Комментарии 1 страница. *1* Кондратьев, таким образом, не просто обосновывает концепцию реализма в принципе

Глава 1

*1* Кондратьев, таким образом, не просто обосновывает концепцию реализма в принципе. Он становится на точку зрения, разделяемую многими философами и социологами, которые пытаются обосновать онтологический подход. У Кондратье­ва, как и Н. Гартмана, А. Уайтхеда, X. Дриша (если говорить о философах) или как у Т; Парсонса, Н. Лумана (если говорить о социологах), речь идет о слоистой реальности. Это, судя по всему (ср. рассуждения современных английских теорети­ков реализма в философии и социологии Р. Бхаскара и У. Аутвейта), вообще неизбежный в таких случаях ход мышления.

*2* Отсылка дана на § 25 «Понятие о совокупностях. Совокупности логические и реальные» главы IV указанного труда Н. И. Бухарина. Далее из текста явствует, что Кондратьев вкладывает в понятие «совокупность» более глобальный и глубокий смысл, делает его одним из основных в социальном познании. Деление совокупностей на логические и реальные у Бухарина не совпадает с делением на мнимые и реальные у Н. Д. Кондратьева.

*3*

То, что Кондратьев называет тут «совокупность», весьма близко современ­ному понятию системы. Параллели к этим его рассуждениям можно в той или иной мере найти почти у любого сторонника системного подхода в социологии.

*4*

Структура реального мира, по Кондратьеву, представляет собой усовершенст­вованную «лестницу существ», известную еще с античности. В современной ему науке, помимо уже названных авторов, сходные рассуждения можно обнаружить в философской антропологии (у М. Шелера и X. Плеснера), а из позднейших построений наиболее примечательна и интересна для сопоставления парадигма «удела человеческого» в последней книге Парсонса.

*5*

Здесь и далее Н. Д. Кондратьев делает отсылки на указанное сочинение Морозова Г. Ф. для подтверждения своих мыслей, для возможных аналогии.

*6* Понятие системы оказывается у Кондратьева более узким, чем понятие совокупности. Органицистские аналогии являются у него вполне традиционными, указание на телеологический характер соответствующих совокупностей играет дальнейшем куда меньшую роль, чем можно было бы ожидать при столь последовательном системно-функциональном подходе.

*7*

Это можно рассматривать как общую, не-телеологическую и не-организми-ческую формулировку принципа функционального подхода.

*8*

Сходные рассуждения можно найти у ряда теоретиков того времени. В частности, исследование нечеловеческих форм социальной организации — у живот­ных и даже растений — считал частью «общей социологии» Ф. Теннис. Ср. его «Введение в социологию», изданное как раз в 1931 г.

*9*

Ссылка на § 26 указ. соч. Бухарина —«Общество как реальная совокупность или система» — сделана по существу для определения своего научного оппонента. Несмотря на то, что Бухарин к этому времени уже не был официальным пар­тийным теоретиком, его труд оставался пока почти единственным изложением марксистско-ленинского теоретического обществоведения.

Глава 2

*1*

Это одна из важнейших перекличек Кондратьева с классической социологией. Типология действия, проводимая им, заставляет, конечно, вспомнить прежде всего о типологии действия по М. Веберу. А очевидный приоритет, отдаваемый так сказать «иррациональным» действиям, ближе всего подводит его даже не к Теннису, но к Парето.

*2* Фактически, тут Кондратьев перефразировал знаменитое определение М. Ве-бера из § 1 первой главы «Хозяйства и общества». Однако при этом он устранил важнейшие категории Вебера: «субъективно значимый смысл» (при опреде­лении действия) и «ориентацию на другого» (при определении социального дейст­вия). Это связано в первую очередь с его реалистским, онтологическим подходом.

*3*

Понятие социальной связи (или отношения) — тоже важнейшая категория мировой социологии того времени. Наиболее знаменито «учение о связях», разви­тое в «Общей социологии» Л. фон Визе.

