Заказ 3210 10 страница

Здесь я прерву теоретические рассуждения о за­нимающем нас предмете, во-первых, потому, что не претендую на особенную компетентность в этой сфе­ре и буду вполне доволен, если во мне признают, по

крайней мере, порядочного практика; во-вторых, же потому, что теоретические рассуждения отнимают очень много времени и места. Я не имею также на­мерения излагать тебе учение о долге вообще или по обычаю увещевать тебя, выясняя тебе все твои обязанности к Богу, к ближнему и к самому себе. Не хочу я этого не потому, что пренебгегаю подобным подразделением или считаю то, что мог бы сказать по этому поводу, значительно глубже и труднее для понимания нежели прописная мораль учебника Бал­ле⁴⁷, но потому, что п о-моему, судь дела не в многооб­разности и сложности понятия «долг», а в интенсив­ности человеческого сознания или чувства долга. По­стигая значение подобной интенсивности, личность достигает своей этической зрелости, и выполнение ею своего долга обусловливается уже само собою. Суть не в том, чтобы человек мог перечесть свои обязаннос­ти по пальцам, но в том, чтобы он раз на всегда нро никся чувством долга вообще, чтобывиделв этом чув­стве доказательство своего вечного значения, как че­ловека. Я отнюдь не имею ввиду восхвалять здесь пре­словутых «людей долга», также как и не советую ни­кому сделаться буквоедом, но это не мешает мне в -то же время питать уверенность, что человек; не по­стигший значения долга во всей его бесконечности, может лишь плохим человеком.

Поясню вышесказанное примером, который возь­му из впечатлений моего раннего детства. Мне было всего пять лет, когда меня отвели в школу. Подобное событие не может, без сомнения не произвести на ре­бенка известного впечатления, вопрос, однако, в том — какого именно. Главную роль в таких случаях играет обыкновенно, любопытство ребенка, возбуж­денное уже заранее смутными представлениями о том, что ожидает его в школе. То же было и со мной; но все впечатления, вынесенные мною из этого первого посещения школы, стушевались перед одним главным: мне задачи выучить к следующему разу десять строчек из учебника Балле,⁴⁶, и этот урок овла­дел всем моим существом. Я обладал в детстве счаст­ливой памятью, и урок дался мне очень легко. Сестра|

• Балле, составитель детского учебника, содержащего настав­ление в правилах! веры. (Примеч. ₍перев.).

прослушала меня несколько раз и удостоверила, что я хорошо знаю его. Тем не менее, улегшись в постель, я еще раз ответил урок самому себе и заснул е твер­дым намерением протвердить его опять звтр утром, для чего и встал в пять часов. Все это так живо со­хранилось у меня в памяти, точно происходило толь­ко вчера. Мне казалось тогда, что небо обрушится на землю, если я не выучу своего урока; с другой сторо­ны мне казалось, что если бы даже и небо обруши­лось на землю это ничуть не избавило бы меня от моей обязанности выучить урок. В те годы я имел еще мало понятия о долге вообще,— я еще не успел выучить наизусть всей книги Балле — долг являлся мне лишь в виде выполнения возложенной на меня обязаноети — выучить свой ур©к, и все же из моего отношения к этой обязаннвети развиось и все мое по­следующее этическое возозренне на жизнь Страстнее рвение пятилетнего школьника, разумеется, вызывает у меня теперь улыбку, и все-таки я всегда скажу что самым задушевным моим желанием является желани^е сохранить в себе такое страстно серьезное отношение к своим ©бязанностям на всю жизнь. Правда, задача жиэнм становится е годами яенее, но главную роль нпюдолжавт в жизни человека играть энергия, страе-кь. Возникновением упомянутого отношения к своим обязанностям я был всецело обязан моему отцу, и если бы даже не был обязан ему ничем иным, однако, этого было бы достаточно, чтобы я чуветвовал себя перед ним в неоплаченном долгу. Главной задачей воспитания является поэтому, не сообщение ребенку тех или других знаний, но пробуждение его сознания и энергии. Ты часто говоришь о счастье иметь свет­лый ум — никому не придет в голову оспаривать это, но я полагаю, что выработать в себе такой ум зави­сит от воли самого человека. Были бы желание, энер­гия, страсть, а с ними человек достигнет всего. Возь­мем примером молодую девушку: как бы глупа, же­манна, болтлива она не была, стоит ей нолюбить ко­го-нибудь искренно, и ты увидишь как она разом по­умнеет, с каким умом и находчивостью будет старать­ся узнать, отвечают ли ей взаимностью, и как в слу­чае счаетливого результата, вся расцветет обаятель­ной женственной прелестью, а в случае несчастья, обнаружит острую прозорливость и рассудительность.

