Заказ 3210 8 страница

Итак, вернемся опять к твоему воззрению на Жизнь, согласно которому земная жизнь — юдоль скорби. Весь ход современного развития человечества ведет к тому, что люди более склонны скорбеть и печалиться, нежели радоваться: упомянутое выше воззрение считается вообще воззрением высшего по­рядка, что, пожалуй, и справедливо настолько, на­сколько вообще влечение к радости в человеке непо­средственно и естественно, влечением же к скорби — искусственно. Другой причиной господства этого воз­зрения является то, что радость налагает на человека известный долг благодарности, который он чувствует, хотя зачастую и не знает хорошенько кого следует ему благодарить, настолько бывают спутаны его мыс­ли и понятия. Скорбь не влечет за собой никаких обязательств, и поэтому тщеславие человека легче примиряется с ней. Кроме того, наш век познал сует­ность жизни столь мноимн путями, что потерял веру

в радость, а так как нужно же верить во что-нибудь, он и верит в скорбь. Радость проходит, говорят люди,, а скорбь остается, поэтому тот, кто основывает свое жизненное воззрение на скорби, дает жизни прочную основу.

Если теперь пораспросить тебя подробнее, какую именно скорбь имеешь ты ввиду, наверно окажется, что ты говоришь не об этической скорби, которая всегда связана с раскаянием, а о простой эстетичес­кой или рефлективной скорби. Причиной такой скор­би является не сам человек, не сознание им своей греховности, а несчастное стечение обстоятельств, при-? скорбное предрасположение, постороннее влияние и т- п. Все это хорошо известно тебе из романов. Чи­тая об этом в последних, ты, впрочем, смеешься, слыша это из уст других — глумишься, если же взду­маешь доказывать сам, то выдаешь это за непрелож­ную истину.

Хотя мировоззрение, основанное на скорби, доста­точно печально и само по себе, я хочу обратить твое внимание еще на одно своство его, о котором ты, мо­жет быть, и не подозреваешь, — на безутешность его. Повторю здесь то, что уже сказал раньше: если ра­дость считается непрочной на том основании, что она преходяща, то ведь так же преходяща и, следова­тельно, непрочна и скорбь. Мне не нужно, впрочем, особенно упирать на последнее обстоятельство, так. как ты знаешь об этом от своего учителя Скриба, не упускавшего случая поглумиться внад сентименталь­ностью людей, верящих в вечную продолжительность своей скорби. Человек, утверждающий, что жизнь юдоль скорби и что удел человека на земле скор-бить и печалиться, имеет радость вне себя так же,, как человек, видящий смысл жизни в наслаждении п. радости, имеет вне себя печаль, и радость, следова­тельно, может застигнуть врасплох первого, как пе­чаль второго. Оба воззрения основываются на внеш­них условиях, находящихся вне самого человека и его воли: и скорбь, и радость одинаково вне власти че­ловека; всякое же мировоззрение, основанное на внешних, независящих от самого человека условиях, есть, как уже было сказано раньше, отчаяние. Будь по этому хоть вдвое умнее и изобретательнее, гони сколько хочешь радость слезливой гримасой или, ес~

•ли предпочитаешь, морочь ее маской наружного ве­селья, скрывающей твою внутреннюю скорбь,— ра­дость все-таки может застать тебя врасплох*—вре­мя ведь пожирает своих детей, а эстетическая скорбь именно детище времени, и кажущаяся вечность ее не более, как обман.

Чем глубже причина скорби человека, тем более может казаться, что эта скорбь продлится всю жизнь, даже без всякого усилия со стороны человека. Ты это хорошо понимаешь и потому, говоря, что удел чело­века вечная скорбь, имеешь главным образом ввиду.несчастные индивидуальности и трагических героев. Есть лдоди, несчастную особенность которых состав­ляет именно их предрасположение к скорби и.нечув­ствительность к радости иди счастью; над такими -людьми словно тяготеет какой-то злой рок, как и над героями греческих трагедий, и к ним то, конечно, вполне применимы твои слова: «удел человека — скорбь!» В фатальной судьбе этих людей есть, одна­ко, нечто соблазнительное для многих, между прочим и для тебя, вот ты и пользуешься случаем заявить свою претензию быть ни более ни менее, как несчаст­нейшим из этих несчастных. Признаюсь, горделивее и смелее этой претензии не могло и зародиться в мозгу человека.

