влажность, сухость. На той стадии развития химии, которую представляет Парацельс, применяется химический анализ, позволяющий пойти дальше этого описательного метода исследования — к реальным факторам, составляющим материю. Различаются три основные субстанции (très primas substantias): то, что горит, — сера; то, что дымится и возгоняется, — ртуть и то, что остается несгораемым пеплом, — соль. И только уже из этих основных веществ, которые хотя и нельзя представить изолированно, но можно различить в процессе сгорания с помощью искусства химии, Парацельс выводит аристотелевские элементы. Так обозначился путь, позволяющий посредством фактического разложения материи в эксперименте приблизиться к химическим элементам; возможно, что именно процесс горения, который был для Парацельса исходным, дал Лавуазье возможность перейти к количественным методам анализа. Однако задолго до того, как химия обрела прочную основу, точной наукой, благодаря Галилею, стала механика. Говоря об этой заслуге Галилея, Лагранж подчеркивал, что если для обнаружения спутников Юпитера, фаз Венеры и пятен на Солнце требовались только телескоп да исследовательское терпение, то выявить законы природы в явлениях, которые все время были перед глазами, но до сих пор не находили себе объяснения, мог только человек исключительного ума. Простые, понятийно и количественно определенные представления, положенные Галилеем в основу рассуждений, предполагали разложение процесса движения на абстрактные компоненты, и именно в силу простоты фундаментальных взаимосвязей они позволяли подчинить движения законам математики. Внешне столь очевидный принцип инерции перечеркивал всю описанную нами выше метафизическую теорию, согласно которой движение осуществляется только благодаря продолженному действию породившей его причины, а следовательно, в основе равномерно продолжающихся движений должна лежать равномерно действующая причина. На эту теорию, которая напрашивалась сама собой из чувственной наглядности движения тел, получающих толчок и возвращающихся в состояние покоя, опиралось допущение о психических сущностях как причинах широкого круга природных изменений, хотя, с другой стороны, сила его в большей мере обусловливалась рациональностью движений. Теперь же открытый Галилеем принцип показал, что причина продолжения движения заключена в существующей у самого объекта необходимости в продолжении такого движения. Соответственно этой необходимости, движущееся тело проходит каждый последующий дифференциал своего пути постольку, поскольку оно прошло предыдущий. Основание метафизического подхода к природе было уничтожено.

Первым приложением механики к запутанной системе фактов, и в то же время самым блестящим и высоким, на какое она способна, стало применение ее к движениям больших космических масс. Так возникла небесная механика. Ее возможность была обусловлена прогрессом математики в области аналитической геометрии и дифференциального исчисления. Теория гравитации — этой незримой связующей силы звездного мира — подчинила сложный механизм обращающихся в космосе тел механическому способу рассмотрения. А души небесных тел, с помощью которых метафизика пыталась объяснить природу, потеряли свое значение и стали легендами ушедшей эпохи.

Осуществлявшееся таким образом неизмеримо громадное изменение человеческого представления о мире началось, когда Коперник — следуя грекам, ставившим в своих изысканиях ту же цель, — поместил Солнце в центр мироздания. «Ибо кто мог бы, — говорит он, — указать этому факелу иное место в великолепном храме природы?» В трех законах Кеплера было развернуто описание фигур и числовых соотношений гелиоцентрических движений планет, в которых он, идя по стопам пифагорейцев, созерцал небесную гармонию. Ньютон попытался найти объяснение процессам движения. В его основу он положил два различных фактора движения. Первый из них — это толчок, полученный планетой и направленный по касательной к траектории, по которой она движется. Второй — гравитация. Влиянием этих двух факторов объясняется искривление планетных траекторий. Таким образом, после того как проблема, благодаря гелиоцентрической модели Коперника, получила более простую, а после трудов Кеплера — детально уточненную формулировку, на место духовных сущностей, чья способность представления и внутренняя духовная взаимосвязь прежде служили основой объяснения сложных видимых траекторий планет и их механически не связанных друг с другом взаимодействий, теперь встает механизм, сравнимый с гигантскими часами. Средством объяснения Ньютону служит анализ, сводящий форму к взаимодействию различных объясняющих факторов, тогда как ранее форма могла быть предметом только эстетического и телеологически-описательного рассмотрения.

