Заказ 3210 5 страница

между их прежним положением и настоящим лишь та, что прежде они не сознавали своего отчаяния, а теперь сознают, но эта разница чисто случайная. Оказывается, следовательно, что эстетическое воззре­ние на жизнь (всех сортов и степеней) есть в сущ­ности своего рода отчаяние; оказывается, что чело­век, живущий эстетической жизнью, живет сознатель­но или бессознательно в отчаянии- Раз, однако, че­ловек живет в отчаянии сознательно — как ты напри­мер —- переход к высшей форме бытия является по отношению к нему безусловным требованием.

Здесь я опять позволю себе небольшое отступле­ние, так как хочу объяснить неодобрение, высказанное мною по поводу безумно, страстной любви молодой девушки. Делаю я это во избежание каких-бы то ни было недоразумений: ты. ведь знаешь, что я, в каче­стве женатого человека, напротив готов при каждом удобном случае и письменно и устно отстаивать raison d'etre любви. Человек с обыденным житейским умом, пожалуй постиг бы всю непрочность такой любви и формулировал свое жалкое мудрствование таким об­разом: лучше любить по-маленьку, да подольше. По­добная мудрость, однако, куда менее прочна и уж во всяком случае куда более ничтожна, чем самая лю­бовь молодой девушки и, ты, разумеется, понимаешь, что мое неодобрение ни в каком случае не может вы­текать из подобных соображений. Для того, чтобы объяснить это неодобрение мне приходится отважить­ся на крайне трудный для меня эксперимент мысли: предположить, что я сам сделался предметом такой любви. Как сказано, мне в высшей степени затрудниД-тельно представить себя в таком положении; я по­любил лишь раз и навсегда, продолжаю быть неиз­менно счастливым любовью моей подруги жизни и потому даже представить себе не могу никакой иной любви; тем не менее попытаюсь. Итак, меня полюби­ли страстной любовью. Что же — я был бы счастлив? Нет, я бы даже не принял такой любви и не потому, что пренебрег бы ею — избави, Бог! — я бы скорее решился бы взять на душу убийство, чем пренеречь любовью молодой девушки;,я просто не допустил бы молодую девушку полюбить меня такою любовью и

не допустил именно ради ее самой. Я желаю быть лю­бимым, если возможно, всеми людьми, желаю быть любимым своею женой так горячо, как только один человек может любить другого, я даже страдал бы, если она любила бы меня меньше, но большего я не требую. Я не могу позволить молодой девушке за­быть себя самое, повредить своей душе из-за любви ко мне. Я сам бы любил' ее слишком горячо, чтобы позволить ей так унизить свое человеческое додстоин-ство. А между тем действительно находятся такие вы­сокомерные люди, которым льстит быть любимыми такой безграничной, безумной, готовой на все уни­жения любовью. И они мастера добиваться ее- Чем однако они определяют свое поведение? Сама девуш­ка бывает в большинстве случаев жестоко наказана за свое увлечение, поэтому я и не сужу так " строго ее, как этих гнусных развратителей ее души и серд­ца. Теперь ты понимаешь, почему я сказал, что упо­мянутая молодая девушка живет в отчаянии. Ее по­ложение будет одинаково отчаянным, как в случае неудачи, так и удачи: будет ведь чистой случайностью, если любимый ею Человек окажется настолько чест­ным, что поможет ей высвободиться из ее ложного положения. И какие бы жестокие средства он ни употреблял для этого, я все-таки скажу, что он посту­пил с нею, как честный, добросовестный и сердечный человек, как истинный рыцарь!

Ясно, таким образом, что эстетическое воззрение на жизнь к какому бы роду и виду оно не принадле­жало, сводится в сущности к отчаянию; не менее яс­но, казалось бы, и то, что человеку следует на этом основании перейти к этическому воззрению. Мы еще не рассмотрели, однако, самого утонченного и высше. го из всех эстетических воззрений, которым я и зай­мусь теперь по подробнее: теперь очередь дошла ведь до тебя.

Это воззрение равняется сплошному отчаянию, к числу же эстетических, из которых оно является крайним, его нужно причислить потому, что придер­живающаяся его личность сохраняет всю свою непо­средственность; я назвал его даже крайним, так как в него входит до известной степени сознание его ни­чтожности.