Позволь мне ответить тебе на это так, как ты того заслуживаешь. Прежде всего: ты вовсе не скорбишь и тебе это прекрасно известно самому,— недаром же ты только и твердишь, что несчастнейший в сущности счастливейший. Твоя скорбь ничто иное, как самое ужасное притворство; это притворство перед Вечной Силой, правящей миром, возмущение против Бога, такое же возмещуние, как смех там, где надо пла­кать. Твое отчаяние — вызов, бросаемый самому Богу и в то же время измена всему человечеству. Ты, как и все люди, различаешь несколько родов скорби, но при этом считаешь свою скорбь превыше всех, не­сравнимой ни с какой другой, непосильной. ни для кого из других людей. Но если бы даже и действи­тельно могла существовать такая скорбь, не тебе ре­шать на чью долю она выпала. Как ни различнь. скорби и печали людские, все они в сущности равны, и ты попираешь своим высокомерием священнейшее лраво каждого человека на милость Божию. Выеоко-

мерие это — измена, низкая зависть, ядовитый намек на то, что великие люди не были подвергнуты опас­нейшим испытаниям, что слава досталась им слиш­ком легко, что и они пали бы, если бы на их долю иыпало то сверхчеловеческое искушение, о котором говоришь ты. Так ли, однако, воздают должное вели­кому, так ли свидетельствуют о нем?

Не пойми меня в данном случае превратно. Я не принадлежу к числу людей, отвергающих всякую мысль о скорби, я презираю низменную житейскую мудрость, рекомендующую «гнать печаль из сердца», н если только мне представитеяс выбор, всегда пред­почту скорбь. Я знаю, что в скорби есть красота, что в слезах есть сила, но я знаю также, что не следует предаваться безнадежной скорби. Между мной и тобой есть одна абсолютная разница, которая никогда не уничтожается: я не могу смотреть на жизнь исклю­чительно из эстетической точки зрения, я чувствую, что это лишило бы мою жизнь самого дорогого, за­ветного в ней, я требую от жизни высшего содер­жания и нахожу его в этике. И только этическая скорбь-раскаяние имеет истинное глубокое значение.

Не обижайся на меня за мои слова и не смущай­ся, если я укажу в этом случае, как на примере, до­стойный подражания, на ребенка. Отличительной чер­той хорошо воспитанного ребенка является склон­ность просить прощения, не разбирая много — прав он или виноват; отличительной чертой великодушно­го человека является склонность раскаиваться, не споря с Богом, так как он истинно любит Бога, а истинная любовь к Богу выражается раскаянием. И мой выбор в этом отношении давно сделан: да, уве­ряю тебя, если бы жизнь моя, безовсякой вины с мо­ей стороны, стала непрерывно й цепью скорбей и страданий, так что я бы имел полное право сравнить себя с величашим из героев трагедий, мог бы тешить-: с-льный ужас, я бы сбросил с себя доспехи' героя,! v с я моей скорбью и вызывать ею у людей сострадав ведь не мученик, который может гордиться своими страданиями, а смиренный грешник, чувствующий свою вину перед Богом; у меня лишь одно выраже­ние для моей скорби — раскаяние, одна надежда — прощение Божие.

Ты, может быть, думаешь, что я таким образом* отрицаю значение скорби и бегу от нее? Ничуть! Я затаил ее в глубине души и потому никогда не забы­ваю о ней. Вообще лишь недостаток веры в силу и: значение духа заставляет человека сомневаться в его духовном обладании тем, что у него не постоянно на глазах; следовало бы, напротив, помнить, что как & обыденной жизни, желая спрятать что-нибудь воз­можно лучше, прячешь это в такое место, куда во­обще меньше всего заглядываешь, так и в духовной. Моя скорбь глубоко схоронена в моей душе, и я знаю_г что она останется неотъемлемой принадлежностью моего существа, уверен в этом куда больше, чем тот,, кто из боязни утратить ее, ежедневно выкладывает ее на показ всем.