Мы не собираемся здесь детально разбирать значение прогресса химии и физики, совершенно преобразившего прежнюю метафизику; в частности, в химии аналитический метод был, видимо, направлен на экспериментальное обнаружение субстанций, существующих в космосе в нерасчлененном виде; формы органической жизни были для метафизики субстанциальных форм вторым опорным пунктом, однако и от него ей пришлось отказаться. Введя понятие «жизненной души», anima vegetativa, метафизика субстанциальных форм еще какое-то время сопротивлялась требованию свести также и органические формы и функции — как самые сложные из всех природных феноменов — к физическому и химическому механизму. Тогдашняя биология использовала понятие «жизненной души», по крайней мере, для объяснения действия химических и физических сил, пока, наконец, большинство биологов — особенно в Германии — не отвергло понятие «жизненной души» и «жизненной силы» как неплодотворные с исследовательской точки зрения и не попыталось полностью устранить их. И здесь расчленение forma naturae, считавшейся прежде живой целостностью, развившейся из психического начала, вновь было той силой, которая низвергла старую метафизику. Таким образом, аналитический метод — причем не просто метод мысленного разложения, а разложения фактического, посредством вмешательства извне, — жаждал познания природных первопричин и разрушал представление о психических сущностях и субстанциальных формах.

Если в основе прежней метафизики лежало монотеистическое учение и главной опорой в сфере точных наук ей служило выведение из астрономических фактов, то теперь нарушается уже строгость и этого выведения.

Едва Кеплер в результате своих открытий перенес на Солнце как центральную точку всех траекторий планет ту божественную силу, которая производит движения планет, как он тут же был вынужден допустить наличие некой центральной силы в Солнце. «Мы вынуждены предположить одно из двух: либо движущие планетами духи тем слабее, чем дальше они от Солнца, либо существует только один движущий дух, находящийся в центре всех их траекторий, а именно в Солнце, и этот дух сообщает небесным телам движение, которое тем быстрее, чем ближе они к нему находятся, а у более отдаленных тел из-за расстояния и уменьшения силы воздействия он как бы истощается».¹

И у Ньютона тоже всего лишь одно основание объяснения форм траекторий планет относится к сфере материального. Наряду с этим ему понадобилось допущение, согласно которому движение планеты в определенном направлении и с определенной скоростью вызвано неким толчком. Стало быть, перводвигатель все еще был необходим, хотя теперь ему отводилась уже подчиненная роль. Более того, Ньютон заявляет, что хотя планеты и кометы удерживаются на своих траекториях благодаря закону тяготения, но изначальная регулярность траекторий не может быть результатом действия этого закона. «Такое совершенное устройство, которое образуют Солнце, планеты и кометы, могло возникнуть только благодаря решению мудрого и могущественного существа»². Его духовная субстанция служит основой взаимодействия элементов Вселенной. Таким образом, астрономическая часть космологического доказательства бытия Божиего еще продолжала некоторое время оказывать влияние, хотя уже не с прежней силой. И немало выдающихся умов, в остальном страстно боровшихся против церковного вероучения, считали этот— несколько смягченный— аргумент убедительным. Однако когда для объяснения возникновения планетной системы стали использовать механическую теорию Канта и Лапласа, то место божества в новой гипотезе заняло некое механическое устройство.

В этот момент окончательно подорванным оказывается метафизическое доказательство как таковое, сохранявшее силу на протяжении всей истории метафизики. Кроме того, благодаря открытиям, касающимся изменений, происходящих в небесных телах, а также открытиям, сделанным в сфере механики и физики неба, было упразднено различение высшего, неизменного мира и переменчивого мира подлунного. Все, что осталось, — это метафизическое настроение, фундаментальное метафизическое чувство, которое было свойственно человеку на протяжении долгого периода его истории, еще с тех времен, когда пастушеские народы Востока устремляли свой взор к звездному небу, а жрецы в обсерваториях храмов соединяли поклонение звездам с их наблюдением. Это фундаментальное метафизическое чувство в человеческом сознании всегда тесно связано с психологическими истоками веры в Бога. В его основе — безмерность пространства как символа бесконечности, чистый свет звезд, словно свидетельствующий о существовании горнего мира, но прежде всего — умопостигаемый порядок, который даже между привычным движением звезды на небосклоне и нашим геометрическим представлением о пространстве устанавливает таинственную, но живо ощущаемую связь. Когда все это соединяется в одно настроение, душа растет и ширится, а окружающая ее умопостигаемая божественная взаимосвязь простирается в бесконечность. Это чувство не может исчезнуть, растворившись в том или ином научном доказательстве. Метафизика умолкает. Но когда над миром спускается ночь, то в ее тиши нам еще слышна гармония сфер, о которой пифагорейцы говорили, что ее заглушает лишь мирской шум, и нас охватывает метафизическое настроение, которое лежало в основе всякого доказательства и которое переживет все доказательства вместе взятые.