*4*

На указанных страницах в § 27 «Характер общественной связи» читатель найдет у Бухарина рассуждения на ту же тему, что и у Кондратьева. Концепция Бухарина выступает в роли адресата внутренней полемики Кондратьева с воинству­ющим материализмом.

*5*

Помимо старой идеи разделения труда, здесь слышится и отзвук того общего «Дя социологов-классиков убеждения, что основной предмет социологии — «взаимоутверждающие», как сказал бы Теннис, «кооперативные» связи.

*6*

Тут опять-таки напрашивается сравнение с Теннисом, согласно которому пространственная и социальная общность не тождественны: например, семья и тогда остается семьей, когда ее члены живут в разных частях света.

*7*

Закон, или принцип гетерогонии целей, является у В. Вундта (1832—1920) вариантом более общего закона творческих производных, который он считал при­сущим не только явлениям психического, но и исторического мира. У Вундта можно найти такие формулировки этого принципа: «Поступок, возникающий из определенного мотива, осуществляет, кроме предназначенных данным мотивом целей, и другие, непосредственно не намеченные действия. В то время как эти последние являются в сознании и вызывают в нем чувствования и влечения, они, с другой стороны, становятся новыми мотивами, которые или осложняют, или изменяют первоначальный волевой поступок, или заменяют его другим. По этой главной своей форме упомянутую модификацию закона производных можно обозначить как принцип гетерогонии целей» (Вундт В. Введение в психологию. Пер. Н. Сам­сон ова. М., 1912. С. 132). Иначе принцип гетерогонии целей выражает, «что достигнутые цели выходят за пределы поводов или представлений цели, из которых они первоначально вытекли, т. к. на пути между началом и концом целевого ряда к ним из нежелавшихся побочных результатов притекает тем больше новых мотивов, чем обширнее самый ряд» (Вундт В. Естествознание и психология. Пер. А. Ф. К. под ред. Битнера. В. В. Спб., 1904, С. 92). Еще одну формулировку даем здесь в переводе с нем. Струве П. Б., данном в его книге «Хозяйство и цена» (Ч. 1. Спб.—М., 1913. С. 38). Принцип гетерогонии целей состоит в том, что «везде, где целевые представления вступают в ход событий, как причинные условия, действующий в качестве причины целевой мотив отнюдь не вполне совпадает с являющейся следствием этой причины объективной целью, но последняя в боль­шем или меньшем размере превышает предшествующее ему целевое представление, или же, под влиянием противодействующих условий, отстает от него. Всякая воля. поступающая целесообразно, достигает, поэтому, целей, которые не составляли предмета хотения, потому что не предвиделись, и в то же время, с другой стороны, отдельные бывшие в представлении цели, вследствие встречаемого ими сопротив­ления, не осуществляются» (W u n d t W. System der Philosophie. 2-te Aufl. Leipzig. 1897. S. 328).

*8*

Ср. с дюркгеймовским понятием «коллективные представления».

*9*

Отделение социологии от психологии было одной из важнейших задач классиков науки. Кондратьев проводит это различение, во-первых, применительно уже не к просто социологии, но социальной психологии (это гораздо труднее), а во-вторых, он делает это, несмотря на акцентированное употребление понятия «методологический», не столько методологически, сколько онтологически, через различение «рядов», т. е. уровней реальности.

*10*

Отсылка дана на § 36 «Вещи, люди, идеи» указанного труда Бухарина. Из дальнейшего текста Кондратьева становится ясным, что в вопросе о материальной стороне общества он видит и не приемлет явный «технологический детерминизм» Бухарина.

*11*

Это целесообразно сравнить с типологией социальных образований у Тенниса во «Введении в социологию».

М. С. Ковалева, А. Ф. Филиппов

Эдмунд Мокшицкий.
МЕЖДУ ЭПИСТЕМОЛОГИЕЙ И СОЦИОЛОГИЕЙ ЗНАНИЯ *

* © Edmund Mokrzycki. Between Epistemology and the Sociology of Knowledge.

