Белый камень

В контексте всего рассматриваемого круга представлений можно уловить и тот ассоциативный ряд, который породил когда-то образ именно белого камня на море (а иногда — и на острове). Прежде всего отметим, что у многих народов с камнями были связаны представления о плодородии и рождаемости, в мифах от проглоченного камня женщина может беременеть; аналогичные воззрения просматриваются и в славянских культах камней³¹⁶. Цвет чудо-камня также оказывается связанным с данным значением, так как реконструируется ассоциативная цепочка зародыш-сыр / творог-остров / камень. Рассмотрим ее более детально. В зачинах заговоров море порой также именуется белым, а иногда этот эпитет даже добавлен к обычному «синему», как в записи XVIII в.:

«На синем белом море бел камень...»³¹⁷ В сказках за белым морем находится порой то таинственное «дивье царство», где обитает Царь-девица, растут молодильные яблоки и бьет живая вода³¹⁸. Вспомним, что в разных версиях древнеиндийского мифа о творении путем пахтания, в результате которого из глубины появляются и амрита, и «корова желаний» Сурабхи, и богиня Лакшми, и многое другое, море либо именуется молочным, либо, сгущаясь, превращается в молоко и масло³¹⁹. Путем размешивания молочного моря-океана создается земная твердь в мифологии монгольских народов (а затем и прочие элементы мира: растения, животные, люди, боги); в алтайских мифах встречается образ Белой матери, обитающей в мировом океане, а в текстах телеутов взбалтываемое море с белой пеной названо лунным³²⁰ (белый цвет в мифо-поэтической символике в наибольшей степени соотнесен именно с Луной³²¹).

Образ «вселенского» молочного моря или озера довольно органично вписывается в концепцию «вселенской праматери», так как многим народам было свойственно представление, что тело женщины, а также самки животного (и в первую очередь — молочного копытного) в значительной степени состоит из молочной влаги (так, например, в древнеиндийской литературе существует мотив происхождения первой женщины из принесенной Ману жертвы в виде масла, кислого молока, сыворотки и творога — от нее произошел человеческий род и были получены различные блага³²²). Процесс же возникновения зародыша внутри этой молочной влаги во многом мыслился по аналогии с процессом створаживания, а также — получения вторичных молочных продуктов путем взбивания³²³ (ср., например, мотив создания первых женщин путем сбивания богом масла в бурдюке, по мифам кафирских племен³²⁴). Возможно, именно по аналогии с последним действием стала осмысляться на каком-то этапе и функция мужчины в зачатии — так, в северомонгольских сказаниях мать героя сравнивается порой с молочным морем, а отец — с мировой горой Сумер³²⁵. По бурятской мифологии, божество Буха-Нойон в облике сивого быка, проложив проход в горе, делает брод в молочном море своим фаллосом и создает сына³²⁶. В «Ригведе» (X.124.3) имеются глухие упоминания о некоем Отце — «взбалтывателе сладкого напитка», который связан с представлениями об изначальном мире³²⁷.

Основные звенья всего этого мировоззренческого пласта можно обнаружить и в русских материалах. Если в заговорах порой подчеркивается белый цвет моря, окружающего остров, а в сказках молочные озера связаны с идеей перерождения, то надо отметить, что море и озеро в фольклоре могут быть тождественны: «На мори, на сининьким озяри / Да там жи ж Ясь белых лябедак стриляить...»; «На том синем море, на белом, озере плавают гуси серые...»³²⁸; а в Тотемском р-не Вологодской обл. есть Святое озеро, которое народная молва считала «морской пучиной», не имеющей дна ³²⁹. В вариантах Голубиной книги говорится: «А-й Бельно озеро всем озерам мати» — в нем крестился сам Иисус Христос (ср. в сербских песнях мотив купания новорожденного бога в молоке)³³⁰.

В русских материалах также можно найти как следы олицетворения моря в женском образе («Морская Пучина — кругом глаза», женитьба Дона на море³³¹), так и рудименты мифа о пахтанье — отголоски последнего В. В. Напольских, например, предполагает в славянских космогонических легендах, где суша или добывающий ее ныряльщик создаются из пены морской³³² («веществом жизни» названа морская пена, созданная от плевка великой Матери-земли, в мифе индейцев зуньи)³³³. Следы мифа о пахтанье находим и в поверьях о ведьмах, которые, размешивая палкой воду в источниках, колодцах, могут вызвать ненастье, отнять у коров молоко, а взбивая в кувшинах молоко, изготовляют волшебную мазь или сыр к масленице³³⁴ (ср. в «Махабхарате» (I.15.2): «Пахтайте океан, который является кувшином [амриты]»³³⁵). Свои кувшины с молоком и сыр ведьмы хранят в глубоких погребах, т. е. в чреве земли, а вызвать ведьму можно также с помощью кусочка сыра.

