М.І. ПАНЧЕНКО 26 страница

Не менее важную роль в изменении природы собственности сыграл рост государственного вмешательства в экономику, который в ряде стран привел к национализации многих производственных ресурсов, а в других к образованию гигант­ских корпораций, завладевших большей частью таких ресурсов. Эти сдвиги побудили некоторых ученых задаться вопросом, сохраняет ли силу традиционное понятие частной собственности.

В 1932 году Адольф А. Берль и Гардинер К. Минз выпустили важную книгу под названием “Современная корпорация и частная собственность”. Ее центральная мысль была представлена в предисловии: “Перевод двух третей промышленного богатства страны из собственности отдельных лиц в собственность больших, финансируемых акционерным ка­питалом корпораций коренным образом изменяет жизнь собственников, жизнь трудящихся и способы обращения с собственностью”.

Авторы далее утверждали, что это развело между собой “две отличительные функции собственности — рисковое ис­пользование коллективного богатства коммерческого предприятия и подлинно ответственное управление этим предприятием”. По этой причине, считали они, нельзя больше говорить о “собственности в прежнем смысле”56. В пересмот­рен­ном издании книги, появившемся в 1968 году, Берль дока­зывал, что со времени первого ее выхода в свет процесс концентрации производственных ресурсов в руках акционерных компаний шел неуклонно. По его подсчетам, в 1960-е годы на долю шестисот-семисот крупных корпораций в США при­хо­дилось 70 процентов несельскохозяйственного коммерческого оборота. Собственность, сохранившаяся в частных ру­ках, ока­залась представленной главным образом непроизводствен­ным имуществом в виде жилых домов, потребительских това­ров и изделий длительного пользования и акций57. Таким образом, ввиду “массовой коллективизации собственности, работающей на производство”, корпорации подчинили себе производ­ственные ресурсы, тогда как отдельным лицам во владение оставлены предметы потребления: они стали “пассивными” собственниками. Эта теория послужила основой для распространившихся во время холодной войны пред­ска­заний о неизбежной “конвергенции” капитализма и социа­лизма*.

По сути Берль и Минз по-своему пересказывали марксист­ский тезис о расхождении при капитализме путей труда и собственности на средства производства. Но в их рассуждениях недостатков было даже больше, чем в теории, послужив­шей им источником вдохновения58. Факты, к которым они привлекли внимание, сомнений не вызывают; спорны выводы, сделанные ими на основе этих фактов. Представление, что управляющие корпорациями действуют вне всякого конт­роля со стороны акционеров, заведомо ложно: обладая огром­ными пакетами акций, пенсионные фонды и фонды взаимного страхования оказывают ощутимое воздействие на управление корпорациями. Свое недовольство управляющими акционеры могут выразить сбросом акций и соответствующим снижением их цены. Плохо работающих управляющих рано или поздно сменяют. Как говорит Гарольд Демзетц, “в мире, где личный интерес играет существенную роль в выборе экономического поведения, глупо полагать, будто собственники ценных ресурсов станут систематически отдавать их в руки управляющим, которые не будут заботиться об их интересах”59.

Далее, понятие “собственность” никогда не включало в себя управление, осуществляемое самими собственниками. Собственность в ее классическом определении означала пра­во пользования и распоряжения имуществом. Собственность всегда совмещалась с практикой передачи своего имущества в доверительное управление другим лицам при общем понимании, что право собственности сохраняется за владельцем. Уже в пятнадцатом веке европейские купцы передавали свой капитал в пользование торговым компаниям, обладавшим правительственными льготами и привилегиями,

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------

* В опубликованном накануне второй мировой войны во Франции эссе [ L’homme et la propriété (Paris, 1939)] Берль высказался в пользу системы, очень похожей на муссолиниевское “корпоративное государство”, и настаивал, что обществу следует “организо­ваться вокруг некой основной идеи” и что этой идеей должна быть производительность, которая станет заботой каждого физически здорового гражданина, “чья преданность общественному долгу бу­дет подтверждением его свободы, а не знаком его порабощения” (56). Поразительно, с какой готовностью деморализованные либералы 1930-х годов усваивали идеи и даже язык и фашизма, и коммунизма.