Эта статья представляет собой попытку определить теоре­тическую ситуацию, в которой оказалась философия науки в результате кризиса 70-х годов. Я действую как социолог и поэтому принимаю посылку о социальной природе науки, кото­рую отвергнет большинство философов науки. Я утверждаю, что философия науки — теоретически несвязная, рассогласован-ная дисциплина и что это было предопределено ее глубинными предпосылками.

Обычное мнение, широко поддерживаемое в профессиональной литературе, предлагает нам смотреть на философию науки как на одну из наук о науке (или, выражаясь более осторожно, одну из академических дисциплин, предметом которой является наука), т. е. как на область, которая в известном смысле дополняет истори­ческое или социологическое исследование науки. Это приводит к выводу, что философия науки и социология знания взаимодополни­тельны, даже если допустить, что последняя имеет дело не только с наукой (положение хотя и верное, но легко ведущее к ложным заключениям, когда его вырывают из контекста, в котором оно фигурирует в социологии знания). Более того, некоторые понимают философию науки как дисциплину, занятую определенным, так сказать, философским аспектом науки (хотя ему дают разные названия), тогда как прочие «науки о науке» изучают другие стороны ее, двигаясь собственными путями. Это простое представле­ние о разделении труда в исследованиях науки гармонирует с исходными посылками неопозитивизма, и вот почему классические Руководства по философии науки рассматривают как выражение таких взглядов. Едва ли это означает, что они не встречаются в работах иной ориентации или что они слабеют. Напротив, совсем недавно были сделаны попытки провести четкую границу, разде­ляющую сферы интересов философии науки и истории науки (например, в противопоставлении внутренней и внешней истории науки), а также философии науки и социологии знания (например, в принципе арациональности Л. Лодана)¹.

С другой стороны, часть ученых придерживается точки зрения, выраженной однажды Маннгеймом: «Философы слишком долго ин­тересовались своим собственным мышлением» ². Позднее о том же более решительно и ясно сказал П. Фейерабенд: «Проблемы науки... суть внутренние проблемы избранной (логической) системы или множества систем, поясняемые с помощью очищенных примеров из самой же науки» ³. Марек Семек формулирует наиболее недву­смысленно: «Современная философия подходит к совершенно но­вой реальности исторически развивающейся современной науки с определенным старомодным понятием «науки» и «знания». Из-за этого вопрос о науке в современной-философской мысли вряд ли ставится так, как она декларирует, ибо он прежде всего оказывается вопросом не о науке, но о полностью «внутренних» проблемах самой философии, которые, хотя и существенны для рассматри­ваемого вопроса, являются абсолютно имманентными чисто фи­лософской мысли как таковой (курсив мой.— Э. М.)»⁴. На этот раз истина не лежит посредине. Марек Семек прав, но только в упрощенном смысле, поскольку речь идет о философии науки как академической дисциплине, процветавшей на протяжении по­лувека.

Тезис Семека позволяет понять общеизвестную беспомощность философии науки перед лицом реальных проблем исследователь­ской практики, беспомощность, которая вовсе не обязана особой некомпетентности ее деятелей, но имеет более глубокие корни в самой природе этой дисциплины. Тот же тезис не помогает, а, напротив, мешает понять ее историю. Это история впечатляющего беспрецедентного развития (если не «прогресса») в философских дисциплинах, с тех пор как такое развитие явно направлено к возможно более адекватной реконструкции упомянутой «совершен­но новой реальности» современной науки. Если бы философия науки de facto удовлетворялась решением проблем, «абсолютно имманентных чисто философской мысли», то была бы очень мало­вероятной эволюция взглядов на язык науки от идеи «прото­кольных предложений (Protokollsatze)» к идее несоизмеримости теорий. Что имманентного чисто философской мысли или даже типичного для философии середины 30-х годов побудило Карнапа написать «Проверяемость и значение (Testability and Meaning)»> где он отверг логически отточенную и разработанную до мелочей концепцию языка эмпирических наук в пользу понятия, которое не только спутывало и затемняло картину (неясный логический статус редуцируемых предложений), но и открывало путь идеям, противостоящим основаниям системы? Ответа на этот вопрос нет, и весь этот эпизод, подобно многим другим, не понятен, если не вести в дело реальность работающей науки, которая неоспоримо является внешней для философской мысли.