⁴² Разумность (фр,.).

Отчаяние отчаянию, как известно, рознь. Предста­вим себе, что какой-нибудь артист, художник, напри­мер, ослеп; может быть, он и придёт от этого в от. чаяние, особенно, если вся его жизненная сущность исчерпывается одним художественным талантом. Причина отчаяния тем не менее единичная, и Стоит устранить ее, т. е. возвратить ему зрение, и отчаяние исчезнет. С тобой не то: ты слишком богато одарен природой, жизненная сущность твоя обладает слиш­ком глубоким содержанием, чтобы твое отчаяние мог­ло обусловливаться чем-либо подобным. Ты действи­тельно обладаешь всеми внешними условиями для того, чтобы позволить себе держаться эстетического воззрения на жизнь: ты богат, независим, здбров, умен и не испытал еще несчастной любви. И все-таки твоя жизнь выражает одно отчаяние. Оно еще не про­является пока активно, но пассивно, в мыслях твоих, живет давно. Твоя мысль предупреждает твои дейст­вия,— она уже провидит всю суетность и тлен того, до чего ты еще собственно и не дошел по опыту. По­гружаясь время от времени в суету мира, преда­ваясь в отдельные минуты наслаждению, ты, однако, постигаешь своим сознанием всю его сущность, и потому всегда живешь как бы вне себя, т. ё. живёшь в отчаянии: последнее же приводит к тому, что жизнь твоя представляет вечное колебание между двумя крайними противоположностями: сверхестественной энергией и полнейшей апатией.,

Я часто замечал, что чем дороже напиток, кото­рым опьяняет себя человек, тем легче последний втя­гивается в его употребление, тем прекраснее самое опьянение и тем, по-видимому, менее пагубны его по­следствия. Чрезмерное употребление водки скоро даёт себя знать такими ужасными последствиями, что на исправление пьяницы можно еще надеяться. Отказаться от опьянения шампанским уже неизмен­но труднее. Ты же выбрал для себя самый утончен­ный напиток, потому что какой другой напиток, кро­ме отчаяния, производит опьянение, которое бы было так прекрасно само по себе и так красило бы человека, особенно в глазах девушек (это тебе отлич­но известно), и особенно в тех случаях, когда этот человек обладает искусством сдерживать дикие по­рывы своего отчаяния, так что люди видят на его

Лице лишь слабое зарево, пожирающего его душу пламени. Отчаяние молодецки заламывает на голове шляпу, окрыляет поступь, зажигает гордый блеск в его глазах, трогает высокомерной улыбкой его уста, сообщает человеку необыкновенную жизненную лег­кость и царственный кругозор. И вот такой человек приближается к какой-нибудь молодой девушке; гор­дое чело склоняется перед ней одной в целом мире,— это льстит ей и, к сожалению, почти всякая из них настолько неопытна, что верит этому притворному поклонению.

Так вот каково твое жизненное воззрение, и, по­верь мне, многое в твоей жизни станет тебе ясным, ес­ли ты согласишься со мной, что оно выражает в сущ­ности отчаяние мысли. Ты враг жизненной действи­тельности, и немудрено: для.того, чтобы она обрела смысл, жизнь человека должна иметь внутреннее со­держание и связь, а этого то как раз недостает тебе-Правда, ты занимаешься наукой, искусствами, и да­же иногда прилежно занимаешься, но Ъсе это лишь ради себя самого, наука же и искусство тут только-только не для отвода глаз. Большею частью ты, од­нако, совершенно празден, стоишь себе на торжище, заложив руки в карман, как евангельские работники, и посматриваешь на мир Божий. Ты как бы застыл в отчаянии, ничто не занимает тебя, ничто не в состоя­нии расшевелить тебя; «вались хоть все черепицы с крыш, я не сойду с места» — говоришь ты. Ты похож на умирающего и умираешь день за днем, хотя и не в том глубоком серьезном значении, в каком вообще понимается это слово; иначе говоря, жизнь потеряла для тебя действительный смысл, и ты «ведешь счет вре­мени лишь по дням платежа за квартиру». Ты все пропускаешь мимо себя без внимания, но вдруг тебя заденет какая-нибудь идея, приключение, улыбка мо-лбдой девушки, и ты «готов»; насколько прежде ты во всех случаях оказывался «ни при чем», настолько Ты теперь вов сех отношениях «при всем», готов при­нимать участие во всех событиях. Но вот порыв проходит, и ты опять стоишь и зеваешь на пере­крестке. Умирающие проявляют, как известно, не­обыкновенную энергию; ты в этом отношении именно такой умирающий. Нужно ли развить идею, прочесть «сочинение, осуществить план, пережить маленькое