Однако если современное естествознание привело таким образом к разложению всей описанной выше метафизики субстанциальных форм и психических сущностей, вплоть до ее сокровеннейшей сердцевины — идеи единой духовной причины мира, то встает вопрос: что же пришло ей па смену?

Что анализ сложных форм природы поставил на место этих formae substantiales,* которые прежде были предметом дескриптивного познания и возведения к духоподобным сущностям? Отвечали на это, правда, так: новую метафизику. И в самом деле, пока разделяют точку зрения (недавно названную Фехнером «ночным взглядом на вещи»), для которой атомы и гравитация суть метафизические сущности, подобные субстанциальным формам прошлого, до тех пор можно говорить, конечно, только о замене старой метафизики на новую, причем нельзя даже утверждать, что на лучшую. Такой новой метафизикой был материализм, и современный естественнонаучный монизм является его преемником и наследником именно потому, что считает атомы, молекулы и гравитацию сущностями, такими же реальностями, как любой другой объект, который можно увидеть и ощупать. Однако отношение настоящего позитивного исследователя к понятиям, с помощью которых он познает природу, иное, чем у метафизических монистов. Сам Ньютон усматривал в силе притяжения лишь вспомогательное, необходимое для формулировки закона понятие, никак не связанное с познанием физической причины.¹ Для большинства выдающихся естествоиспытателей такие понятия, как «сила», «атом», «молекула», суть система вспомогательных конструкций, посредством которых человек постигает условия налично существующего, выстраивая из них ясную и практически полезную взаимосвязь. И это соответствует действительному положению дел.

Вещь и причина не могут быть указаны в чувственных данных в качестве составных частей восприятия. Не являются они и результатом формального требования необходимой логической взаимосвязи между элементами восприятия, и тем более— результатом простых отношений сосуществования и последования элементов восприятия. Поэтому им, с точки зрения естествоиспытателя, недостает легитимности происхождения. Они образуют содержательные, коренящиеся в переживании представления, благодаря которым нашим восприятиям свойственна внутренняя взаимосвязь и развертывание которых происходит на уровне, предшествующем сознательному воспоминанию.

Из них, как было показано в нашем историческом обзоре, возникают абстрактные понятия субстанции и причинности. Отличие же вещи от действия, претерпевания воздействия и состояния (наряду с логически выводимыми из него познавательными различиями, которые задаются понятиями субстанции и причинности) определяет форму суждения. Поэтому, хотя мы и способны удалить эти понятия как слова, но отнюдь не в акте действительного представления, изыскание природы может иметь целью лишь одно — с помощью этих представлений и понятий, образующих единственно возможную для нас, присущую нашему сознанию взаимосвязь, построить достаточную и замкнутую в себе систему условий для объяснения природы.