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------

как и профес­сионально управляемым акционерным компаниям. Появив­шимися в шестнадцатом веке в Англии акционерными компаниями управляли не собственники акций, а их доверенные лица. Корпоративное право Франции утвердило тип делового объединения, известный как societй commandité par actions и требующий от акционеров передачи управляющим полного контроля над вложенным капиталом; и эти коммандитные общества появились уже в шестнадцатом веке60. Сегодняшний держатель сотни акций корпорации с капиталом в миллиард долларов является ее частичным — пусть и в ничтожно малой доле — собственником, потому что он в любой момент может продать свои акции на открытом рынке. Думать, будто облада­ние собственностью предполагает личное участие в управлении ею, равносильно такому же ложному представлению, что демократия обязывает каждого гражданина лично участвовать в законодательной работе, как это и делалось в древности в нар­одных собраниях; но века уже миновали с тех пор, как была осознана невозможность привлекать к этой деятельнос­ти многомиллионное население, и проблема была решена учреж­дением парламентского представительства. Так что современ­ная корпорация не изжила частную собственность. Напротив, значительно прирастив богатство промышленных демократий, она поспособствовала ее дальнейшему процветанию.

Еще один изъян, которым страдает тезис Берля—Минза, состоит в принятом ими определении собственности. Возможно, под влиянием марксистской теории, господствовавшей в то время в Советском Союзе, авторы книги свели это понятие к “правам на средства производства”, тогда как в дей­ствительности оно включает в себя любое имущество, при­носящее его собственнику материальную выгоду. Деньги, акции, облигации и недвижимость, как бы “пассивны” они ни были по отношению к производству, нельзя произвольно исключать из понятия собственности; то же относится, конечно, и к авторским и патентным правам.

Не более убедительны и рассуждения некоторых современ­ных авторов, полагающих, что само это понятие “рас­палось”, потому что сегодня собственность несравнимо усложнилась в сопоставлении с тем, чем она была во времена расцвета либерализма, и, превратившись из “права” в “призрачную связку прав”, в качестве таковой не поддается уже точному определению61. Подражая естествоиспытателям, для которых не существует то, что не поддается измерению, некоторые теоретики в области обществоведения отказывают в сущест­вовании всему, чему они не в состоянии дать четкого опреде­ления. Однако трудность, возникающая при попытке описать явление, не дает оснований отрицать факт его существования. Эрнандо де Сото вспоминает: “В Перу, когда я был маль­чишкой, мне говорили, что фермы, на которые я заглядывал, принадлежат крестьянской общине, а не отдельным хозяевам. Однако едва я переходил с одного поля на другое, как и лаять начинала другая собака. Собаки не знали, какой там был порядок по закону; все, что они знали, это какая земля принадлежит их хозяину”62.

Именно по этим причинам, несмотря на широкий отклик, который получила книга Берля—Минза, она мало повлияла на профессиональные занятия экономистов. Два критика этой книги пишут: “Наш собственный статистический анализ с использованием только тех данных и тех методов, ко­торые были известны тогдашним экономистам, “не дает никаких ясных подтверждений, что находящиеся под властью ме­нед­же­ров корпорации сколько-нибудь существенно отличаются от управляемых собственниками компаний в том, что касает­ся воз­награждения управляющих, или в уровне прибыльного использования активов. По-видимому, экономическая мысль, следовавшая традиционной теории, инстинктивно сознавала этот факт и потому продолжала работать, не обра­щая на Со­временную корпорацию ровным счетом никакого внимания”63.