В большей части новейшей истории философии философия науки выступает как нечто специальное. Оставаясь в кругу фило­софской мысли по содержанию и методам, она одновременно пытается (и в известном смысле очень успешно, как я покажу ниже) отойти от этой мысли во имя высших познавательных ценностей. Здесь я имею в виду не только антиметафизические манифесты, ибо это едва ли больше чем эпифеномен локального _и узко исторического значения. Основополагающим деянием фило­софии науки, которое определило направление ее развития, были крайние выводы из опыта сциентизма XIX в.: разум требует социально-институционной локализации в реальной науке, рацио­нальность отождествляется — ex principle, а не ex definitione — с научным методом. В этом не много нового. Нарождающаяся фи­лософия науки выразила здесь дух эпохи. Но на этой базе она с большей последовательностью строила свою исследовательскую программу, в которой, используя терминологию Семека, закоди­ровано идеологическое верховенство науки над философией: при такой программе в возможном споре о разуме последнее слово предоставлено науке.

Именно это идеологическое верховенство определило направле­ние и темп развития философии науки. И пусть ей никогда не удавалось усвоить проблемы науки, поставленные реальной иссле­довательской практикой (что и невозможно, хотя бы из-за ограни­ченности собственных методов философии), именно эта практика стала критерием философских идей. Наблюдение внушительного расхождения между этими идеями (особенно в их первоначальной форме) и практикой исследований не могло не стимулировать ускоренное развитие дисциплины, которая, по крайней мере на поверхностный взгляд, обладает всеми свойствами, необходимыми для накопления знания.

Таким образом, с самого начала и по самой своей природе философия науки была теоретически рассогласованной: отождеств­ляя разум с наукой, она в то же время ищет его в философии и философскими методами. С одной стороны, это продолжение тра­диционных, можно сказать, многовековых ходов философской мыс­ли. Здесь кстати высказывание Эрнеста Нагеля: «Хотя термин «философия науки» как название специальной ветви исследований Употребляют относительно недавно, он охватывает исследования, преемственные с теми, которые веками продолжались в таких традиционных разделах философии, как «логика», «теория позна­ния», «метафизика» и «моральная и социальная философия»⁵. Другой стороны, отождествляя разум (на основании идеологи­ческих предпосылок, которые в этом случае являются внешними к ее собственному теоретическому пространству) с определенной областью культуры, философия науки берет на себя обязательство, которое не может выполнить. Ибо оно предполагает доступ к инструментам исследования, которых философия не имеет.

Короче, здесь мы имеем примечательный случай противоречия между исследовательской техникой в самом широком смысле (включая также теоретический инструментарий) и целью исследо­вания.

Отсюда мы должны заключить, что философия науки является философией науки не только по названию и даже не только по устремлениям. Наука, эта социокультурная реальность, есть в полном смысле слова объект исследования указанной дисциплины, благодаря тезису, отождествляющему рациональность с научным методом, — тезису, внешнему к философии науки как таковой, но восстанавливающему интеллектуальную традицию, из кото­рой эта дисциплина вышла. «Вопрос о науке» здесь и в самом деле оказывается вопросом о науке, за вычетом того, что он плохо поставлен, ибо помещен в неправильный теоретический контекст и решается неподходящими исследовательскими средст­вами.

Философы науки, должно быть, с самого начала более или менее сознавали противоречие между теоретическими приемами и иссле­довательской техникой, с одной стороны, и целью исследования — с другой. Часто повторяемые попытки определить предмет филосо­фии науки так, чтобы примирить идеологию с техникой исследо­вания, явно свидетельствуют об этом. Идеология, как я говорил, указывала, что разум следует искать в науке. Но это не все. Она также учила, что науку надо понимать как социальный факт, управляемый законами социальных фактов и требующий изучения modo facti. Вот как говорит об этом Г. Рейхенбах: «Любая теория познания должна отправляться от знания как данного социологи­ческого факта. Система знания, воздвигнутая поколениями мысли­телей, методы получения знания в прежние времена и в наши дни, цели знания, выражаемые самой процедурой научного поиска, язык, в котором высказано знание, — все это дано нам так же, как любой другой социологический факт типа социальных обычаев, или религиозных привычек, или политических институтов. Исходная база для философа не отличается от базы социолога или психолога. Это следует из того факта, что, если бы знание не было воплощено в книгах, речах и человеческих действиях, мы никогда бы не овладели им. Знание, следовательно, — очень конкретная вещь, и рассмотрение его свойств означает исследование черт некоего социологического явления» ⁶.