И мы вновь лишь делаем вывод из предыдущего исторического обозрения, когда утверждаем далее следующее. Возникновение понятия субстанции и опирающегося на него конструктивного понятия атома было ответом на требования познания к тому, что полагается в качестве устойчивого основания изменчивости вещи. Эти понятия суть историческое порождение борющегося с предметами логического духа. Они представляют собой, стало быть, не сущности более высокого, по сравнению с отдельной вещью, порядка, а порождения логики, призванные сделать вещь мыслимой и обусловленные в своей познавательной ценности тем переживанием и созерцанием, в которых эта вещь нам дана. Схеме этих понятий были подчинены великие открытия, которые в границах нашего химического опыта подтвердили неизменность массы и свойств элементов в чередовании химических реакций соединений и разложений. Так появляется возможность, от которой зависит плодотворность любого естественнонаучного исследования, — возможность ретроспективно рассматривать данные в созерцании явления и отношения как основу того, что ускользает от созерцания, и проводить таким образом единый взгляд на природу. Ясные представления о массе, весе, движении, скорости, расстоянии, которые были сформированы в процессе наблюдения за большими видимыми телами и подтверждены изучением движения масс в космическом пространстве, используются и там, где на место чувств приходится ставить способность представления. Именно поэтому попытка немецкого идеализма вытеснить это фундаментальное представление о строении материи так и осталась не более чем бесплодным эпизодом, тогда как атомистика, пусть и прибегая часто к довольно причудливым представлениям о частицах массы, все же неуклонно движется в своем развитии вперед. Быть может, эти странные представления и не отвечают нашим идеальным требованиям к первоосновам космоса, но зато они однородны видимым явлениям и позволяют выстроить понятийную взаимосвязь, наиболее подходящую для объяснения этих явлений соответственно состоянию науки в настоящее время. Напротив, представления идеалистической философии природы, хотя и кажутся в силу своего сродства с духовной жизнью в высшей степени достойными лечь в основу объяснения природы, однако, приписывая видимым объектам инородную им духовную реальность, они, с другой стороны, не могли их по-настоящему объяснить и остались поэтому совершенно бесплодными.¹

Тот же вывод можно сделать и применительно к познавательной ценности понятия сила и родственных ему понятий причинности и закона. Если понятие субстанции сформировалось в древности, то понятие силы приобрело свой современный облик лишь в связи с развитием новой науки. Взглянем снова назад; истоки этого понятия мы нашли еще в мифологическом представлении — как переживание. Природа последнего станет ниже предметом теоретико-познавательного исследования. А пока необходимо подчеркнуть следующее: как мы обнаруживаем в нашем переживании, воля может управлять представлениями, приводить члены в движение, и эта способность присуща воле всегда, хотя воля и не всегда ее использует. И даже больше того — в случае внешнего препятствия такая способность из-за действия равной ей или большей силы может и не проявлять себя, но ее присутствие все равно ощущается. Так мы приходим к представлению о силе (или способности) действия, которой обусловлен всякий отдельный акт действия. Из своего рода резервуара действующей силы берут начало все отдельные волевые акты и поступки. Первое научное развитие этого представления мы обнаруживаем в Аристотелевом понятийном ряду: потенция, энергия, энтелехия. В то же время Аристотель в своей системе еще не отделяет порождающую силу от основы целесообразной формы ее проявления, и именно в этом мы усматриваем характерную черту и ограниченность Аристотелевой науки. Только такое отделение делает возможным механистическое мировоззрение. В нем абстрактное понятие количества силы (энергии, работы) отделяется от конкретных природных феноменов. Пример любой машины показывает, что существует поддающаяся измерению движущая сила, количество которой отлично от формы, в какой эта сила себя проявляет; и что, кроме того, движущая сила расходуется в процессе работы — vis agendo consumitur.* Идеал объективной, мыслимо постижимой взаимосвязи условий физического мира реализуется в этом направлении через открытие механического эквивалента теплоты и установление закона сохранения силы. И здесь мы снова имеем дело не с априорным законом, а скорее с приближением естествознания к указанному идеалу благодаря положительным открытиям. Одна за другой природные силы растворяются в движении, а оно подчиняется общему закону, согласно которому всякое действие есть следствие предыдущего, равновеликого действия, каждое следствие — причина другого, равновеликого ему следствия. Взаимосвязь замыкается. Применительно к использованию понятия силы закон сохранения силы имеет, таким образом, ту же функцию, какую постулат о неизменности массы в космосе имеет по отношению к веществу. Оба они на основании опытных данных вычленяют в изменениях вселенной то постоянное, что безуспешно стремилась постичь метафизическая эпоха.

Итак, ясно одно — нет более грубо-ошибочного воззрения на механическое объяснение природы, явившееся результатом поразительной работы естествоиспытательского духа Европы с конца Средневековья, чем взгляд на него как на новую разновидность метафизики (скажем, как метафизики на индуктивной основе). Разумеется, идеал объясняющего природную взаимосвязь познания отделяет себя от метафизики лишь постепенно и медленно, и только теоретико-познавательное исследование в полной мере может показать, насколько противоположны друг другу метафизический дух и работа современного естествознания. Предваряя изложение нашей теории познания, определим эту противоположность следующим образом.