В моей жизни не было таких потрясений, которые могли бы ввести меня в искушение пожелать разру­шить, низвергнуть в хаос весь мир, но даже и моя обыкновенная будничная жизнь успела дать мне по­чувствовать, как полезно придавать скорби этическую подкладку, т. е. не уничтожать в ней все этическое,, а лишь подчинить его этическому. Пока скорбь тиха и покорна, она вообще не пугает меня; но если она становится горячей и страстной, склонной к софиз­мам и способной вызвать в моей душе уныние, тогда я восстаю против нее,— я не потерплю никакого по­сягательства на то, что получил, как дар, из руки самого Бога! Мое восстание против скорби выража­ется однако не тем, что я гоню ее прочь или стараюсь забыть ее, но тем, что раскаиваюсь. Я раскаиваюсь даже в том случае, если и не был лично виноват, ес­ли даже ничем не заслужил этой скорби, раскаиваюсь, в том, что позволил ей овладеть мною, а не вручил ее в ту же минуту Всевышнему.

Вернемся к выбору- Первое, к чему приводит че­ловека выбор — полнейшее обособление его от мира. Выбирая, себя самого, я выделяю мое «я» из моих отношений к миру, пока, наконец, не приду, благода­ря тому же выделению, к сознанию своей тождест­венности с миром. Сделав свободный выбор самого себя, человек является действующим лицом; его дея­ния, однако, не имеют вначале никакого отношения к окружающему его миру, так как человек уничтожил это отношение своим выбором и существует теперь

только сам по себе и для себя. И вот теперь-то, на­конец, мы и доходим до этического воззрения на жизнь. Во времена древней Греции оно нашло свое выражение в стремлении индивидуума к нравствен­ному совершенству; человек, подобно позднейшим христианским отшельникам, удалялся из мира, отка­зывался от мирской внешней деятельности и отда­вался внутренней духовной. Только в этой последней деятельности он видел свою жизненную задачу и только в ней находил самоудовлетворение: в его на­мерение ведь не входило усовершенствовать себя и подготовиться к служению миру, напротив, он. на­всегда отказался от мира и стремился к нравственно­му совершенству только ради себя самого. В сущнос­ти такой человек вовсе не бежал от мира, не удалял­ся в пустыню, а оставался в миру, потому что сопри-.косновением с последним было ему необходимо в це­лях самовоспитания; тем не менее мирская жизнь не имела для него никакого значения, он точно заклял «е, и этим заклятием лишил ее всякой возможности оказывать на него какое-либо влияние. Подобный че­ловек стремился, следовательно, не к такому нравст-.венному совершенству, благодаря которому он мог бы стать полезным гражданином мира, воспитывал в себе не гражданские добродетели (в сущности ис­тинные добродетели язычества соответствуют рели­гиозным добродетелям христианства), но личные, •стремился к совершенству ради самого совершенст­ва. В наше время подобное псевдо-этическое воззре­ние найдет, конечно, весьма немного представите­лей,— религия слишком вошла в жизнь, чтобы чело­век мог остановиться на таком абстрактном отноше­нии к добродетели. Ошибка или несовершенство по­добного воззрения заключается в том, что придержи­вающий его человек выбирает себя лишь в абстракт­ном смысле, вследствие чего становится абстрактным и то совершенство, к которому он стремится. Вот по­чему я ставлю, на ряду с требованием выбора требо­вание раскаяния,— последнее ставих человека в са­мую близкую тесную связь с окружающим его миром. В христианском мире зачастую можно было встре­тить— да и теперь еще встречатся — представителей мировоззрения, аналогичного только что упомянутому древнегреческому, но являющегося, благодаря приме-

си мистического и религиозного начал, более возвы­шенным и совершенным. Какой бы высокой степени личного нравственного совершенства не достигал древнегреческий индивидуум, его жизнь все-таки не* приобретала более бесконечного, совершенного зна­чения, нежели и тот мир, искушения и соблазны ко­торого она победила; конечным блаженством такого-индивидуума былоодинокое самоудовлетворение,, столь же суетное, как и все другое, от чего он отка­зывался- Жизнь религиозного мистика имеет более глубокое значение. Он выбирает себя самого в абсо­лютном смысле, хотя и редко употребляет данное вы­ражение, а напротив, говорит, что выбирает Бога, но это, как уже сказано выше, не изменяет сути дела: не выбрав себя самого в абсолютном смысле, человек не­может стать в свободные отношения к Богу, а свобо­да, именно, и является отличительной чертой христи­анства. Сделав абсолютный и свободный выбор, т. е. выбрав себя самого, мистик является ipso действую­щим лицом, но его деяния принадлежат не внешнему,, а его внутреннему душевному миру. Благодаря свое­му выбору, мистик выделяет свое «я» из внешнего мира, последний, как бы перестает существовать для него, и его усталая душа выбирает Бога. Не следует истолковывать выражения «усталая душа» в дурном смысле, унижающем мистика и придающем сомни­тельное значение его выбору Бога,— как-будто он вы­бирает Его лишь тогда, когда его душа утомится и пресытится мирской жизнью. Выражение это означа­ет, напротив, раскаяние мистика в том, что он не об­ратился к Богу раньше.

