М.І. ПАНЧЕНКО 25 страница

Постепенно нацистское правительство ввело контроль и на рынке труда, запретив со временем (1939) переход рабочих с предприятия на предприятие33. Отменены были коллективные договоры: зарплата, как и часы работы и условия труда, устанавливались предприятиями под надзором правительственных чиновников (“доверенных лиц рабочих”). В канун второй мировой войны ставки зарплаты были заморожены на уровне кризисных 1932–1933 годов34.

Как нацисты относились к собственности, наглядно показывает законодательство, регулировавшее пользование и рас­поряжение сельскохозяйственными

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------

* R. J. Overy, War and Economy in the Third Reich (Oxford, 1994), 99 and passim. Возглавляемый Германом Герингом государственный концерн Рейхсверке, прежний стальной трест с его металлургическими и машиностроительными заводами, угольными шахтами, рудниками и судоходными компаниями стал со временем крупнейшим хозяйственным предприятием Европы. Это было скорее исключением из политики контроля, чем заменой частного предпринимательства.

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------

угодьями. Хотя сельское хозяйство было упадочным сектором германской экономики, оно имело для нацистов большую ценность как символ их мистического поклонения земле (Blut und Boden) и культа древних германских племен35. Ему также отводилось важное место в подготовке войны, в которой надежные поставки продовольствия приобретали огромное значение. Право владельцев мелких и средних участков передавать собственность в наследство по завещанию было в 1933 году резко ограниче­но введением порядка, согласно которому число наслед­ников сводилось к одному — по назначению завещателя. Продажа таких участков допускалась только с разрешения суда. Декретом 1937 года устанавливалось, что крестьянину, не­эффективно обрабатывающему землю, может быть предписано исполнение определенных указаний государства, а в случае ослушания его хозяйство может быть в принудительном порядке передано в опеку или в аренду более умелому хозяину; в крайних случаях предусматривалось лишение его собственности. Земля могла быть изъята для “общинного” пользования с компенсацией, причем это понятие толко­валось весьма вольно, без особого учета рыночных цен. И наконец, не последнее по важности: правительство определяло, какие культуры крестьянину полагается выращивать и какую часть собранного урожая зерновых он обязан отдать государственным заготовителям36. Во многих отно­шениях земельная собственность в нацистской Германии стала подобием имущественного фонда, переданного в до­верительное управление государству, при том, что у номинальных собственников оставалось мало прав и много обязанностей.

• Собственность была сохранена в руках ее владельцев по необходимости, а не по соображениям идеологии... Капиталовложения контролировались, свобода выбора занятий была мертва, цены фиксированы, каждый сектор экономики был в худшем случае жертвой, в лучшем же пособником (нацистского) режима...

Вопреки марксистской и неомарксистской мифологии, никогда, по-видимому, не случалось, чтобы капиталистическая по внешности экономика направлялась по столь явно некапиталистическому и даже антикапиталистиче­скому пути, как это было в случае с германской экономикой между 1933 и 1939 годами37.

Посягательства на собственность в Третьем Рейхе в 1930-е годы были лишь скромным намеком на то, что имелось в виду сделать по достижении окончательной победы.

Движение к полной отмене прав личности и свобод в тота­литарных государствах шло, таким образом, рука об руку с дви­жением к полной отмене частной собственности. Дальше всего дело зашло в коммунистических странах, несколько меньше продвинулось в нацистской Германии и менее всего в фаши­ст­ской Италии; но во всех трех странах борьба за уста­новле­ние тотальной политической власти сопровождалось целенаправленными нападками на права частной собственности. Опыт то­талитаризма подтверждает, что если для свобо­ды нужны га­рантии прав собственности, то точно так же стремление к без­граничной личной власти над гражданами требует подрыва власти граждан над вещами, потому что она позволяет им вы­рываться из тисков всеохватывающей власти государства.

3. Государство-благодетель

В отличие от тоталитарных и других деспотических режимов, демократии провозглашают свое безоговорочное уважение принципа частной собственности: никогда прежде не было в мире так много конституций, устанавливающих его не­ру­шимость. В действительности, однако, дело обстоит ина­че. Права собственности и связанные с ними свободы подрываются различными способами — иногда открыто и, по видимости, в конституционных пределах, а иногда обходными путями и с использованием средств, сомнительных с точки зрения законности: выясняется, что государство забирает, даже когда дает. (Ибо, говоря словами древнего философа, “к ка­кой бы вещи ни был приставлен сообразительный охранник, именно этой вещи он и будет также ловким похитителем”.) Наступление на права собственности не всегда бывает явным и очевидным, потому что разворачивается оно во имя “общего блага” — весьма растяжимого понятия, толкуемого сообразно интересам тех, кому оно выгодно.