Рейхенбах, однако, сознает, что философия науки (появляю­щаяся здесь еще под традиционным термином «эпистемология») не готова изучать «социологический факт» в этом смысле. Вот поче­му, говорит Рейхенбах, она изучает не столько этот факт, сколько его «логический заменитель»: «Эпистемология не рассматривает процессы мышления в их фактическом протекании. Эта задача целиком оставлена для психологии. Устремления же эпистемологии в том, чтобы выстроить процессы мышления в порядке, в котором им следовало бы протекать, если б они составляли непрерывную систему; или найти логически оправданные наборы операций, которые можно вставить между исходной точкой и результатом мысли-ельного процесса вместо реальных промежуточных звеньев его. самым эпистемология рассматривает не реальный процесс,

некий логический заменитель. Ради него и был введен термин одциональная реконструкция... Следовательно, против эпистемолоческой конструкции недопустимо возражение, что действительное мышление не соответствует ей» ⁷.

В философии науки идущая от Карнапа «формула» рациональ­ной реконструкции получила статус официального истолкования метатеоретической позиции, никогда не будучи теоретически обос­нованной и до сего дня оставаясь тезисом ad hoc. В частности, не была достаточно объяснена базисная проблема отношения между наукой как «данным социальным фактом» и «логическим заменителем» этого «факта». A fortiori, нет теоретически обосно­ванного ответа на вопрос о достоверности выводов об этом «со­циологическом факте» на базе исследований его «логического заменителя». Принятая формула обеспечивает лишь словесное решение этой проблемы, тем самым устраняя ее из рассуждения, но не из исследовательской практики. В последней же философ науки каждодневно не может избежать выбора между побуждением защищать свои «конструкции» от обвинения в несоответствии «дей­ствительному мышлению» и своим идеологическим обязательством изучать науку «как данный социологический факт». Некоторые философы науки иногда решают эту дилемму согласно второй части тезиса Рейхенбаха, т. е. согласно принципу, будто «против эпистемологической конструкции недопустимо возражение, что действительное мышление не соответствует ей». Но философия науки как целое с самого начала последовательно отвергала этот принцип на практике.

Против последнего положения и вообще против выдвинутого выше тезиса о встроенном в исследовательскую программу фило­софии науки противоречии между инструментарием и целью иссле­дования можно привести разные примеры, в частности конвенцио­нализм Поппера. Поппер expressis verbis отверг то, что он назвал натуралистической идеей философии, т. е. представление о ней как о (философской, методологической, логической) реконструк­ции реальной науки, и поддержал методологический образ науки, основанной в конечном счете на конвенции. При такой постановке вопроса Поппер, не прибегая к спорной диалектике, мог бы утвер­ждать, что против его видения науки никто не сумеет возразить, Указав на его несоответствие тому, что ученые делают реально. Очень существенно, что Поппер не воспользовался такой возмож­ностью и не занял эту линию обороны перед лицом нападок на "фальсификационизм" и последующих признаков поражения своей Доктрины. И вряд ли это должно удивлять: конвенционализм Чоппера фактически не пошел дальше программных деклараций, которые, nota bene, были такими же общими и незаконченными, как и формула рациональной реконструкции. Его исследовательская программа в действительности была не менее «натуралистической», чем программа Венского кружка, раскритикованная им. Нет при­чин, по которым систему Поппера нельзя считать «предложение к соглашению или конвенции», пользуясь его собственными слова­ми. Однако сам он толкует свою программу по-другому: как идеализированную, но в этих пределах адекватную картину «Боль­шой Науки», науки «таких людей, как Галилей, Кеплер, Ньютон Эйнштейн и Бор (если ограничиться немногими мертвыми)»⁸ Здесь нет сомнений, как выделена область «Большой Науки», что в системе Поппера подвергнуто «суровым проверкам» и с каких позиций: список людей «Большой Науки» с позиций поппе-ровской методологии, или наоборот. В действительности конвенция подкрепляла фальсификационизм, но конвенция типа коллектив­ных представлений Дюркгейма, а не конвенция из философских трактатов⁹.