age

Могу сказать, что на мою долю выпало в этом отношении счастливое детство; я вынес из него массу этических впечатлений. Позволяю себе поэтому не­много остановиться на воспоминаниях из этого счаст­ливого времени, связанного и с воспоминанием и об отце. Последнее является самым дорогим для меня, и я воскрешаю его недаром,— оно дает мне лишний повод поподробнее разъяснить мою мысль, что важ­но вообще развить в себе самое чувство долга, а не взвалить на себя возможно большее число различных обязанонстей. В тех же случаях, когда приводится последний взгляд, личность человеческая мельчает и портится. Как сказано, на мою долю выпало счастли­вое детство: на мне никогда не лежало слишком мно­го обязанностей, но обыкновенно какая-нибудь одна, зато основательная. После двухлетнего прибывания в школе, меня перевели в классическую гимназию. На­чалась новая жизнь,, но мною, по-прежнему, руково­дило нравственное чувство долга, котя свободы моей и не стеснял никто. Вращаясь в кругу товарищей, я с удивлением слушал их жалобы на учителей и еще с большим удивлением увидел, что одного из них даже взяи из гимназии вследствие ссоры его с учителем. Подобный случай легко мог повлиять на меня самым гибельным образом, не будь я с ранних лет проник­нут ясным сознанием долга. Я знал, что должен был учиться и учиться именно там, куда меня отдали; я стмотрел на это, как н а свой непреложный и неиз­менный долг- Подобный взгляд* обусловливался не только серьезным отношением к вопросу о моем об­разовании со стороны моего отца, н@» как сказано, и моим собственным сознанием долга, так что если бы даже отец мой умер, и заботы о моем воспитании па­ли на кого-нибудь другого, кого, можно было бы уго­ворить взять меня из гимназии, я бы никогда не ос­мелился и выразить такого желания: мне все казалось бы, что тень отца сама явится проводить меня в гим­назию; отец настолькоу спел развить во мне чувство долга, что я никогда бы не мог простить себе наруше­ния его воли. Во всем остальном я пользовался пол­ной свободой; от меня требовалось только посещение гимназии, самое же учение оставлялось на моей пол­ной ответственности. Отдав меня в гимназию и снаб­див всеми нужными учебниками, отец мой сказал

только: «Вильгельм! В конце месяца ты должен за­нять третье место в классе». Я был избавлен от вся­ких нелепых требований со стороны отца; он никогда не спрашивал меня о моих уроках, не заставлял меня отвечать их ему, не заглядывал в мои тетради, не ука­зывал мне времени или срока занятий или отдыха и никогда не усыплял моей ученической совести дру­жеским поглаживанием по головке и словами: «Ты, конечно, знаешь свои уроки», как это делают многие чадолюбивые родители. Если мне предстояло идти ку­да-нибудь, он ограничивался вопросом: «Если у тебя время?» — решение же вопроса всецело предоставлял мне самому и никогда не начинал поэтому поводу лишних разговоров. Я вполне уверен в глубоком учас­тии, которое он принимал во всем, что касалось ме­ня, но он никогда не давал мне заметить этого учас­тия, желая дать мне возможность развиваться и зреть под собственной ответственностью. Повторяю, обязан­ности мои никогда не были особенно многочисленны­ми, а между тем, скольких детей портят именно тем, что взваливают на их слабые плечи целый ворох обя­занностей! Зато я и вынес из моего детства глубокое убеждение в том, что существует нечто непреложное и неизменное, именуемое «долгом». В мое время и латинскую грамматику учили с чувством и с толком, о каких теперь не имеют понятия; такое изучение ее незамедлило оказать на меня свое благотворное влия-мыслить философски, то обязан этим исключительно ние, так что если я вообще мало-мальски способен вышеупомянутому влиянию. Безусловное уважение к правилу, презрительный взгляд на исключение с их жалким существованием, справедливое гонение, кото­рому они подверглись в моих тетрадях, где их беспо­щадно клеймили,— разве все это не могло послужить достаточной основой для любого философского уче­ния? Глядя под тем же впечатлением на своего отца, я представлял его себе живым воплощением правил, все же остальное, приходившее из вне и не согласо­вавшееся с его волей, причислял к жалким исключе­ниям. На товарища своего, не поладившего с учите­лем, я поэтому тоже смотрел как на такое исключе­ние, тем более, что история его наделала много шу­ма. Детский ригоризм, с которым я различал правила и.исключения, как в грамматике так и в жизни, хотя