1. Внешняя действительность дана в тотальности нашего самосознания не как простой феномен, но как реальность, которая оказывает воздействие, противостоит воле и дана чувству в радости и печали. В напоре и сопротивлении воли мы переживаем себя в представлении как самость, отличая от себя Другое. Другое же существует для нашего сознания только через свои предикативные определения, а предикативные определения высвечивают нашим чувствам и нашему сознанию лишь отношения, в то время, как сам субъект или субъекты не даны нам в чувственных впечатлениях. Таким образом, мы, быть может, и знаем, что этот субъект есть, но точно не знаем, что он есть.

2. Механистическое объяснение природы стремится выявить логические условия этого феномена внешней действительности. Причем, поскольку внешняя действительность была дана нам как действующее начало, она всегда была для человека предметом исследования как с точки зрения своей субстанции, так и с точки зрения лежащей в ее основе причинности. Кроме того, мышление из-за присущей ему функции суждения продолжает вынужденно различать субстанцию, с одной стороны, и действие, претерпевание воздействия, свойство, причинность и, наконец, закон, с другой. Различение двух классов понятий, которые суждение разделяет и соединяет, может быть снято только суждением же, то есть только самим мышлением. Однако именно поэтому для изучения внешнего мира развитые таким образом понятия могут быть только знаками, которые в качестве вспомогательного средства сознания включаются в систему восприятий для решения задачи познания. Познание не способно заменить переживание некой не зависимой от него реальностью. Оно способно лишь сделать постижимым то, что дано в переживании и опыте, сводя его к определенной взаимосвязи условий. Оно может установить константные отношения частных содержаний, воспроизводящиеся в многообразных формах природной жизни. Если же мы оставим в стороне сферу опыта, то нам придется иметь дело с порожденными мыслью понятиями, а не с реальностью как таковой. С этой точки зрения, атомы — если они притязают быть самостоятельными сущностями - оказываются не лучше субстанциальных форм, ибо они представляют собой творения научного разума.

3. Условия, найти которые стремится механическое объяснение природы, выявляют только часть содержания внешней действительности. Весь этот умопостигаемый мир атомов, эфира, вибраций есть лишь намеренная и чрезвычайно искусно выполненная абстракция данного нам в переживании и опыте. Задача состояла в том, чтобы сконструировать такие условия, которые позволяли бы выводить чувственные впечатления в строгой точности их количественных определений и предсказывать таким образом будущие впечатления. Система движений элементов, в которой такая задача разрешена, есть только фрагмент реальности. Ведь уже само по себе введение неизменных и не имеющих качеств субстанций представляет собой чистую абстракцию, научный прием. Он обусловлен тем, что все действительные изменения переносятся из внешнего мира в сознание, чем достигается освобождение внешнего мира от обременительных изменений чувственных качеств. Ясность, до которой здесь доведены основные понятия, такие как «сила», «движение», «закон», «элемент», есть лишь следствие операции по очищению явлений от всего, что не доступно количественному определению. Поэтому, разумеется, такая механическая взаимосвязь природы есть, прежде всего, необходимый и плодотворный символ, выражающий через отношения количества и движения взаимосвязь всего происходящего в природе, однако утверждать что-либо о том, чем является она сверх этого, не станет ни один естествоиспытатель, если он не хочет покидать почву строгой науки.

4. Взаимосвязь условий, устанавливаемая механическим объяснением природы, пока еще не может быть выявлена для всех точек внешней действительности. Такую границу механическому объяснению природы полагает органическое тело. Витализм вынужден был признать, что физические и химические законы не теряют действенности на границе органического тела. Однако если естествоиспытатели поставили перед собой более общую проблему— каким образом, исключив допущение о жизненной силе, можно вывести из механической природной взаимосвязи процессы жизни, ее органическую форму, особые законы ее образования, ее развитие и, наконец, способ разделения органического на типы, — то проблема эта сегодня еще не решена.

5. Природа подобного метода выявления условий внешней действительности имеет своим следствием еще одно обстоятельство. Нельзя удостовериться, что за явлениями не скрываются еще какие-то другие условия, познание которых потребовало бы совершенно иных мыслительных конструкций. И даже если бы круг нашего опыта был шире, то может быть, что эти созданные нами конструкции были бы заменены другими, отражающими более глубокие и как бы первичнейшие свойства бытия. На это прямо указывает еще не объясненный остаток, побуждавший метафизиков исходить из целого, из идеи. Если мы будем рассматривать элементы в качестве первичных данных, нам не избежать известных сомнений: ведь элементы взаимодействуют друг с другом, выказывают общие черты поведения и тем самым способствуют возникновению целесообразно движущихся организмов. Механическое объяснение природы может рассматривать этот первичный порядок, из которого возникла такая логическая взаимосвязь, на первых порах лишь как случайность. Случай, однако, упраздняет логическую необходимость, для отыскания которой воля к познанию приводит в движение сферу естественных наук.