Суммируя аргументацию до этого момента, скажем, что идео­логия сциентизма, поддерживающая исследовательскую программу философии науки, играла в ней гораздо более важную роль, чем обычно думают. Мы могли бы утверждать (с некоторым преувели­чением, но не без оснований), что с этой идеологией философия науки становится эмпирической дисциплиной, хотя и оставаясь до некоторой степени философской. Отождествление рациональности с научным методом не имело серьезных последствий до тех пор, пока само понятие науки не приобрело сегодня дополнительного социального значения. Покуда «наука» означала только «знание» или «познание» (в предельном случае «истинное знание» или «истинное познание»), отождествление рациональности с научным методом не было важным. Но когда понятие науки стали связывать с конкретным видом деятельности в общественном разделении труда, с конкретными социальными ролями и институтами, короче, с определенной социально порождаемой сферой интеллектуальной жизни — отождествление рациональности с научным методом, ра­зума с наукой приобрело смысл далеко идущей содержательной позиции, подразумевающей не столько какие-то положения о ра­циональности, сколько мнение о различных сферах интеллектуаль­ной деятельности и различных областях культуры. Сциентизм в первую очередь возвышает определенную область культуры, науку, и умаляет другие, прежде всего религию, и только тогда выражает свое мнение о знании, занимая позицию, которая есть лишь следствие (хотя и не прямое, но тем не менее следствие) этого базового идеологического суждения. Исследовательская программа в теории познания, основанная на сциентистской идеологии, должна обернуться своей противоположностью, т. е. программой эмпири­ческого исследования, в которой главные эпистемологические воп­росы неявно решены и потому все исследование ограничивается показом, изложением этих решений. Хабермас был прав, когда говорил, что позитивизм губит эпистемологию, сводя ее к филосо­фии науки ¹⁰. Но этот тезис можно распространить на всякую доктрину, которая на манер позитивизма помещает разум только я науку или в любую другую эмпирически выделенную область культуры. Прикрепляя разум к той или иной сфере социальной реальности, подобная доктрина отрекается от своих же эпистемо-логических притязаний и заранее принимает в качестве общезна­чимых мнения, порожденные этой сферой реальности. Именно это случилось с философией науки. Несмотря на программные тезисы разного рода (например, относительно контекста объясне­ния), она лишила себя авторитета в суждениях об общезначимости мышления. Ибо нельзя выдвигать такие претензии, когда наука не только не удалена из эпистемологического рассуждения, но сверх того ее собственные внутренние положения наперед считаются универсально обязательными. Если кто-то, подобно Куну, заяв­ляет, что «допустить, будто мы располагаем критериями рацио­нальности, независимыми от нашего понимания главнейших черт научного процесса, значит распахнуть дверь в область туманных гаданий»¹¹, тогда он отрекается не только от тео­рии познания в классическом смысле, но и от всякой идеи рацио­нальности, которая не была бы производной от исследований науки.