несколько и сгладился с годами, но тем не менее жив во мне еще настолько, что я всегда могу выдвинуть его, Жак орудие борьбы с тобой и тебе подобными людьми, проповедующими, что вся суть в исключе­ниях, что правила существуют лишь для того, чтобы-ярче выделить исключение.

Итак, в мои намерения не входит подробное рас­смотрение всего, что скрывается в понятии «долг»; конечно, если бы я хотел дискредитировать это поня­тие истолковать его в отрицательном смысле, задача моя быа бы очень легка, положительное же истолко­вание его, напротив, в высшей степени трудно и да­лее известных пределов даже невозможно. Поэтому я задался целью только выяснить, по мере возможнос­ти, абсолютное значение долга в связи с вечным зна­чением, которое приобретает, благодаря должному отношению к нему, самая личность человеческая. Как скоро личность найдет себя самое пройдя через гор­нило истинног оотчаяния, выберет себя самое в абсо­лютном смысле, т. е. этически, и воистину раскаяться, она будет видеть свою жизненную задачу в самой се­бе и сознательно возьмет на себя вечную ответствен­ность за ее выполнение, т. е. постигает абсолютное значение долга.

Посмотрим же, какою является жизнь человеку, смотрящему на нее с этической точки зрения. Ты и другие эстетики — вообще большие охотники до клас­сификации или подразделени я людей: вы охотно признаете за этическим взглядом на жизнь известное значение, одобряете людей, живущих ради исполнения долга, находите последнее вообще в порядке вещей, намекаете даже, что чем большее число людей живет исключительно ради исполнения долга, тем лучше, и зачастую встречаете таких простодушных добряков, которые находят в ваших речах смысл, несмотря на то, что они, как и вообще весь взгляд скептиков на жизнь, просто бессмыслены. Сами же вы не желаете иметь с этикой никакого дела, так как по-вашему мнению это значило бы лишить свою жизнь всякого значения и прежде всего красоты; вы утверждаете, чтов се этическое слишком сильно расходится со всем этетическим, и поэтому там, где появляется первое, нет уже места для второго. Допустив даже, что вы правы, допустив, что дело действительно обстоит та-

302 *

ким образом, я бы все-таки ни минуты не колебался в выборе, сознание само подсказало бы мне, что я должен выбрать- К такому сознанию приводит чело­века истинное отчаяние, через которое должен прой­ти всякий; если же этого не случится, если человек и, пережив отчаяние, все-таки не придет к такому соз­нанию, то значит отчаяние его не было истинным, и он выбрал себя самого в этическом смысле. Дело, од­нако, в том, что ничего подобного допустить нельзя, так как отчаяние означает не разрыв с эстетическим, я лишь известную метаморфозу: ничто не уничтожа­ется в жизни человека, но лишь проясняется, получа­ет новое, высшее освещение. Лишь этический взгляд на жизнь может сообщить этой последней истинную красоту, правдивость, значение и устойчивость; лишь, живя этически, человек ведет жизнь полную красоты, правдивости, значения и уверенности; лишь в этичес­ком взгляде на жизнь можно найти успокоение от мучительых сомнений в своих личных и чужих правах на жизнь и счастье. Хотя сомнения эти и затрагивают две совершенно различные области, они, как сказано, уяичтожаются одним и тем же — этическим взглядом да жизнь, так как первоисточником их служит одно и то же чувство — самолюбие человека: человеку вооб­ще свойственно предъявлять те же требования отно­сительно себя самого, как и относительно других лю­дей. И это имеет, по-моему, большое значение. Если бы эстетик не был эгоистом, он бы должен был, в случае особенного счастья или милости к нему судь­бы, придти в отчаяние, так как ему пришлось бы ска­зать себе: «исключительное счастье, выпавшее на мою долю, не может уже выпасть на долю кого-либо дру-венными усилиями». Ему бы вечно пришлось бояться вопросов людей о том, в чем он нашел свое счастье, так как исключительность его счастья должна была бы убедить людей в недоступности его для них. Будь поэтому у такого счастливца побольше сочувствия к людям, он бы не успокоился до тех пор, пока не на­шел бы иную высшую точку зрения, нежели эстети­ческая. Найдя же такую, человек перестал бы боять­ся говорить о своем счастье, так как всегда мог бы заключить свою речь таким выводом, который бы аб­солютно примирил с аим всех и каждого, все челове­чество.