Не все предвидели такой поворот событий. В 1920-е годы Моррис Коэн, профессор философии в Колумбийском университете, ученый с широким кругом интересов, выражал уве­ренность, что в современных условиях традиционное различие между верховной властью и собственностью, между imperium и dominium, в основном потеряло смысл. Крупные капиталисты, считал он, приобрели так много власти над столь большой частью населения, что они стали верховными правителями de facto: “Не подлежит сомнению, — писал он, используя оборот речи, всегда позволяющий предупредить о наличии причин для сомнений, — что наши законы о собственности наделяют суверенной властью капитанов нашей индустрии и тем более наших финансовых капитанов”38. В пер­вой половине двадцатого века это мнение преобладало.

Но, как часто случается, именно в то время, когда некая тен­денция представляется неумолимой, вдруг обнаруживается, что движение уже пошло вспять, потому что в дело вступи­ли вызванные к жизни противодействующие силы. В двадцатом веке волны покатились в иную сторону, изменилось понимание демократическими правительствами своих задач, причем эта перемена исключила всякую возможность подавления об­щественных интересов частными и выдвижения предпринимателей на роль “суверенов”.

В восемнадцатом и девятнадцатом столетиях общепринято было считать, что бедность представляет собой следствие личных промахов человека и лежит поэтому за пределами пра­вового регулирования. Так, в 1834 году в докладе членов ко­миссии, занимавшейся законом о бедных, который привел в Англии к резкому сокращению вспомоществований, традиционно раздававшихся беднякам на дому, утверждалось, что дей­ствующие законы о бедных не могут достигнуть своей цели, поскольку они пытаются отменить “тот самый закон природы, по которому каждый человек и его семья должны расплачиваться за свое расточительство и дурное поведение”39. Автор статьи во влиятельном английском журнале средневикториан­ского времени высмеивал выдвинутую тогда некоторыми либе­ралами идею, что “собственность налагает обязанности так же, как она дает права”, и излагал свои воз­ражения: “У собственности нет никакой внутренней обязанности быть благотворительницей. Обязанности бывают у бедных, не у богатых; и первая обязанность трудолюбивых бедняков — не быть бед­ными”40. Столетие назад президент-демократ Гровер Кливленд мог позволить себе не подписать законопроект о предоставле­нии помощи пострадавшим от засухи техасским фермерам на том основании, что лучше ока­зание такой помощи возложить на частных благотворителей, чтобы граждане не попали в ­чрез­­мерную зависимость от “отеческой заботы” правительства. “Я не думаю, — писал он, оправдывая свое вето, — что могу­щество и обязанность правительства, представляющего общие интересы, могут про­стираться так далеко, чтобы охватывать и меры облегчения индивидуальных страданий, что ни в коем случае не может быть должным образом увязано с общественными услугами или льготами... Следует постоянно внедрять в сознание мысль, что, хотя люди и поддерживают правительст­во, правительст­во не обязано поддерживать людей”41.

Представления, выражаемые с такой грубой прямотой и се­годня трудно поддающиеся пониманию, свидетельствуют не столько о нравственной глухоте, сколько об убеждении, что в своей бедности человек повинен сам, ибо она есть кара, назначаемая природой за такие грехи, как бездельничанье, рас­пущенность и пьянство. Это убеждение было унаследовано от времени, когда безработца была явлением малозаметным, инфляция практически неведома, а забота о больных и несчастных возлагалась на частную благотворительность. Но сказывалось также и незнание действительности, потому что отсутствовали статистические сведения о характере и рас­­пространенности бедности42.

В 1880-е годы отношение к бедности начало меняться. Пра­вительства постепенно стали признавать, что во многих слу­­ча­ях бедность появляется по неподвластным ее жертвам причи­нам и что права собственности, не поставленные ни в какие рамки, позволяют богатым угнетать бедных. свою роль сыгра­ла и политика, а именно желание заручиться поддержкой изби­рателей из низших классов, только что получивших право голоса, как, вместе с тем, и боязнь социализма. Результатом стало смещение акцентов в социальной политике: сво­бода и собст­венность уступили место социальной справедливости и равен­ству.