5. Налогообложение

Говорят, в нашей жизни с уверенностью можно ждать только двух вещей — смерти и налогов; а между тем прямое налого­обложение доходов населения, ставшее столь непременной частью нашего существования, — это изобретение двадца­того столетия*. До появления демократического государства правительствам полагалось жить на собственные средства, ко­торые дополнялись таможенными и акцизными сборами, а также поступлениями от всякого рода повинностей. Прямыми налогами, вроде французской taille или российской подушной

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------

* “Прямыми” налогами облагаются люди; “косвенными” — вещи, услуги и сделки. Таким образом, подоходный налог — прямой, тогда как налоги на недвижимость, таможенные пошлины и акцизные сборы суть налоги косвенные.

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------

подати, облагались только низшие классы, то есть беднейшие слои, и на саму повинность платить эти налоги смотрели как на признак низкого положения в обществе.
К богатым за деньгами обращались только в чрезвычайных обстоятельствах, что обычно означало войну или угрозу вой­ны. Поэтому столетиями прямые налоги, коль скоро их соби­рали, воспринимались как добровольные “взносы”64. В Англии прямые налоги считались “дарами”, которые подданные под­носили короне через своих представителей; так же в основном принято было смотреть на вещи и в американских колониях65. Во Франции начала нового времени налоги, вводившие­ся провинциальными штатами, считались “добровольными подношениями” (dons gratuits)66.

В древних Афинах на налоги смотрели как на отличительное свойство тирании: афинские граждане налогами не обла­гались. Финансы города-государства складывались из доходов, получаемых от публичной собственности (в том числе от серебряных рудников Лавриона), из судебных сборов и штрафов, а также за счет косвенных налогов, таких, как на­лог с продаж и портовые сборы. Когда возникала угроза безопасности города, афиняне вносили деньги на его оборону, кто сколько может, но очень заботились, чтобы вызванные временными обстоятельствами сборы не превращались в постоянные67. Иначе вел себя в сиракузах тиран Дионисий (405–367 до н.э.), устанавливавший такие подати, что, по сло­вам Аристотеля, на их уплату уходила вся собственность под­данных68. А вот как обстояло дело в древнем Риме: в глазах римлян налоги были своего рода данью, и облагались ими только покоренные народы и прочие неграждане69. Источниками финансов Рима были поступления от платежей за поль­зование землей (ager publicus) и другим государственным имуществом, сбор дани и военная добыча. Основной производственный ресурс страны — частные землевладения (ager privatus) — от налогообложения был свободен70.

В средние века обязанность платить постоянные налоги воспринималась как утрата личной свободы, поскольку это казалось равнозначным обложению данью; таков, например, был взгляд, распространенный у франков71. Средневековым французским королям надлежало самим оплачивать свою жизнь и деятельность, и по этой причине им запрещалось отчуждать какую бы то ни было часть королевских владений. Ни Меровинги, ни Каролинги не имели никаких налоговых систем и свои расходы на управление государством и войны покрывали за счет ренты, поступавшей из их поместий, сбо­ром дани с покоренных народов и военной добычей72. Существуют кое-какие свидетельства о налогообложении доходов в средневековых итальянских городах, где торговля и промышленность вытеснили сельское хозяйство из числа основных источников богатства*. Тем не менее прямые налоги в Европе, как и в древности в Афинах, относились к разряду чрезвычайных мер военного времени. Так, в 1695 году Франция ввела подушный налог, который все подданные, сообразно их средствам, должны были платить на продолжение войны Ауг­сбургской лиги73. В 1799 году Англия ввела прогрессивный подоходный налог для покрытия расходов на войну с Францией. Подданные с годовыми заработками менее 60 фунтов стерлингов от его уплаты освобождались; остальным же над­лежало платить по прогрессивной шкале: на доходы в 200 фун­тов и выше налог составлял 10 процентов. Этому непопулярному сбору было позволено тихо исчезнуть по окончании наполеоновских войн74. Позже в девятнадцатом веке подоходный налог был восстановлен, но с умеренными ставками, составившими в среднем 5 процентов.