приключение, даже купить шляпу — ты берешься за дело с необычной энергией и работаешь день, два, месяц — смотря по обстоятельствам — с радостью ощущая в себе еще не тронутые запасы энергии, ра­ботаешь без отдыха, без перерыва, «сам черт не уго­нится за тобой», а не то, чт люди. Проходит, однако, месяц, самое большое полгода, и ты бросаешь все, го­воря: «будет с меня». Если в работе участвовали дру­гие, они могут теперь продолжать дело, как знают, если же дело касалось тебя одного, оно так твоим и останется, ты не обмолвишься о нем никому ни сло­вом. Ты воображаешь при этом и стараешься уве­рить других, что мог бы продолжать работу с тем же рвением, если бы захотел только,— вся суть, дескать, в том, что мне не хочется больше. Жестоко оши-' баешься. Вся суть в терпении и выдержке, и притом совсем иного рода, нежели те, которым располагаешь ты. Ты только обманываешь себя самого и оттого не становишься впредь ни опытнее, ни умнее. Зная во­обще непостоянство и склонность к заблуждениям человеческого сердца,— в особенности, если человек обладает такой диалектической изворотливостью, как ты (диалектика не только снабжает человека «ин­дульгенциями», но даже прямо сглаживает и стирает все проступки) — я надеюсь услужить тебе следую­щими указаниями-

В тех случаях, когда мне предстоит решиться на такой шаг, относительно которого у меня могут в бу­дущем возникнуть различного рода недоумения, илк сожаления, я беру свою записную книжку и вношу туда краткое, но ясное объяснение данного шага, т. е. поясняю: чего именно я хотел, что сделал и почему. Случись мне впоследствии надобность в проверке или возобновлении в памяти мотивов и обстоятельств упомянутого шага, я вынимаю свое письменное сви­детельство и вызываю себя на суд. Ты, пожалуй, най-дешь это педантичным, утомительным, скажешь,, пожалуй, что «игра не стоит свеч» и т. д. В ответ на это я скажу только: если ты не чувствуешь никакой потребности в подобной проверке, если сознание твое всегда безошибочно, и память никогда не изменяет, то, конечно — не стоит. Я однако не думаю, чтобы все это было так. Из всех душевных качеств тебе — недостает как раз памяти, не той внешней памяти,.

чкаторая сохраняет в себе отпечатки различных явле­ний, идеи, остроты, диалектические извороты и т. д.— этого я не скажу — но внутренней, сохраняющей впе­чатления душевной жизни. Будь у тебя эта послед­няя память, в твоей жизни не повторялось бы одно и тоже явление: ты не представлял бы из себя так часто «деятеля на полчаса», как я позволю себе на­звать тебя, не смотря на то, что ты работаешь ино­гда и по полугоду —ты ведь не доводишь до конца ни единого из своих трудов, тебя не только пустить людям в глаза пыль своим прилежанием и обмануть себя и других. Будь ты всегда так силен, как в мину­ты страстного увлечения, ты был бы — не стану от­рицать— сильнейшей натурой, какую я когда либо встречал, но ты и сам знаешь, что оно к сожалению, не так, а потому и стараешься отступить, точно пря­чась от себя самого, в убежище апатии. Да, на мой взгляд (тебе не всегда удается обмануть его зор­кость), ты бываешь просто смешон своим получасо­вым усердием, в котором ты мнишь обрести право для насмешек над другими. Вот послушай-ка кстати историю.— Двое англичан отправились раз в Ара­вию за лошадьми и взяли с собой туда несколько своих, чтобы испытать их качества в сравнении с арабскими. Таким испытанием должна была послу­жить скачка английских и арабских лошадей. Арабы были не прочь и предоставили англичанам назначить на испытание любую из арабских лошадей. Англича­не однако не торопились, им нужно было 40 дней на тренировку своих лошадей. Арабы ждали; срок ис­тек, англичане назначили приз, день и час скачки и вывели своих лошадей, арабы сели на своих, и один из них спросил сколько времени будет продолжаться скачка. «Час» — ответили ему. «А я думал три дня»— лаконично удивился,араб. Так вот и ты: если с тобой хотят скакать один час, то тогда «сам черт не уго­нится за тобой», а если три дня, ты и спасуешь. Эти историйку я уже рассказывал тебе однажды и по­мню, как ты ответил мне, что трехдневная скачка — дело рискованное: пожалуй так расскачешься, что и не остановишься вовек; а потому-де ты и воздержи­ваешься от подобных экстравагантностей. «Иногда, конечно, я не прочь проехаться верхом, но ни посту­пать в кавалерию, ни отдаться другой какой либо