Почва для нового подхода к социальным проблемам была подготовлена глубокими изменениями во взглядах западного человека на право и законодательство. Как было отмечено выше, по европейской традиции, восходящей к средним ве­кам, задачей права и законодательства было не вводить новшества, а поддерживать сложившиеся обычаи: о великом английском государственном деятеле середины восемнадцатого века Уильяме Питте-старшем, герцоге Чатамском, восемь лет занимавшем пост премьер-министра, говорят, что он не про­вел через парламент ни единого законопроекта43. Право счи­талось не подлежащим изменениям, поскольку его опорами были природа и воля общества; законодателям и юристам надлежало лишь выяснять суть существующих законов и ука­зывать, как они должны применяться в конкретных случаях. Появление в конце восемнадцатого века “историзма”, утверж­давшего, что человеческие институты постоянно пребывают в развитии, изменило традиционный взгляд на право. Было признано, что поскольку в делах человеческих все про­ис­ходит по человеческой же воле, постольку все это может быть изме­нено — и улучшено — посредством образования и зако­нода­тельства. В Англии, которая шла в этом отношении впе­реди всего мира, человеком, возглавившим нападки на традиционный образ мысли, был Иеремия Бентам. Ученик Гельвеция, он критиковал Блэкстоуна за утверждение, будто прошлое указывает путь настоящему. В отличие от Блэкстоу­на, который преподавал право такое, каково оно есть, Бентам взялся обучать праву такому, “каким оно должно быть”44. Именно Бентам, более чем любой другой мыслитель, распространил представление о том, что с помощью законов можно излечивать любые социальные язвы. Ко второй четверти девят­над­ца­­того столетия общепринятым стало убеждение, что дело пар-
ламента — творить законы. В середине века в Англии была создана профессиональная гражданская служба с задачей вы­являть социальные проблемы страны и предлагать меры для их решения. Парламент часто следовал ее со­ветам, многие из которых предполагали “разнообразные и прямые посягательства на свободу договорных отношений” и таили в себе “ко­варные последствия для самого идеала общества, построенного на договорной основе”45. Так закладывались философские ос­но­вы государства социальной благотворительности.

Политические же его основы были заложены в Германии 1880-х годов. Обеспокоенный успехами среди германских ра­бочих запрещенной социал-демократической партии, Бисмарк законодательно утвердил программы социального страхования от болезней, производственных травм и трудностей, пере­­живаемых людьми преклонного возраста. За этим после­до­вали законы, делавшие воскресенье выходным днем для ра­бо­чих. Были учреждены суды для улаживания споров о зарплате.
В начале двадцатого века по инициативе либеральной партии подобные законы были приняты и в Англии: закон о безработных трудящихся (1905); законы о компенсационных вы­платах рабочим (1897, 1906), которые возложили на рабо­тодателей финансовую ответственность за производст­венный травматизм; закон о пенсиях по старости (1912), обеспечивший пенсию каждому низкооплачиваемому британцу в воз­расте 70 лет и старше. Венцом этих законодательных мер стал за­кон о социальном страховании 1911 года, ко­торый учредил пособия по болезни и безработице за счет вкладов, вносимых работодателями, работниками и государством. В 1912 году Британия приняла закон о минимальной заработной плате.

До первой мировой войны социальные законы предусматривали главным образом страхование на случай нечаянных увечий и безработицы, а также смягчение невзгод старости. Со временем, однако, особенно в годы Великой депрессии с ее беспримерной безработцей, представления о первостепенных потребностях человека и об ответственности общества за их удовлетворение существенно расширились. Незаметно, но с огромными последствиями для собственности и свободы, законодательство, посвященное социальному благополучию, из области страхования переместилось в область обеспечения: со страхования от неприятностей оно переключилось на гарантированное обеспечение того, что Франклин Рузвельт назвал “удобно устроенной жизнью”*. Расширение государственной ответственности, в свою очередь, вело к расширению участия и вмешательства государства в дела общества и, соответственно, к посягательству на свободу. Ибо, как указывал Фридрих Хайек, всякое расширение государственных полномочий таит в себе и создает угрозу свободе, потому что “(1) люди обычно достигают согласия в подходах к решению лишь очень немногих из их общих задач; (2) правительство, чтобы быть демократическим, должно действовать на основе согласия; (3) по этой причине демократическое правительство возможно лишь при том условии, что оно ограничивает свою деятельность немногими областями, в которых сущест­вует общественное согласие; (4) отсюда следует, что при по­пытке заняться другими, выходящими из этого круга, делами государство обнаруживает, что оно может действовать не ина­че, как прибегая к принуждению, в результате чего разрушаются как свобода, так и демократия”46.