В Соединенных Штатах прямые налоги также явились по­бочным продуктом войны. Революционная война финансиро­валась не за счет налогов — у конгресса еще не было достаточной власти, чтобы их ввести, — а за счет займов75. Вплоть до гражданской войны правительство Соединенных Штатов покрывало свои расходы главным образом за счет по­­ступлений от таможенных пошлин и продажи земли, и этого по большей части с лихвой хватало76. В гражданскую войну, однако, пра­ви­тельственные расходы увеличились в двадцать раз, и тогда был учрежден подоходный налог. Этим налогом, введенным в 1861 году, облагались все доходы на­чиная с 800 долларов по ставке 3 процента, которая прогрессивно возрастала и дости­гала 10 процентов для доходов свыше 5000 долларов. В 1872 году налог был отменен. В 1895 году законопроект о постоянном подоходном налоге Верховный суд объявил неконституционным на том основании, что в качестве прямо­го

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------

* См., напр., критические замечания историка шестнадцатого века Франческо Гвиччардини по поводу прогрессивного налога, который использовали Медичи во Флоренции. [Hayek, Constitution of Libеrty, 515–16.]

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------

налога он подлежит сбору по штатам пропорционально их населению77. Окончательно он был узаконен Шестнадцатой поправкой, принятой в 1913 году*.

Налог на наследство время от времени вводился в античных государствах (преимущественно в Риме), как и в средневековой Европе78, но с широким размахом он начал применяться в девятнадцатом столетии, а особенно во время и непосредственно после первой мировой войны. Великобритания ввела “налог на смерть” в 1894 году. В Соединенных Штатах по­стоянный сбор налога на наследство начался в годы первой мировой войны79.

История, таким образом, свидетельствует, что в период, простирающийся от классической античности до двадцатого века, постоянное (в отличие от связанного с чрезвычайными обстоятельствами) налогообложение считалось в западном мире незаконным, если только речь не шла об обложении данью покоренных народов; платить налог правителям своей страны означало нести на себе клеймо социальной принижен­ности. Считалось, что в мирное время власти должны сущест­вовать на собственные средства. Это было возможно, потому что в старину обязанности государства были очень ограниченными, и среди них не было ни одной, сопоставимой с со­циальными задачами, которые оно берет на себя сегодня; средства требовались в основном на войну и на содержание королевского двора. К прямому налогообложению прибегали преимущественно в военное время. Введение налогов должны были одобрять — обычно через своих представителей** — те, кому их предстояло платить.

* О Соединенных Штатах говорят, что это единственное в мире государство, облагающее налогами своих граждан, живущих за пре­делами страны, где они не пользуются благами, получение которых теоретически оплачивается их налогами. Согласно недавно установ­ленному правилу, американец, отказывающийся от гражданства США, обязан платить федеральные налоги в течение десяти лет после этого отказа.

** Так считали колонисты в Америке. Лозунг “никаких налогов без представительства” отнюдь не означал, что американцы готовы с радостью платить налоги, коль скоро получат голос в политиче­ских делах, но он выражал их убеждение, что “налоги, вводимые без согласия (плательщиков), являются конфискацией, подрывающей права собственности”. [James W. Ely, The Guardian of Every Other Right, 2nd ed. (New York and Oxford, 1998), 27.]