Итак, совершив свой выбор мистик является, как сказано, ее ipso действующим лицом, но его действия принадлежат его внутреннему душевному миру, и на­сколько он в этом отношении явится действующим,, настолько, и его жизнь будет иметь движение, раз­витие, историю. Развитие ее может, однако, быть на­столько метафизическим или эстетическим, что стано­вится сомнительным настолько его можно назвать историей,—под историей человеческой жизни подора-зумевается лишь свободное развитие ее. Затем, дви­жение его жизни может быть настолько отрывочным, что его трудно назвать и развитием. Если это движе­ние состоит в том, что известный момент повторяется

вновь и вновь, то, конечно, нельзя отрицать сущест­вования самого движения, можно даже открыть уп­равляющий им закон, но развития здесь все-таки ни­какого не будет. Временное повторение, не имеющее никакой внутренней связи, и е имеет в этом смысле ни малейшего значения. Такою, однако, именно и яв­ляется жизнь мистика. Страшно читать жалобы мис­тика в минуты душевного изнеможения- Эти минуты сменяются минутами просветления, и в таких переме­нах проходит вся его жизнь; в ней есть таким обра­зом движение, но имеет развитие, так как в ней нет и внутренней связи, за исключением развитого не­определенно-тоскливого чувства, с которым мистик глядит и на прошлое и на будущее, но это то чувство уже само по себе и выражает недостаток в жизни мистика настоящей внутренней связи. Развитие лич­ности мистика до такой степени заключено в границах метафизики и эстетики, что его нельзя назвать исто­рией, или если и можно, то лишь в том смысле, в каком говорят об стории растений. Мистик умирает для всего мира, и весь отдается одной любви к Богу, так что развитие его жизни заключается в развитии этой любви. Как между влюбленными замечается иногда известное сходство даже в наружности, форме и в выражении лица, так и душа мистика, погружен­ного в любовное созерцание Божества, все более и •более возвращает себе в обновленном и просветленном виде утраченные ею образ и подобие Бога. Внутрен­ние деяния мистика сводятся не к приобретению лич­ных добродетелей, но к развитию религиозных или созерцательных. Сказать, что его жизнь состоит в по­следнем (т. е. в развитии религиозных или созерца­тельных добродетелей), однако, нельзя,— это было бы слишком эгическим определением жизни мистика, являющейся в сущности одной молитвой. Молитва •входит и в жизнь этика — я не отрицаю этого — но молитва всегда до известной степени субъективна, со­держательна и рассудительна, тогда как для мистика молитва получает тем большее значение, чем больше в ней восторженной бессознательности и пламенной любви к Божеству.

Молитва служит для него единственным средством выражения его любви, единственным языком, на кото­ром он может говорить с Божеством. Как влюблен-

ные нетерпеливо ждут минуты задушевной беседы», кода они могут высказать друг другу свою любовь,, так и мистик тоскует и ждет не дождется минуты мо­литвенной беседы, соединяющей его с Богом, и, если: наслаждение влюбленных их тихой беседой ничуть не уменьшается от того, что им нечего сказать друг другу, то тем менее — наслаждение мистика. Напро­тив, он испытывает тем больше блаженства от своей молитвы, тем больше счастья от своей любви к Бо­гу, чем менее в них содержания, чем бессознательнее он отдается им, чем сильнее уходит и исчезает в них. всем своим существом.