Программы социальной помощи, принятые в 1930-е годы в нескольких странах, потребовали огромных денежных за­ трат, которые невозможно было

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------

* В ходе президентской кампании 1932 года Рузвельт блеснул заявлением: “Каждый человек имеет право на жизнь, и это значит, что он имеет также право вести удобно устроенную жизнь...” [Carl N. Degler, Out of Our Past (New York, 1959), 413.]

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------

покрыть одними налоговыми поступлениями. Они превратили современное демократиче­ское правительство в гигантский механизм перераспределения частных средств — посредством налогообложения доходов правительство присваивает бóльшую долю заработков корпораций и отдельных лиц, часть оставляя себе на управление программами помощи, а остальное распределяя среди полу­ча­телей этой помощи. Философским обоснованием таких дей­ствий служит социалистическая доктрина, согласно которой государство обязано не только облегчить участь бедных, но и “отменить” саму бедность*. Двигаясь к этой цели, правительст­во берется обеспечивать не столько равенство возможностей, основную мечту либерализма, сколько равенство заработков, то есть выполнять задачу, близкую к коммунис­тическому идеалу, выражаемому в словах: “от каждого по спо­собностям, каждому по его труду”47. Цель определил президент Линдон Джонсон, ведущий в послевоенное время архитектор государства социальной благотворительности в Соединенных Штатах; в обращении, адресованном университету Говарда, он заявил в июне 1965 года: “Свобода это недостаточно... Мы добиваем­ся не просто свободы, но возможности... не просто равенства как права и теоретической установки, но равенства на деле и в результатах ”** (курсив мой. — Авт.).

Ни Джонсон и его спичрайтеры, ни широкая публика скорее всего не имели ни малейшего представления о том, как далеко уводят эти слова от западной традиции. Социальное равенство, если оно вообще возможно, достижимо только в принудительном порядке, то есть ценой урезания свободы. Оно по необходимости требует нарушения прав собст­вен­ности тех граждан,

* Источник распространения этих представлений в Соединенных Штатах Клинт Боллик [Clint Bollick, The Affirmative Action Fraud (Washington, D. C., 1996), 43–45] усматривает в работах М. Харрингтона и К. Дженкса [Michael Harrington, The Other Ame­rica (New York, 1962); Christopher Jenks, Inequality (New York and London, 1972)]. В действительности, однако, они вытекают из всей идеологии социализма.

** Hugh Davis Graham, The Civil Rights Era (New York, 1990), 1974. Речь, предложенная Биллом Мойерсом, была написана ­Дэниэлом Патриком Мойнихэном и Ричардом Гудвиным. [Ibid.] Это понятие проглядывало уже в некоторых речах Рузвельта. [Richard A. Epstein in Social Philosophy and Policy 15, No. 2 (Summer 1998), 420.]

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------

которые обладают богатством или ­об­ще­ст­венным статусом, превышающими средний уровень. Едва только устранение бедности становится для государства ­целью, как оно вынуждено усматривать в собствен­ности не фундаментальное право гражданина, а препятствие на пути к социальной справедливости. Поэтому все ­эгалитаристские доктрины — в очень большом сходстве с рассуждениями за­щитников королевского абсолютизма, вроде Гоббса, — счи­та­ют важным настаивать, что собст­вен­ность — это не естественное право, а лишь общественный институт, в силу чего общество правомочно регулировать ее, прибегая к помощи государства48. В этих доводах кро­ется мало­заметное смещение понятий, при котором обя­занность ­государства защищать частную собственность превращается в право верховного рас­порядителя этой собственности.

В старину подобные покушения на собственность уда­ва­лось успешно отбивать именем свободы и “прав по рождению”. Но тогда угроза собственности и всему с нею связанному исходила от наследственных монархов: парламент, как представитель народа, не позволял правительству (то есть королевской власти) вводить налоги по собственному усмотрению, ссылаясь на то, что оно не может распоряжаться имуществом своих подданных без их согласия. Но положение в корне изменилось, когда власть стала выборной, потому что теперь любой закон как бы заведомо получает народное одоб­рение. В условиях демократии собственность не является действенным ограничителем политической власти, потому что собственники рассаживаются, так сказать, по обе стороны стола переговоров и через своих представителей облагают налогами сами себя49. Представители же эти, находясь в зависимости от избирателей, среди которых больше бедных, чем богатых, “добиваются поддержки избирателей путем вы­пячивания выгод и преуменьшения издержек, связанных с теми или иными политическими инциативами”*. Такая практика, принятая на протяжении двадцатого века почти во всех

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------

* Charles K. Rowley, Introduction to Charles K. Rowley, ed., Property Rights and the Limits of Democracy (Aldershot, England, and Bookfield, Vt., 1933), 20. Хайек поставил под вопрос этику сис­темы, “в которой не большинство дающих определяет, что сле­дует давать немногим нуждающимся, а большинство берущих решает, что оно возьмет у состоятельного меньшинства” [F. A. Hayek, The Constitution of Liberty (Chicago, 1960), 289].