Но остановимся теперь на категории, на которую предъявляет свои исключительные требования эсте­тик— на красоте. «Этическое отношение к жизни ли­шает ее всякой прелести и красоты», говоришь ты: «радость, счастье, беспечность и красота эстетичес­кой жизни заменяются суровой преданнотью долгу, благонамеренной добросовестностью, непрерывным и неустанным усердием». Если бы мы вели с тобой лич­ную беседу, я попросил бы тебя дать определение прекрасному, которое бы и послужило исходным пунктом моего дальнейшего рассуждения; в данном случае мне, однако, приходится взять это на себя, и я воспользуюсь твоим обычным определением- Вот оно: «Прекрасное есть нечто самодовлеющее, сущест­вующее само по себе и для себя».

В пример ты приводишь молодую, прекрасную, веселую, беспечную и счастливую девушку и гово­ришь: «В ней все гармония, все красота, она пред­ставляет собой совершеннейшее творение на земле, и глупо спрашивать для чего она существует,— она су­ществует сама по себе и для себя, ее цель в ней са-момой, в ее красоте». Не стану дразнить тебя выра­жениями ил вопросами вроде того, что действительно ли полезно для молодой девушки существовать самой по себе и для себя, ил не польстил ли ты самому себе, кая себя уверенностью, что в случае, если бы тебе удалось развить «свой взгляд на божественность су­щества такой девушки перед ней самой, она в конце концов впала бы в ошибку и поверила, что существу­ет исключительно для того, чтобы слушать твои инси­нуации?

Прекрасна и самодовлеюща по-твоему и природа, и ты ополчаешься против каждого, кто стремится оп­ределить ее цель иначе. Не стану и тут огорчать те­бя замечанием, что природа как раз и существует не для себя самой, а для других. Говоря затем о поэзии и об искусстве вообще, ты восклицаешь вместе с по­этом: «procul о procul este profani»⁴⁷, разумея под профанами всех, кто унижает поэзию и искусство, ставя их цель вне их самих. Что касается поэзии л искусства, я напомню тебе ранее высказанный мною изгляд: не в них может человек найти полное приме-

⁴⁷ Прочь о прочь, профаны!

рение с жизнью. Кроме того, хватаясь за поэзию и искусство, ты теряешь из виду действительность, а об* ней то собственно мы и ведем нашу речь. Возвра­щаясь же к это йдействительности, ты, конечно, ви­дишь и сам, что применяя к жизни строгие требова­ния искусства во всей их полноте, вряд ли много най­дешь в жизни прекрасного, а поэтому и придаешь., прекрасному иное значение. Красета, о которой ты говоришь, есть красота индивидуальная. Ты рассмат­риваешь каждого отдельного человека, как маленький момент целого, расматриваешь его, согласно его ин­дивидуальным свойствам и качествам, благодаря че­му все, даже самое случайное и ничтожное в жизни, получает в твоих глазах особое значение, а самая жизнь отлечаток красоты. Итак, ты смотришь на от­дельного человека, как на момент. Но прекрасное, по твоим же собственным словам, существует само по себе и для себя, имеет свою цель в самом себе, а раз человек является только моментом, он уже имеет свою цель не в самом себе, а вне себя- Выходит, что, если целое и является прекрасным, то нельзя сказать того же об отдельных частях его. Возьмем теперь твою собственную жизнь. Разве цель ее в ней самой? Я не берусь решать тут вопроса, вправе ли вообще человек вести такую исключительно созерцательную жизнь, но положим что так — ты существуешь только для того, чтобы созерцать все остальное; что из этого сле­дует? То, что цель твоей жизни все-таки не в тебе са­мом, а вне тебя. Только в том случае, если отдельный человек, являясь моментом, олицетворяет в себе в то же время и целое, только в этом случае ты можешь рассматривать его жизнь с точки зрения красоты; раз же ты рассматриваешь ее так, ты уже смотришь на человека с этической точки зрения, то есть, рассмат­риваешь его жизнь, как проявление свободной воли. Напротив, какими бы особенными индивидуальными свойствами не обладал отдельный человек, раз смот­ришь на эти свойства с точки зрения необходимости человек этот является только моментом и жизнь его лишена красоты. Твое определение прекрасного, сво­дящееся к тому, что прекрасное имеет свою цель в самом себе и приводимые тобой примеры такого са­модовлеющего прекрасного: молодая девушка, приро­да, творения искусства,— все это по-моему одни ил-