На мой взгляд в любви мистика и его отношениях к Богу заметна, однако, некоторая навязчивость. Ник­то не станет отрицать того, что человек должен лю­бить Бога всею душой, всеми помышлениями своими, или того, что такая любовь нетолько долг, но и выс­шее блаженство человека, тем не менее из этого не следует, что мистик имеет- право пренебречь во имя этой любви к Богу условиями действительной жизни,, в которые он поставлен самим же Богом. Пренебре­гая ими, он и пренебрегает и любовью Бога к себе и требует от Него иного выражения этой любви, чем то, которое угодно было проявить Ему. Сюда вполне применимы слова пророка Самуила: «покорность луч" ше всякой жертвы». Навязчивость мистика может при­нять и еще более опасную форму в том случае, если он основывает свои отношения к Богу на уверенности быть, благодаря той или другой случайности, особым избранником и любимцем Божьим. Такой уверенно­стью мистик унижает и Бога и себя; себя — потому что вообще унизительно отличаться от других, благо­даря какому.то случайному обстоятельству; Бога — потому что таким путем превращает Его в идола, а: себя в Его любимца.

Кроме того, мне не нравится жизненная дряблость, и слабость мистика, являющиеся его постоянными отличительными чертами. Разумеется, вполне естест­венно, что человек желает в глубине души удостове­риться в искренности и правдивости своей любви к: Богу, чувствует время от времени побуждение прове­рять это высокое -чувство,— кто станет отрицать по-хвальность такого побуждения? Тем не менее никому не следует'предпринимать эти поверки ежеминутно..

Душевное величие человека выражается именно его непоколебимой верой в любовь Бога к себе, а эта ве­ра влечет за собою и веру в искренность своей любви к Богу и радостную покорность Его воли, выражаю­щиеся примирением с теми жизненными условиями, в которые он поставлен Богом.

Не могу я наконец сочувствовать жизни мистика еще и потому, что смотрю на нее, как на измену ми­ру, в котором он живет, и человечеству с которым он связан кровными узами и с которым мог бы вступить в самую тесную связь, если бы не заблагорассудил сделаться мистиком. В большинстве случаев мистик выбирает одинокую жизнь, но вопрос в том имеет ли он право сделать подобный выбор? Мистик не жела­ет обманывать людей и напрямик заявляет, что не хочет иметь с ними никакого дела; вопрос опять таки в том имеет ли он право поступать таким образом. Я враг мистицизма в силу самого положения своего, как семьянина и отца. В семейной жизни есть уже свое Святое Святых, будь же я мистиком мне при­шлось бы иметь еще личное Святое святых, вследст­вие чего я был бы плохим семьянином. Так как я вообще того мнения (которое разовью впоследствии), что каждый человек должен жениться, и уж конеч­но, не для того, чтобы быть плохим семьянином, то ты легко поймешь мое нерасположение к мистицизму. Крайний и односторонний мистик становится в кон­це концов до того чуждым миру, что даже самые близкие кровные отношения к людям теряют для не­го всякое значение. Между тем вовсе не в этом смыс­ле сказано в Писании, что должно любить Бога больше отца и матери,— Бог не настолько себялюбив. Бог также и не поэт, желающий мучить людей страш­ными коллизиями, а нельзя ведь и представить себе ничего ужаснее положения людей, если бы между любовью к Богу и любовью к людям, которую Он Сам же вложил в наше сердце, действительно су-ществов_ала подобная коллизия.

Ты, вероятно, не забыл еще юноши Людвига Блак-фельда с которым нам, особенно мне, приходилось так часто встречаться несколько лет тому назад. Он был одарен истинными и редкими способностями, но, к несчастью слишком односторонне увлекся нестоль­ко христианским, колько каким-то индийским мисти-