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------

промышленных демократических странах, существенно изменила статус частной собственности: “В Соединенных Шта­тах одним из важнейших событий последнего десятилетия было выступление правительства в роли источника богатства. Правительство это гигантский сифон. Оно всасывает доходы и власть, а выплескивает богатство: деньги, пособия, услуги, контракты, льготы и лицензии. Правительство всегда занима­лось такими делами. Но если прежде, занимаясь этой деятель­ностью, оно вело себя скромно, то теперь оно выказывает свою щедрость с огромным, поистине имперским размахом.

Раздаваемые правительством ценности принимают разные формы, но у них есть одна общая черта. Они неуклонно теснят традиционные формы богатства — те, что связаны с частной собственностью. Социальное страхование замещает сбережения; правительственный контракт вытесняет клиентуру и добрую волю бизнесмена. Благосостояние все большего и большего числа американцев зависит от их взаимоотношений с правительством. Во все возрастающей степени американцы живут за счет государственных щедрот, которые правительство распределяет по своему усмотрению, а получатели принимают на условиях, отражающих “общественный интерес”.

Разрастание правительственной щедрости, сопровождаемое соответствующим законодательством, имеет глубокие по­следствия. Оно затрагивает основы индивидуализма и независимости. Оно влияет на то, как действует Билль о правах”50.

Поскольку всегда и повсеместно бедные избиратели численно превосходят богатых, теоретически ничто не ограничивает возможностей демократического государства грубо попирать права частной собственности. Некоторые наблюдатели опасаются, что этот процесс неотвратимо ведет к разрушению демократии, но они не принимают во внимание неизбежной ответной реакции, которая уже набирает силу с 1980-х годов, когда затраты на постоянно разраставшиеся программы социальной благотворительности стали создавать угрозу бюджетного краха. Другая причина, по которой посягательства на частную собственность не превращаются в не­умолимое движение к своему логическому концу, то есть к ее упразднению, это то обстоятельство, что среди самых бо­гатых вероятность участия в выборах вдвое больше, чем среди самых бедных51. Кроме того, владельцы собственности прояв­ляют больше решимости защищать свое имущество, чем по­сягающие на него с целью перераспределения: как правило, частные собственники переигрывают радетелей “общего бла­га”, потому что они могут потерять больше, чем те выиграть. При всем том происходит неуклонное, порой незаметное со­кращение прав частной собственности и различных связанных с ними гражданских прав — как результат погони за социальной справедливостью, которую ведет современное государство социальной благоденствия.

Современное правительство* не только “перераспределяет” имущество своих граждан, но и определяет порядок его использования. Ссылаясь на законы об охране окружающей среды, оно ограничивает пользование землей и жилищем. Оно вмешивается в свободу договорных отношений, законодательно устанавливая минимальный уровень зарплаты и на­вязывая определенную практику найма рабочей силы (“affirmative action”). Оно контролирует квартирную плату. Оно не оставляет без своего вмешательства ни одну сторону предпринимательской, коммерческой деятельности, наказывая за все, что хоть немного смахивает на согласованную фиксацию цен, устанавливая тарифы на коммунальные услуги, препятствуя образованию трестов, регулируя работу служб связи и транспорта, заставляя банки кредитовать жителей указывае­мых им кварталов и так далее. Назначенная президентом Клинтоном и возглавленная вице-президентом Гором ра­бочая группа по подготовке материалов для реорганизации пра­вительства прикинула в 1993 году, во что “обходится частному сектору соблюдение всех предъявляемых ему (извне) требований”, и оценила его потери “по крайней мере в 430 млрд долл. — 9 процентов нашего валового внутреннего продукта!”52. В итоге сегодня частная собственность мало напоминает то, чем она была несколько столетий назад, и все больше приближается к статусу условного владения.