люзии. Везде, где только речь идет о цели, должно подразумеваться и движение,— представляя себе цель, я в то же время представляю себе и движени; даже, если я представляю себе человека у цели, я все-таки представляю себе движение, так как не забываю, что цели можно достигнуть лишь посредством движения. Тому же, что ты называешь прекрасным, очевидно, не достает движения: прекрасное в природе прекрасно раз и на вегда; то же приходится сказать и, относи­тельно творений искусства: когда я рассматриваю их и проникаю моей мыслью их мысль, движение проис­ходит в сущности во мне самом, а не в них. Поэтому ты можешь, пожалуй, быть правым, доказывая, что прекрасное имеет свою цель в самом себе, но вся беда в том, что ты применяешь это положение не так, как следует, вследствие чего оно и приобретает отри­цательное значение, сводящееся к тому, что «пре­красное не существует ни для чего другого, кроме самого себя». Тебе нельзя также воспользоваться другим однозначущим выражением, остановиться на том, что прекрасное, о котором говорить ты, имеет свою внутреннюю, то есть, постоянную цель: раз ты скажешь это, ты должен будешь потребовать от пре­красного движения, истории, а этим уже перешагнешь за пределы природы и искусства и вступишь в область свободы, через нее же и в область этики.

Поставленное мною раз навсегда положение, что
индивидуум имеет свою цель в самом себе, не долж­
но растолковываться превратно, в том смысле, что я
будто бы ставлю индивидуума центром или полагаю,
что индивидуум может удовольствоваться самим со­
бою в абстрактном смысле. При абстрактном взгляде
на жизнь и ее цели не может быть никакого движе­
ния- Индивидуум действительно имеет свою цель в
самом себе, но эта внутренняя его цель — он сам, его
«я», которое он стремится обрести и которое таким
образом является не абстрактом, но абсолютной кон­
кретностью. В своем стремлении обрести свое «я», в
своем движении к цели, индивидуум не может уже от­
нестись к миру отрицательно,— в таком случае его
«я» стало бы абстрактом и осталось бы им, а между
тем оно должно, напротив, проясниться во всей своей
конкретности; к этой же конкретности и принадле­
жат те факторы, посредством которых человек при­
зов <

нимает в окружающей его жизни деятельное участие. Исходным пунктом движения является таким обра­зом собственнее «я» инд»ивидуума, конечной целью его — тоже самое «я», а ареной движения — внешний мир, окружающий индивидуума. В жизни такого ин­дивидуума будет, следовательно, движение и движе­ние действительное,— оно ведь обусловливается сво­бодным выбором индивидуума, а, так как оно к тому же имеет постоянную цель, то жизнь данного индиви­дуума и можно рассматривать с точки зрения красоты. Повторяю, лишь с^мотря на жизнь с этической точ­ки зрения, рассматриваешь ее в то же время с точки зрения красоты; это положение я могу между прочим применить и к своей собственной жизни. Если ты скажешь мне, что такая краеота невидима, я отвечу тебе: в известном смысле это так, в другом — нет: ее можно видеть, она оставляет свои следы в истории; ова, следовательно, видимо в том же смысле, в каком говорят: Laquere, ut videam te.⁴⁸ Я, пожалуй, ©огла­шусь е тем, что я не вижу пока осуществления той красоты, за которую борюсь в жизни, но и то лишь опять таки в известном смысле; я могу прозреть ее своими духовными очами, если только захочу и если у меня хватит на это мужества; без мужества же нельзя увидеть ничего вечного, ничего прекрасного.