6. Естествознанию, таким образом, не удается установить единую взаимосвязь условий данного, на отыскание которой, однако, изначально были нацелены его усилия. Законы природы нельзя объяснить тем, что мы припишем их отдельному элементу как его поведение. Анализ пришел к двум крайним точкам — к атому и к закону, и если атом используется в естественнонаучном мышлении как самостоятельная величина, то в нем самом нет ничего, что можно было бы поставить в познавательную взаимосвязь с системой единообразий в природе. Тот факт, что одна частица материи демонстрирует в системе отношений такое же поведение, как и другая, нельзя объяснить ее характером отдельной величины, более того — он предстает в свете этого характера труднопостижимым. И уж вовсе непредставимо, каким образом между неизменными отдельными величинами может устанавливаться причинная взаимосвязь. Чтобы познавать, наш разум должен разбирать мир на составные части, словно механизм, — вот он и разлагает его на атомы. Однако то, что мир все же есть нечто целое, вывести из этих атомов нельзя. И вновь историческое изложение побуждает нас сделать следующий вывод. Результат, к которому анализ природы подвел современное естествознание, аналогичен тому, к которому, как мы видели, пришли греки со своей метафизикой природы: это субстанциальные формы и материя. Закон природы соответствует субстанциальной форме, материальная частица - материи. В конечном счете, в этих отдельных результатах имеет место всего лишь фиксация различия между свойствами, раскрывающимися единству сознания в закономерностях, и тем, что лежит в их основе как отдельная позитивность. Короче, — природа суждения, следовательно, мышления.

Поэтому даже для изолированного рассмотрения природы монизм представляет собой лишь конструкцию, где связь свойств и поведения с тем, что ведет себя таким образом, является необходимой, ибо она правильно почерпнута из природы действительности как феномена сознания; она, однако, связует то, что различно по своей внутренней природе: отдельные атомные величины и логическую законосообразную взаимосвязь, которая всегда указывает для нашего сознания на некое единство. Если же, однако, естественнонаучный монизм выходит за границы внешнего мира и включает также и духовное в сферу своего объяснения, то тогда естественнонаучное исследование само упраздняет собственное условие и предпосылку. Черпая силу из воли к познанию, оно в своем объяснении может лишь отрицать эту волю в полноте ее реальности.

Отставание, на которое, таким образом, обречено научное объяснение, в действительности связано в нашем сознании с общим отношением к природе, укорененным в целостности нашей духовной жизни вообще и являющимся тем основанием, из которого выделился и затем приобрел самостоятельность современный научный подход к природе. Мы показали, что дух Платона и Аристотеля, Августина и Фомы Аквин-ского такого выделения еще не знал. Для них созерцание природных форм неотделимо от сознания совершенства, умопостигаемой красоты мироздания. Вначале обособление механического объяснения природы из общей взаимосвязи жизни, в которой нам дана природа, привело к устранению из естествознания идеи целесообразности. Но во взаимосвязи жизни, в которой дана природа, эта идея осталась, и если понимать телеологию в том смысле, в котором ее понимали греки, то есть как сознание прекрасной, умопостигаемой и сообразной нашей внутренней жизни взаимосвязи, то идея целесообразности вечно будет жить в человеческом сердце. Природные формы, виды и типы — все несет на себе отпечаток этой имманентной целесообразности, и даже дарвинисты не столько отрицают ее, сколько как бы отодвигают в сторону. Сознание целесообразности, кроме того, теснейшим образом связано с познанием логичности природы, в силу которой в ней закономерно возникают различные типы. Такая логичность, однако, строго доказуема. Ибо не важно, знаками чего именно являются наши впечатления, но сосуществование и последовательность этих знаков, находящихся в жестко установленных отношениях с другим, данным в воле, можно свести в некоторую систему, которая соответствовала бы свойствам нашего познания.

Дата добавления: 2014-11-29