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------

Постоянное взыскание прямого подоходного налога по став­­кам прогрессивной шкалы является побочным продуктом про­­водимой государством политики социальной благотво­ри­тельности: то и другое появилось одновременно, и необ­ходи­мость введения этого вида налогообложения обосновывалась большими расходами, которых требуют социальные программы.*

Сомнения выражались и по поводу моральной обоснован­ности самого принципа сбора налогов. Один немецкий ученый назвал его “величайшей несообразностью”: “Как это происходит, что в распоряжение жадного до налогов казначейства люди отдают до половины и более своего честно заработанного дохода, не требуя взамен ничего равноценного, а налоговые власти, действуя весьма характерным для них образом, ухитряются время от времени тайно поднимать налоги посредством сохранения твердых ставок даже тогда, когда деньги обесцениваются?”**

Другой ученый заявляет, что полномочие на сбор налогов есть не что иное, как “право государства на отчуждение част­ной собственности без компенсации”, и представляет собой поэтому “конфискацию без всяких оснований”80. Ричард Эп­стайн разделяет эту точку зрения: “Посредством налога прави­тельство отнимает собственность в самом узком смысле слова, так что в конце концов берет себе в собственность и владение то, что прежде находилось в частных руках... Налогообложение является очевидным изъятием частной собственности”***.

* Высказывалось, однако, мнение, что поскольку повышение ставки налога дает либо незначительный, либо нулевой прирост по­ступлений, а порой ведет даже к их сокращению, вводятся они не столько по экономическим или социальным соображениям, сколько в порядке отклика на общественное раздражение. [Helmut Schoeck, Envy (New York, 1966), 325–26.] Эту точку зрения разделяет и Хайек. [ Constitution of Liberty, 311–12.]

** Günter Schmölders, in Uwe Schultz, ed., Mit dem zehnten fing es an (München, 1986), 245. Автор имеет в виду, что при инфляции люди, которых налоговая шкала относит к группам с низкими доходами, попадают в число получающих более высокие доходы, хотя реально уровень их благосостояния нисколько не меняется.

*** Richard A. Epstein, Takings (Cambridge, Mass., 1985), 100. Это утверждение, как и вся критика, которой Эпстайн подверг государство социального благоденствия, были оставлены учеными без внимания, как говорят, “главным образом потому, что они ока­зались неприемлемыми для левого крыла академических кругов...”. [Calvin R. Massey in Harvard Journal of Law and Public Policy 20, No. 1 (1996), 85–86]. Мэсси считает налогообложение в принципе делом справедливым, но только не “налоги по ставкам прогрессивной шкалы”, которые “ложатся бременем на немногих ради блага многих”, что является нарушением содержащейся в Пятой поправке оговорки об “изъятиях”, требующей, чтобы “тяготы государст­венных расходов равномерно распределялись по всему обществу, а не становились бременем для немногих избранных”. [Ibid., 88.]

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------

Мы оставим в стороне вопрос о том, действительно ли регулярный сбор налогов представляет собой “лишенную вся­ких оснований конфискацию” или, напротив, является, как говорят другие, оправданной оплатой услуг, которые современное государство оказывает своим гражданам. Обратимся сразу к теме, имеющей непосредственное отношение к нашему исследованию, а именно к тому, каким образом налоги воздействуют на статус частной собственности и традиционно связанные с нею права.

6. Растущая власть государства

Соединенные Штаты, которые далее будут в центре нашего внимания, сильно отстали от Западной Европы с принятием программ социального обеспечения, потому что здесь традиционно делался упор на то, что человеку следует полагаться на собственные силы. Хотя неприкосновенность частной соб­ственности еще со средних веков вошла основополагающим принципом в неписаные конституции западноевропейских стран, особенно Англии, нигде этот принцип не уважали больше, чем в колониях Северной Америки. Страна, ставшая Соединенными Штатами, не имеет себе равных в мировой ис­тории в том смысле, что была основана людьми, бившимися за частную собственность. Здесь средний класс не “возник” — он был налицо со дня сотворения. Об Америке восемнадцатого века было сказано, что это “мир среднего класса”81. Огромное большинство иммигрантов, обосновав­ших­ся в Северной Америке, стали обладателями земли. Ее было предостаточно, и в желании привлечь поселенцев коло­нии щедро раздавали им большие участки. Так образовалось общество среднего класса, наделенного землей, и к середине восемнадцатого столетия “большинство колонистов были земельными собственниками и 80 процентов населения жило за счет сельского хозяйства”82. Неудивительно, что в умах аме­риканских колонистов на правах самоочевидной истины утвердилось убеждение, что защита собственности является главной задачей государства и что правительство, не справляющееся с этой задачей, теряет свой мандат. Американская революция свершалась ради защиты собственности как опоры свободы, ибо люди считали, что налогообложение колонистов без предоставления им возможности выразить свое отношение к налогам равносильно конфискации. “На каждой стадии развития конфликта до 1776 года и потом американцы утверждали, что отстаивают права собственности”*.