Смотря на жизнь с этической точки зрения, я рассматриваю ее с точки зрения красоты, и жизнь становятся для ^меня обильным источником этой кра­соты, а не скудным, каким она является в сущности для тебя. Мне поэтому не нужно рыскать, отыскивая ее, по всей стране, или гранить тротуары по улицам нашего города, не нужно много судить, да рядить. Да у меня нет и времени для этого,— мой взгляд на жизнь, правда, радостен, но в то же время и серье­зен, так что дела у меня всегда вдоволь. Если же у меня иногда выдастся свободный часок, я становлюсь у окошка и смотрю на людей, причем рассматриваю каждого из них с точки зрения красоты. Да, каждого, как бы ничтожен или незначителен он ни был: я ведь вижу в нем не только отдельного человека, но и из­вестное воплощение общечеловеческого- Я вижу в нем индивидуума, имеющего свою собственную опреде-

'('^1В1Г) 'кдэА iraVHH в Щ01ъ 'ndoeoj 307

ленную цель в жизни, цель которая не находится в каком-нибудь другом человеке, а в нем самом, будь он хоть последним из последних. Он имеет эту цель в самом себе, он осуществляет свою задачу, свое на­значение, он борется и побеждает—да, все это вижу я. Мужественный человек не видит призраков, но ви­дит, напротив, героев^победителей, тогда как трус не видит героев, а лишь одни призраки. Он должен по­бедить,— я уверен в этом— и потому борьба его пре­красна. Я вообще не охотник бороться, по крайней мере, с другими людьми, но ты можешь быть уверен­ным, что за веру мою в торжество и победу лрекрас-ного на земле я буду бороться на жизнь и на смерть; никто и ничто в мире не отнимет у меня этой веры; ее не выманят у меня мольбами, не вырвут силой, я не растанусь с ней ни за что на свете, сулите мне вза­мен хоть весь мир: потеряв мою веру, я все равно потерял бы весь мир. Благодаря этой вере, я вижу красоту жизни, красоту, в которой нет ни малейшей примеси горечи или уныния, неразлучных с красотами природы или искусства, неразлучных даже с вечной юностью богов прекрасной Греции; красота, которую я прозреваю своим умственным взором, радостна, по­бедоносна и могуча, и она покорит весь мир! Эту кра­соту я вижу повсюду, даже там, где твой взор не видит ничего.

Кто б согласился в мире ж;1ть, Не будь в нем гроздий винограда? Скажи, мудрец, к чему любить И за страданье где награда? Ты слышишь, жалкий род людской От севера до юга стонет, И все надежды рок хоронит, Засыпав черною землей! Скорей вина! Друзья, смелее! Пусть будет весел шумный пир, Мы будем пить, с вином скорее Забудем этот скорбный мир!⁴⁹

Взглянем же теперь по ближе на некоторые жи­тейские отношения, особенно на те из них, в которых

Перевод Е. Морозова.

эстетическое воззрение сталкивается с этическим, и обсудим, действительно ли и в какой именно степени лишает последнее нашу жизнь красоты или не пре­дает ли оно ей скорее высшую совершеннейшую кра­соту? Возьму для примера первого встречного инди­видуума; с одной стороны он похож на большинство людей, с другой он изображает собой известную определенную индивидуалность. Посмотрим на дело совершенно прозаически. Человек этот дол­жен жить, то есть: есть, пить, одеваться, и т. д. иначе говоря должен иметь средства к сущест­вованию. Обратись он за сведениями о том, как нуж­но вообще устроиться в жизни, к эстетику, последний не оставит его вопроса без ответа и, пожалуй, ска­жет: «Для того, чтобы устроиться мало-мальски снос­но, одинокий человек должен располагать годовым доходом в 3000; если он располагает 4000 — прожи­вет и их; вздумает же жениться, ему нужно, по край­ней мере 6000- Деньги есть и будут nervus cerum ge-Tendarum, настоящим conditio sine qua поп. Я хоть и восхищаюсь поэтическими описаниями скромной жиз­ни бедняков и охотно читаю эти идиллии, но вести такую жизнь самому..? Нет, это скоро наскучит! Тот, кто принужден влачить подобное существование, не пользуется благами жизни и в половину против того, у кого есть деньги и кто спокойно и безмятежно мо­жет почитывать упомянутые произведения поэтов. Деньги одно из неприменных условий жизни. Бедняг исключается из числа патрициев и навсегда остается плебеем. Итак, деньги имеют огромное и абсолютное значение, но из этого еще не следует, что всякий у кого они есть, умеет пользоваться ими. Люди, постиг­шие это искусство, являются поэтому истыми избран­никами среди патрициев».