Но тем самым теряются основания, по которым стоило зани­маться «рациональной реконструкцией науки», «контекстом объяс­нения в науке» и т. д. — короче, любыми делами, имеющими целью ответить не столько на вопрос, что есть наука, сколько на вопрос, чем она должна быть, если б была чисто рациональным занятием. Ибо ответ на второй вопрос по меньшей мере предполагает логичес­кое предшествование критериев рациональности по отношению к нашему пониманию науки и, следовательно, их независимость в этом смысле. Добавим мимоходом, что дверь «в область туманных гаданий» не обязательно выводит к философскому разуму, т. е., Другими словами, альтернативой науке, исследующей себя, не обя­зательно оказывается испытующий себя разум, или, еще иначе, альтернативой сциентизму не обязательно служит априоризм. Отсюда не следует, будто «все сойдет» — девиз, который (в ради­кальном истолковании, все более обычном и поддерживаемом статьями самого Фейерабенда) фактически ведет к непродуктивной форме релятивизма. Магическая дверь Куна может вывести в более широкий культурный контекст (во всяком случае много шире науки и философии вместе взятых). Хотя этот контекст не Дает абсолютно надежной опоры для эпистемологического рассуждения, он предохраняет нас от эпистемологического бессилия — будь то в форме лозунга «все сойдет» или в форме сциентизма. По-видимому, современная антропология и социология знания Движутся именно в этом направлении ¹². Однако такие проблемы выходят за рамки этой статьи, потому вернемся к главной теме нашего обсуждения.

Как я сказал, история философии науки непонятна, если не допустить, что эта дисциплина выходит за рамки эпистемологии и противостоит традиционным эпистемологическим поискам своей исследовательской программой, в которой объектом исследования, по определению, является реальная наука, т. е. социально отличимая область культуры. Одновременно эта программа вводит ряд огово­рок, оберегающих от последствий такого подхода к объекту иссле­дования и позволяющих данной дисциплине в изучении «проблем науки» долгое время передвигаться в замкнутом кругу традицион­ных эпистемологических проблем и логико-методологических зага­док. В этом смысле оправдана язвительность Фейерабенда: «Логики не в состоянии постичь смысл науки, но они могут владеть смыслом логики и потому ставят условием, чтобы наука была представлена в категориях их любимых логических систем» ¹³. С другой стороны, эти предосторожности никогда не были полностью удовлетво­рительными, а с течением времени стали и вовсе неадекватными.

Раньше или позже должно было произойти столкновение между идеологией и инструментарием исследования и, как следствие, привести к кризису. Кризис философии науки — это структурный кризис. Он был запрограммирован в самых основаниях этой дис­циплины. Поэтому не удивительно, что он усиливался вместе с прогрессом исследований и стал кульминацией быстрого подъема, а не упадка. Кризис достиг своей наивысшей точки, когда стало ясно, что внешне эффектное развитие философии науки пошло по старой дорожке теории познания: он принес следующие одно за другим колебания (чуть ли не 180-градусного размаха) в древний спор об эмпиризме, но это не приблизило философию науки к ее цели — знанию реальной науки. Следовательно, это очень глубокий кризис, который дает право и даже обязывает задать вопрос о доводах в пользу существования этой дисциплины в ее настоящем виде. Этот вопрос уже был задан. Но характерна его форма: имеет ли философия науки какие-либо резоны для своего существования в теперешнем виде, т. е. в форме логики науки? Здесь поставлен под вопрос исследовательский инструмен­тарий, а не идеология. Не оспаривается сама идея занятий фило­софии реальной исследовательской практикой реальной науки, но лишь возможность выполнения этой задачи существующим спосо­бом, который в данном случае можно оправданно рассматривать по принципу pars pro toto как tout court философский способ. Идеология и на этот раз оказалась сильнее, чем исследовательский инструментарий.

Короче говоря, сциентизм остался необходимым оснащением философии науки, несмотря на то, что это оснащение излишне, обременительно и анахронично. Оно излишне, потому что умствен­ная работа, которую фактически исполняет эта дисциплина (раз­витие и углубление определенной модели рациональности), так же хорошо или еще лучше могла быть исполнена при условии возвраще­ния к источнику ее происхождения, т. е. к теории познания. Оно обременительно, так как ставит перед указанной дисциплиной задачи, несовместимые с ее традицией и интеллектуальным профи­лем. Наконец, оно анахронично, потому что основано на наивной вере в уникальное своеобразие науки, вере, которая игнорирует историческую природу этой области культуры и ее структурные связи с другими областями культуры, включая такие сциентистские архетипы иррационализма (если не антирационализма), как искусство и религия ¹⁴.

Дата добавления: 2015-04-30