Эти меры навязываются бюрократией регулирующих учреждений, которая действует большей частью скрытно от глаз общественности и прибирает к рукам те властные полномочия, разделение которых стремились обеспечить авторы нашей конституции: “Административные органы объединяют в одном учреждении все черты и функции законодательной,

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------

* Применительно к Соединенным Штатам, если нет уточняющих оговорок, под “правительством” понимаются как федеральные власти, так и правительства штатов и местные администрации.

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------

исполнительной и судебной властей... Эти органы устанавливают правила (законодательная функция), давая по ходу дела толкование основополагающим законам (функция суда). Они добиваются соблюдения законов и собственных правил (функция исполнительной власти), устанавливают факты на­рушения правил и намечают санкции против предполагае­мых нарушителей (функции суда)... Если суды будут уклоняться, как это сейчас часто происходит, от выполнения своей конституционной роли защитников прав и во всех многообразных делах, которыми занимаются административные органы, станут полагаться на их мнения, это будет означать, что пер­воначально задуманная конституционная система коренным образом изменилась”53.

Трудность, возникающая в этой непривычной и опасной ситуации, связана с тем, что в условиях современности государственное вмешательство неизбежно и во многих отношениях благотворно, чего, наверное, не было, когда частной собственности грозил королевский абсолютизм. Понятие “об­щественного блага”, даже если им грубо злоупотребляют, заслуживает, тем не менее, внимания и уважения. Загрязнение окружающей среды делает необходимым, чтобы правительство следило за промышленными и автомобильными вы­бросами. Кто-то должен следить за тем, чтобы люди не подвергались дискриминации со стороны государственных учреждений по причине их расовой, национальной принадлежности, вероисповедания или пола, и этим кем-то может быть только государственная власть. Чистоту воздуха надо обес­печивать. Врачам надо выдавать лицензии, а престарелым и бедным должно быть обеспечено медицинское обслуживание. Во всем этом без государственного вмешательства не обойтись. Государственное вмешательство ограничивает свободу, но и защищает ее: правильно было сказано, что “демократия укрепляется, когда надевается узда на некоторые виды экономической свободы”54. Мы, таким образом, ока­зываемся перед лицом нового и парадоксального положения: в современном мире частная собственность, традиционно самый прочный бастион свободы, должна быть ради блага общества ограничена, что, в свою очередь, угрожает расширением власти государства до таких пределов, что это ограничивает и подвергает опасности свободу общества. И все же затруднительно оказывать государству сопротивление во имя свободы, потому что в его действиях отражается свободная воля свободных граждан. Это может означать, что собственность не может более служить гарантом свободы и что само ее сохранение становится проблематичным. Но это может также означать, что нужно найти способ, как надежно обеспечить сохранение собственности в качестве фундаментального права человека, которое общество не должно на­рушать, добиваясь упрочения основ социальной справедливости. Ниже мы предложим подойти к делу, руководствуясь мыслью, что эти две взаимосвязанные задачи решаются не столько с помощью законов и институтов, сколько за счет выбора подходящих способов исполнения законов и использования институтов.

Прежде чем двинуться дальше, надо разобраться с утверж­дением, что частная собственность в ее традиционном смысле устаревает просто в силу особенностей современной экономики. Если это верно, дальнейший разговор станет беспредметным.

4. Современные корпорации и собственность

Огромное большинство человечества зарабатывает сегодня на жизнь во многом так же, как делало это всегда, то есть вы­­ращивая продовольственные культуры, занимаясь рыболовством, ремеслом, торговлей и продавая свой труд. Для этого большинства собственность по-прежнему означает не­кие физически осязаемые предметы, особенно землю и всякого рода товары. Но для жителей индустриально развитых обществ за последние два века положение резко изменилось. Для них воплощением богатства стали деньги, знания и другие невещественные ценности; значение производственного сектора относительно падает по мере расширения сектора услуг и финансов. Следуя за низкой ценой труда, производство товаров все больше перемещается в бедные страны. Хотя землевладение все еще может служить источником больших состояний, все же земля, до девятнадцатого века остававшаяся главным видом частной собственности, превратилась в экономически малозначительную величину.

• Дело обстоит так, что признаваемые нашими современными законами права собственности, не имеющей вещест­венного содержания, по своей общей стоимости, вероятно, в огромной степени превосходят такие права на землю и прочие осязаемые предметы. Эта современная невещест­венная собственность включает в себя, в частности, долго­вые расписки, векселя, патентные права и акции корпораций55.

Дата добавления: 2015-05-10