В связи с семантикой сыра/творога весьма показательна загадка о плоде в чреве матери: «Под полом, полом стоит кринка с творогом»³³⁶, а в народных песнях девушка после исчезновения возвращается в родительский дом «с беленьким сыром, с маленьким сыном»³³⁷. Ритуал с сыром (творогом) являлся в прошлом, вероятно, необходимой частью свадебной обрядности, сохранившей глухие отголоски его. В Рязанской обл. на это указывает как свадебная терминология, так и изготовление специальных блюд, в частности — маленьких творожных шариков, которыми угощали супружеские пары³³⁸. Интересно, что подобные шарики со сходным магическим значением встречаются у разных народов: у таджиков творожные клёцки были ритуальным блюдом, посвященным женскому божеству Биби Се-Шамбе (близкому нашей Параскеве Пятнице), они изготовлялись с целью излечения от бесплодия, в честь вселения «человеческой души» в ребенка и т. п.; клецки посвящались также немецкой Берте или Гольде; а в Индии сладкие шарики из теста, творога или риса молящиеся приносили в храм в жертву божеству³³⁹. Символическое значение сыра, как отмечают исследователи, «основано на его процессуальном свойстве — заквашивании», оно проявляется у многих народов в разработанной обрядности с «семейным сыром», где нередко просматриваются следы матримониальности (приобщение жениха к дому невесты и др.)³⁴⁰.

Кусок сыра (или реже — сала) местами называли коровай (вар. каравай)³⁴¹.В значительно большей степени это наименование известно для обрядового хлеба, преимущественно свадебного, с которым сыр (творог) мог составлять в прошлом единое ритуальное блюдо: «Вокала сыр да масло, / А у сиредины доля да щасьтя», — пели о коровае в Витебской губ.³⁴²; то же отмечают исследователи и для рязанской свадьбы, что отразилось даже в обращении к короваю:

«Пекись, пекись, сыр каравай,...

Выше дуба дубова,

Выше матицы яловой...» ³⁴³

Глубоко семантичный образ коровая неоднократно обращал на себя внимание исследователей³⁴⁴. Он соединил в себе, судя по его украшениям и по всей обрядности, с одной стороны, символику образа мироздания, первозданной земли, «вырея» — это изображения светил, Древа жизни в центре веточкой и т. д. (образ земли воплощал в себе и украинский круглый хлеб — поляница ³⁴⁵). С другой стороны, он являл собой символ человеческого рода, связи с миром предков: птички — образы душ, фигурки новобрачных, порой окраска в красный цвет — цвет крови. С третьей — в нем просматривается образ коровы: в самом названии, в изображении рогов и вымени, в словах от его имени «Я рогат и богат»; в загадке о коровае — «Промеж гор Печер лежит бык печен, в брюхе мак толчен...» (семантика мака, как известно, связана с плодовитостью, деторождением); обращают на себя внимание и приведенные слова «выше матицы яловой» — последнее слово и близкие к нему широко употреблялись у славян для названия нетельной коровы³⁴⁶. Интересно, что в отдельных местностях Польши дележ свадебного коровая назывался «резанием теленка»³⁴⁷. Ритуальный хлеб в виде коровы когда-то выполнял, видимо, очень значительную семантическую функцию по всей Руси, так как просматривается тенденция его изготовления в самой кульминационной календарной точке — встрече Нового года, на Рождество: и на Русском Севере, и в некоторых центральных губерниях (в том числе Московской) выпекали печенье в виде коровок, в других местах — короваи или большой пирог наподобие «Коровушки» (см. выше). В обрядности с рязанским короваем проявляется его непосредственная связь с представлением о зачатии: «Съесть краюшечки — родить Ванюшечку да Дарюшечку»³⁴⁸, — пели о нем, что вполне объяснимо для символики хлеба, а тем более сыра/творога.

Однако семантический ряд представлений, касающихся сыра/творога, значительно расширяется, если рассматривать их не просто в контексте семейно-родовых обрядов, а в космологическом аспекте. Еще А. Н. Афанасьев указал на широкий круг понятий, связанных с этими образами и словами, который выводит нас на мифы о творении (в частности, для слова творог существовало значение и «мягкая грязь»), что подтверждается также современными этимологическими исследованиями³⁴⁹ (этому ряду семантически близок и мотив сала³⁵⁰). Вероятно, на основе именно этого круга последовательных отождествлений сыр — зародыш — изначальная земля в первозданных водах Праматери возник когда-то особый континуум «иного мира» с белым камнем /островом на молочном море. С этой точки зрения вполне естественно и представление белого камня горячим — предположение о происхождении эпитета «горюч» от «горяч» неоднократно высказывалось разными учеными; оно подтверждается и некоторыми текстами заговоров: «...Напади моя тоска... ни на воду, ни на землю... ни на бел горяч камень...»; «...и под тем кустом под ракитовым лежит белый горячий камень»³⁵¹. Образ острова-зародыша просматривается в некоторых текстах, где он соотносится с живым существом: «...Во светлом море океане есть улица костяная, в той улице стоит двор костяной... в том дворе стоит изба костяная..., в той избе костяной сидит старой муж костяной...»³⁵² В фольклоре для образа младенца в утробе матери также отмечен устойчивый эпитет «костяной» (в загадках это костяные барашек, каравашек, огурчик и т. п., в заговорах — «голова костяная»)³⁵³. Характерно, что название острова Буяна связано и с кладбищем, и с идеей роста³⁵⁴.