цизмом. Живи он в средние века, он, С без сомнения,, нашел бы себе убежище в монастыре, J нате же вре­мя не располагает такими средствами п(Р^омОЩИ> ^{и заХ} блудший человек, если только не исцел^{гли,гся вп}°лне_г гибнет безвозвратно. Бедняга Людвиг пФ^оэ1:ошУ ^{и кон}" чил самоубийством. Мне он оказал врс^оде доверия,, нарушая этим свою любимую теорию, я ^п0 которой не следовало иметь никаких отношение ^к людям и быть непосредственно связанным с одДним Богом. Его доверие не было, впрочем, особенно^⁰ велико, и вполне откровенным со мной он никогдг^^{3 йе} был, ^так что в последние месяцы его жизни я пр(Р^{осТО со c}JP^a." хом следил за его эксцентричными вых^одкамй. Не­сколько раз мне, кажется, все-таки уд^алось остано­вить его, наверное же сказать ничего не могу, так как он был вообще страшно скрытен и иску(У^сн0 маскиро­вал свое душевное настроение. НаконедД ^ofi покончил-с собой, и никто не знал причины. Его дсцомашнии-док­тор видел его во временном помешате"^{ельСтве}' ^чт0» конечно, показывает высокий ум и проницательность доктора. В известном смысле Людвиг, «однако, вла­дел всеми своими умственными способностями Д°' последней минуты. Ты, может быть, не^ знаешь, что сохранилось письмо, которым Людвиг известил о своем намерении своего брата юстиц-сорвётника. Вот копия с этого письма, являющегося глубоко ^пР^авдп.Г вым и высокообъективным выражением^ последней! агонии мистика.

«Милостивый Государь, Господин Юстиц-Советник!

Пишу к Вам, так как Вы в некоторое Р°Д^е самый близкий мне человек, с другой стороны И^ы ^{мне ВП}Р°" чем, не ближе всякого другого. Когда Вы\получитё эти строки, меня уже не будет больше нД^а свете. Если Вас спросят о причине, можете сказать^ ^что была дескать такая принцесса, по имени Утрзеняяя^ Заря... или что-нибудь в этом роде; я и ам ответил бы так­же, если бы имел удовольствие пережии^ть себя само­го. Еси Вас спросят о поводе, можете сказать: по по­воду большого пожара. Если спросят оР времени со­бытия, можете сказать, что оно имело мместо в столь знаменательном для меня июле месяш.е. Если же-Вас не спросят, можете ничего и не отвй^ечать-

Я не считаю самоубийство чем-то похвальным и решился на него не из тщеславия. Я признаю зато справедливость положения, утверждающего, что ни одному человеку не выдержать созерцания бесконеч­ного. Бесконечное предстало однажды моему умст­венному взору, и я понял, что формой для него слу­жит неведение. Неведение — отрицательная форма бесконечного знания. Самоубийство — отрицательная форма бесконечной свободы. Счастлив, кто найдет положительную.

С почтением и проч.»..

Итак, ошибка мистика, в том, что он хотя и совер­шает свободный выбор самого себя, но не этический, так как последний всегда сопровождается раскаяни­ем. Становишься конкретным, лишь благодаря рас­каянию, становишься же свободным, лишь став кон­кретным. Мистик, следовательно, с первых же шагов; идет по ложному пути. Только выбрав себя таким, каков я есть, овладею своим «я» во всей его конкрет­ности, приня_в_ на себя значительную ответственность Г за каждое душевное движение, я делаю этический "■—-выбор самого себя, раскаиваюсь, становлюсь конк­ретным и, при всей своей обособленности от действи­тельного мира, абсолютно связанным и тождествен­ным с ним.

Как не просто в сущности положение о тождест­венности этического выбора своего «я» с раскаянием, не могу не возвращаться к нему постоянно. В этом ведь вся суть. Мистик, пожалуй, тоже раскаивается, но раскаяние его внешнее, а не внутреннее, метафи­зическое, а не этичкеское. Эстетическое раскаяние отвратительно: оно показывает только дряблость душевную; метафизическое — излишне: ведь не сам человек создал мир, что ж ему особенно и сокрушать-, ся о суете мира? Мистик выбирает себя лишь в абст-4 рактном смысле, поэтому и раскаяние его абстракт- '"•'■ но; лучше всего это видно из суждения мистика о» жизни и действительности, среди которых он все-таки живет. Мистик учит, что земная жизнь — суета, об­ман, грех; все это, однако, одни отвлеченные рассуж­дения, не имеющие ничего общего с этическим отно­шением человека к жизни. Даже называя жизнь гре­хом, мистик стоит в сущности на той же отвлеченной