Но отсюда еще не следует, что американские колонии и Соединенные Штаты в девятнадцатом веке были краем ничем не стесненной частной собственности. Миф о полной сво­боде предпринимательства в американском прошлом давно уже развеян. Верховное право власти на принудительное, в общественных интересах, отчуждение частной собствен­нос­ти со справедливым возмещением и до, и после революции действовало в Северной Америке гораздо чаще и шире, чем в Англии83. Среди американцев не без влияния религии существовало широкое согласие в том, что если каждому человеку и дано право обладать собственностью, чтобы обеспечивать жизнь свою и своей семьи, то в конечном счете

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------

* P. J. Marshall in John Brewer and Susan Staves, eds., Early Modern Conceptions of Property (London and New York, 1995), 533. Принимая во внимание, какое первостепенное значение придавалось в американских колониях частной собственности, многие уче­ные выражали удивление, почему ни в конституции США, ни в Билле о правах нет прямого указания на неприкосновенность собст­венности. Одним из объяснений этого пробела может быть то, что в те времена понятие “счастье” включало в себя и “собственность”: “Приобретение собственности и стремление к счастью так тесно сплетались между собой в умах поколения основателей, что упоминания одного было достаточно, чтобы указать и на то, и на дру­гое”. [Willi Paul Adams, The First American Constitutions (Chapel Hill, N. C., 1980), 193.] Эту взаимосвязь явным образом представила в 1784 году конституция Нью-Гемпшира: “Все люди обладают опре­деленными естественными правами, каковыми являются право на жизнь и свободу и их защиту, право приобретать, иметь и от­стаи­вать собственность — словом, право добиваться и достигать счастья”. [Cited in James W. Ely, Jr., The Guardian of Every Other Right, 2nd ed. (New York and Oxford, 1998), 30.]

-----------------------------------------------------------------------------------------------------------

богатство должно все-таки служить общине, и у нее, соответ­ственно, есть право регулирования этого богатства84. На всем протяжении восемнадцатого и девятнадцатого веков законодательные органы и на федеральном уровне, и на уровне штатов часто прибегали к мерам регулирования частной собственности85. Более того, много важных предприятий, которые в Европе были общественной собственностью — например, коммунальные, транспортные, телефон и телеграф, — в Америке оказались в частных руках, и именно поэтому правительство здесь стремилось держать под своим надзором и регулировать их деятельность. Но аппарат государственного принуждения был развит слабо, а общественные настроения решительно склонялись в сторону индивидуализма. В решениях Верховного суда предпочтения отдавались правам собственности, которые он чаще всего ставил выше социальной справедливости; в сознание внедрялось представление об опоре на собственные силы как о способе решения всех социальных и экономических проблем.

Потому и случилось так, что когда разразилась Великая депрессия, выкинувшая двадцать миллионов американцев с их рабочих мест, механизма помощи безработным у Вашинг­тона не оказалось. Достижением рузвельтовского Нового кур­са было создание такого механизма. В рамках Нового курса были приняты закон 1935 года о социальном обеспечении с задачей помочь престарелым, инвалидам и безработным, за­кон 1938 года о справедливых условиях труда, установивший минимальную зарплату и максимальную продолжительность рабочего времени в ряде отраслей. Эти меры с запозданием обеспечили американцам те социальные блага, которыми нем­цы и англичане пользовались уже десятилетиями. Меры эти были, конечно, необходимы, и они спасли Соединенные Штаты от социальных беспорядков с возможными разрушительными последствиями.