Включенность в контекст «вселенской праматери» делает понятным и тот факт, что чудо-камень может находиться как на море, порой в глубине моря, так и в глубине земли. Последний образ представлен в распространенных у славян (в том числе у восточных) рассказах о зимовке какого-либо человека, порой — девочки — в яме, горе, пещере среди змей, которые всю зиму лижут большой камень (белый, светлый, золотой), где возлежит царица змей, а под ним может находиться целебная мазь, причем камень иногда прямо назван «светлый камень Алатырь»³⁵⁵. Образы змей вокруг чудо-камня (вспомним священный Змеиный/Белый остров Левка), вероятнее всего, передают представления о душах умерших, ждущих своего перевоплощения и питающихся неким «эликсиром жизни» (ср. из древнекитайской мифологии: «Духи и Души Неба и Земли» угощаются белой нефритовой пастой, образующейся и клокочущей в озере у подножия Дань-дерева³⁵⁶). Очень показателен здесь мотив лизания — вспомним лизание первородной коровой ледяных или соляных (т. е. белых) скал в скандинавской мифологии, от чего родились боги³⁵⁷, и лизание Ильей Муромцем пены, исходящей от умирающего Святогора, чтобы получить его силу³⁵⁸ (см. выше об образе пены). С этим сопоставим также сюжет сказок, в которых герой лижет камень, найденный в желудке чудовища, желавшего его проглотить, и получает от этого камня сакральные знания — подобные сюжеты В. Я. Пропп интерпретирует также как рудимент сюжетов поглощения с последующим возрождением в ином качестве, а в них нередки мотивы плавания внутри чудовища по морю к некоей обители, острову, стране предков, находящейся в его лоне, где герой встречает порой даже своих умерших родственников³⁵⁹. Характерно, что в восточнославянской мифологии название обители предков вырей или ирей, связываемой с островом или далекой теплой страной, происходит, по одной из версий, от понятий водоем, море, водоворот; эта обитель могла мыслиться в то же время и под землей³⁶⁰. Так, например, в сказках герой попадает порой в райский сад с чудесными плодами, спустившись в глубокий колодец, а в русских иконах одно из изображений рая называлось «Лоно Авраамово»³⁶¹.

Контаминация местонахождения камня Алатыря (море или глубь земли) стоит в одном ряду с известной по многим мифологиям синонимичностью моря и подземелья³⁶². У русских и в заговорах, и в былинах обычное явление — перекличка мотивов море-поле (встречающиеся порой у исследователей высказывания, что «чистое поле» и т. п. — «это ландшафтные характеристики»³⁶³, не выдерживают критики). Например, в былине «Вдова, ее дочь и сыновья-корабельщики» мать несет новорожденных сыновей «ко цисту полю да ко синю морю» и, опуская их на воду, просит:

«Ты убай, убай, море синейе,

Уж ты пой-корми, да поле цистойе» ³⁶⁴.

Та же близость просматривается в «Небылице»:

«На синем море, братцы, овин горит,

По цисту полю, братцы, караб бежит» ³⁶⁵.

Заговорные тексты могут начинаться следующим образом: «...Как в чистом поле Акиян Святое синее море...»; «Есть вдалече, во чистом поле,...стоит святой остров. На том на святом острове стоит святое древо ель...»; «На том синем Окиан-море, в чистом поле стоит белая кужлеватая береза...»; «В чистом поле, в широком раздолье лежит белый камень Латырь...», или «...Есть в чистом поле окиян-море, и есть на окиян-море белый камень...»³⁶⁶ Однако в основе рассматриваемых образов лежит, скорее всего, не полное их отождествление, а вхождение как составляющих в некогда единый семантический комплекс «иного мира» — источника жизни и смерти, представляемого по аналогии с рождающим лоном живого организма. В этом комплексе море, водоем — та внутренняя жидкость, на которой «замешивается» жизнь, неиссякаемый эликсир бессмертия; остров с белым камнем — матка с зародышем (а вернее — потенциальными зародышами всей жизни во Вселенной); а поле, земля — это само тело, плоть Праматери (на это указывают и символическое осмысление мотива пахоты в фольклоре как коитуса, зачатия, и малопонятные слова из загадки: «В поле женском стоит дуб веретенский...»³⁶⁷, и многие другие факты).

Дата добавления: 2015-05-06