К чему бы однако послужило подобное разъясне­ние нашему герою? Слушая эти мудрые сентенции, он бы чувствовал себя в положении воробья, которо­го заставляют танцевать торжественный полонез. Ска­жи же он эстетику: «Все это хорошо, да у меня не только что 3000 или 6000 годового дохода, а и креп­ких сапог на ногах нет»,—эстетик, вероятно, пожал бы плечами и ответил: «Это дело другое, тогда у вас в перспективе только рабочий дом». Впрочем, если у эстетика очень доброе сердце, он, пожалуй, еще раз

,309

позовет к себе беднягу и скажет ему: «Я не хочу обескуражить вас в конец, не указав вам на самые крайние средства, которыми не следует пренебрегать и которые следует испытать прежде, нежели оконча­тельно распроститься с радостями жизни, перестать дышать полной грудью, надеть смирительную рубаш­ку и т. п- Вот эти средства: постарайтесь жениться на богатой, попробуйте счастья в лотерею, эмигрируйте в Америку, посвятите несколько лет на то, чтобы на­копить денег или, наконец, постарайтесь попасть а милость к одинокому богачу старику и сделаться его наследником. Теперь пока наши дороги расходятея, но разбогатеете, и вы всегда найдете во мне друга, который сумеет позабыть о том времени, когда вы были бедняком». Вычеркивать с таким холодны» рав­нодушием из жизненного обихода бедняка всяку» радость,— какое ужасное, бессердечное отношение к жизни! А так ведь относятся к ней все денежные меш­ки; по их мнению, без денег нет и радости в жизни. Если бы я вздумал смешать тебя с подобными людь­ми и приписать тебе упомянутые мысли или слова, я был бы сильно неправ перед тобою. С одной стороны у тебя слишком доброе сердце, чтобы ты мог питать в себе такие мысли, с другой стороны ты слишком сострадателен, чтобы высказать их, если бы даже они и были у тебя. Я не хочу сказать этим, что бедняк, не имеющий денег нуждается в подобном сострада­нии, но, по-моему, первым и наименьшим требовани­ем, которое должно быть предъявлено человеку обе­спеченному, это требованием, которое должно быть предъявлено человеку обеспеченному, это требование не гордиться своей обеспеченностью и не оскорблять людей, менее обеспеченных. Пусть себе человек бу­дет гордым, Бог с ним; лучше бы, конечно, если 6 ен вообще не гордился ничем, но раз это так — де­лать нечего, с этим еще можно мириться, лишь бы только он не гордился своим богатством: ничто так не унижает человека! Повторяю, ты не принадле­жишь к упомянутым эстетикам,— ты только привык иметь деньги и умеешь ценить их, но никогда не ос­корбляешь никого и даже помогаешь, где только мо­жешь, так что твои проклятия бедности вызываются лишь симпатией к беднякам, а твои насмешки «tho-сятся не к самим людям, но к существующему ио-

рядку вещей, которым раз навсегда обусловлено ма­териальное неравенство людей. «Прометей и Эпиме-тей> — говоришь ты — «были несомненно очень ум­ны, тем удивительнее их недогадливость: излив на че­ловека такие щедроты, они не наделили его в прида­чу деньгами!» Да, если бы ты присутствовал при этом случае, ты не замедлил бы выступить вперед с такой речью: «Добрые боги! Спасибо вам за все ваши щед­роты! Но простите мне мою откровенность: вы плохо знаете жизнь и свет! Человеку вашему не быть счаст­ливым,— ему не достает для этого еще одного: денег! Какой толк из того, что он создан господином приро­ды, если у него нет времени властвовать над нею? На что это похоже, выталкивать такое совершенное тво­рение на белый свет для того, чтобы оно металось в нем, как угорелое, гоняясь за куском хлеба? Можно ли так поступать с человеком?!» У Бог знает, чтобы ты сказал им еще; раз попав на эту тему, ты вообще не скоро останавливаешься,— у тебя ведь неистощи­мый запас рассуждений, остроумных сравнений, за­мечаний, главное же — насмешек. Тебе, вероятно, не приходит на ум, что твое насмешливое отношение к серьезным вопросам может соболазнить кого-нибудь.или нанести кому-нибудь непоправимый вред. Тебе не приходит в голову, что человек, и без того неохот­но несущий бремя жизни, увлечется твоим страст­ным остроумием, твоими вызванными сочувствием к его судьбе насмешками и станет нести это бремя еще с большим нетерпением и даже озлоблением? Не ме­шало бы тебе принять все это к сведению и быть ос-торожнее-

Дата добавления: 2015-05-08