цизмом. Живи Он в средние века, он, без сомнения',,
нашел бы себе убежище в монастыре, наше же вре­
мя не располагает такими средствами помощи, и за¹-
блудший человек, если только не исцелится вполне^
гибнет безвозвратно. Бедняга Людвиг поэтому и кон­
чил самоубийством. Мне он оказал вроде доверия,
нарушая этим свою любимую теорию, по которой
не следовало иметь никаких отношений к людям и
, быть непосредственно связанным с одним Богом;
Его доверие не было, впрочем, особенно велико, и
вполне откровенным со мной он никогда не был, так
что в последние месяцы его жизни я просто со стра­
хом следил за его эксцентричными выходками. ■'Не­
сколько раз мне, кажется, все-таки удалось остано­
вить его, наверное же сказать ничего не могу, так как
он был вообще страшно скрытен и искусно маскиро­
вал свое душевное настроение. Наконец он покончил
с собой, и никто не знал причины. Его домашний док­
тор видел его во временном помешательстве, что,
конечно, показывает высокий ум и проницательность,
доктора. В известном смысле Людвиг, однако, вла­
дел всеми своими умственными способностями ДО'
последней минуты. Ты, может быть, не знаешь, что
сохранилось письмо, которым Людвиг известил о
своем намерении своего брата юстиц-советника? Вот
копия с этого письма, являющегося глубоко правди­
вым и высокообъективным выражением последней;
агонии мистика. '

«Милостивый Государь, Господин Юетиц-Советник!

Пишу к Вам, так как Вы в некотором роде самый близкий мне человек, с другой стороны Вы мне впро­чем, не ближе всякого другого. Когда Вы получите эти строки, меня уже не будет больше на свете. Если Вас спросят о причине, можете сказать, что была дескать такая принцесса, по имени Утренняя Заря... или что-нибудь в этом роде; я и ам ответил бы так­же, если бы имел удовольствие пережить себя само­го. Еси Вас спросят о поводе, можете сказать: по по­воду большого пожара. Если спросят о времени со­бытия, можете сказать, что оно имело место в столь знаменательном для меня июле месяце. Если же. Вас не спросят, можете ничего и не отвечать.

Я не считаю самоубийство чем-то похвальным и= решился на него не из тщеславия. Я признаю зато справедливость положения, утверждающего, что ни одному человеку не выдержать созерцания бесконеч­ного. Бесконечное предстало однажды моему умст­венному взору, и я понял, что формой для него слу­жит неведение. Неведение — отрицательная форма бесконечного знания. Самоубийство — отрицательная форма бесконечной свободы. Счастлив, кто найдег положительную.

С почтением и проч.»..

Итак, ошибка мистика, в том, что он хотя и совер­шает свободный выбор самого себя, но не этический, так как последний всегда сопровождается раскаяни­ем. Становишься конкретным, лишь благодаря рас­каянию, становишься же свободным, лишь став кон­кретным. Мистик, следовательно, с первых же шагов-идет по ложному пути. Только выбрав себя таким, каков я есть, овладею своим «я» во всей его конкрет­ности, приня_вна себя значительную ответственность Г за каждое душевное движение, я делаю этический ^ч-~ выбор самого себя, раскаиваюсь, становлюсь конк­ретным и, при всей своей обособленности от действи­тельного мира, абсолютно связанным и тождествен­ным с ним.

Как не просто в сущности положение о тождест­венности этического выбора своего «я» с раскаянием, не могу не возвращаться к нему постоянно. В этом ведь вся суть. Мистик, пожалуй, тоже раскаивается, но раскаяние его внешнее, а не внутреннее, метафи­зическое, а не этичкеское. Эстетическое раскаяние отвратительно: оно показывает только дряблость душевную; метафизическое — излишне: ведь не сам человек создал мир, что ж ему особенно и сокрушать­ся о суете мира? Мистик выбирает себя лишь в абст­рактном смысле, поэтому и раскаяние его абстракт­но; лучше всего это видно из суждения мистика о жизни и действительности, среди которых он все-таки живет. Мистик учит, что земная жизнь — суета, об­ман, грех; все это, однако, одни отвлеченные рассуж­дения, не имеющие ничего общего с этическим отно­шением человека к жизни. Даже называя жизнь гре­хом, мистик стоит в сущности на той же отвлеченной

точке зрения, как и тогда, когда называет ее суетой; желание придать этому слову этический смысл, оста­нется бесплодным, если самое отношение мистика к Жизни будет не этическим, а метафизическим; эти­ческое же отношение выражается не трусливым бег­ством от жизни, а мужественной борьбой с ней и по-! бедою, или же сознательным подчинением ее тяго-!*^" там и бремени.

Дата добавления: 2015-05-08