Но законодательство Нового курса — это только часть кар­тины. Движимые глубоко скептическим представлением о будущем капитализма, Рузвельт и его советники содействовали коренным и долговременным переменам в отношении к частной собственности: законы, задуманные и представленные в качестве чрезвычайных мер, были искусно обращены в принципы преобразований, коренным образом изменившие подход к частной собственности со стороны сначала правительства, а потом и судов. Это было проделано посредством распространения принципа фундаментальных “прав” с политической на экономическую сферу86и привело к тому, что по­нятие права превратилось из “защиты от” в “притязание на”. По ходу дела был изменен смысл слова “безопасность” (security), и оно, как говорил Рузвельт, стало означать “не толь­ко защиту... от нападения агрессоров... (но) также эконо­мическую безопасность, социальную безопасность, нравст­венную безопасность”87.

Когда Верховный суд, руководствуясь прежними принципами, объявил несколько законов Нового курса неконституционными, Рузвельт попытался изменить его состав посредством назначения новых и более либеральных судей. И хотя в 1937 году позорная попытка перетасовать состав суда в свою пользу провалилась, деморализованный суд забил отбой; когда же старые судьи подали в отставку и на их место пришли назначенцы Рузвельта, сама философия, которой сле­довал Верховный суд, претерпела существенные изменения: “Споры по поводу законности программы Нового курса долго питали враждебное отношение к судебной защите прав собственности... Едва Верховный суд принял Новый курс, судьи тут же резко отстранились от дел, связанных с экономическим регулированием. То была огромной важности перемена в отношении суда к правам собственности и свободе предпринимательства. С первых дней своего существования, заметил один ученый, “суд видел свою миссию в ограждении собственности от посягательств граждан и созданных ими законодательных органов. После 1937 года онот этой своей миссии отказался”.Так что следующему поколению досталось сильно урезанное понятие прав собственности... Соответст­венно, конгрессу и законодательным собраниям штатов суд предоставил большую волю в выборе их экономической по­литики, ограничив себя проявлениями поверхностной заботы о правах отдельных обладателей собственности”88.

Эта смена позиций нашла свое отражение в появившихся в начале второй мировой войны как в Великобритании, так и в Соединенных Штатах далеко идущих планах социального реформирования, а также в представлениях о том, из чего скла­дывается ответственность общества перед его обделенными судьбой гражданами. Традиционно “права” гражданина были понятием-отрицанием: это были свободы “от” (от рели­гиозных преследований, от произвольного ареста, от цензуры и т. п.). Теперь они приобрели утверждающее значение в смысле “прав на” (жилье, медицинское обслуживание и т. д.), осуществление которых, как настаивали, является обязан­ностью государства. Хотя этот пересмотр понятий произошел без шума и как бы ненамеренно, он открыл новую фазу в становлении государства социального благоденствия. Поиск первоисточника современного подхода к делу приводит к чрезвычайно популярному в свое время трактату Томаса Пей­на “Права человека”. В первой части этой книги, вышедшей в 1791 году, Пейн определял “права” еще в ключе отрицания и считал, что они означают “свободу, собственность, без­опасность и противодействие угнетению”. Но во второй части (в главе 5), появившейся в следующем году, он представил новый взгляд на вещи и развернул радикальную программу социальной благотворительности: финансовая поддержка бед­ствовавших 20, по его оценке, процентов населения, детские пособия и выплаты на образование детей, как и помощь пре­старелым “не в порядке милости или благодеяния, а по пра­ву”. Такие идеи опережали свое время на целое столетие и потому немедленного действия не возымели.

Дата добавления: 2015-05-10