постоянной деятельности не имею ни малейшего же­лания»— добавил ты. Таким образом, ты до извест­ной степени всегда верен самому себе: ты боишься всего, что может внести в твою жизнь определенное, постоянное содержание. Почему? Потому что это ли­шило бы тебя возможности обманывать себя самого. Итак, сила твоя — сила отчаяния; она интенсивнее обыкновенной человеческой силы, но зато и куда ме­нее устойчива.

Ты постоянно как бы паришь над самим собой и всей действительностью, витаешь в высших сфера*, но танчайший эфир, наполняющий эти сферы и уни­чтожающий твою земную тяжесть, есть в сущности хаос отчаяния. Внизу под собой ты различаешь мно­жество отраслей знания, искусства, ученых исследо­ваний и положений, которые, хотя и не имею для тебя никакого реального значения, но которыми ты все-таки не прочь иногда воспользоваться: переме­шав и перетасовав их по своему произволу, но с большим вкусом, ты украшаешь ими роскошное па­лаццо, в котором, по прихоти случая, обитаешь ду­хом. Нечего и удивляться, что жизнь для тебя небо-лее, как сказка, и что тебе всякую речь хочется на­чать словами: «жили да были царь с царицей, у ко­торых не было детей», чтобы затем забыть о самом предмете разговора, вдавшись в обсуждение того странного обстоятельства, что в сказке причиной горя является бездетность, когда как, в действительной жизни такой причиной бывает обыкновенно чадоро­дие,— доказательство-—воспитательные дома, прию-ты для подкидышей и т. д. Привязавшись к мысли, что «жизнь — сказка», ты можешь употребить целый месяц исключительно на чтение и изучение сказок, ты изучаешь их самым добросовестным образом, сравниваешь, отыскиваешь основную идею каждой.и достигаешь известных результатов, но... для чего? Для того, чтобы иметь возможность потешить себя при случае великолепным фейерверком из всех этих изучений, метких сравнений, и т. д., который ты пус­тишь пред изумленными слушателями.

Ты паришь над самим собой, видишь внизу мно­жество настроений и положений и пользуешься ими, чтобы найти «интересные» точки соприкосновения с жизнью. Ты можешь быть чувствительным, безсер-

дечным, остроумным, едким ироником — всем, чем захочешь, на это ты мастер, надо отдать тебе спра­ведливость. Стоит тебе обратить на что нибудь свое внимание, выйти из апатии, и ты уже действуешь со всей страстью, со всем искусством, несравненной гибкостью и осторотой ума, словом — пускаешь в ход все.пленительные душевные и умственные каче­ства, которыми с таким излишеством одарила тебя природа. Ты даже не позволяешь себе — как сам претенциозно выражаешься — неучтивости явиться,в общество без благоухающего букета свежих острот. Чем_; больше узнаешь тебя, тем больше готов уди­вляться той сообразительности и уму, которые ты успеваешь вложить в каждое дело за то короткое время, пока тебя вдохновляет страсть; последняя не ослепляет тебя, но напротив делает тебя как бы ясновидящим. В такие минуты ты забываешь свое отчаяние и вообще все, что тяготило твою душу и мысль, и всецело отдаешься впечатлению, произве­денному на тебя каким-либо случайным соприкосно­вением с известным человеком. Напомню тебе ма­ленький эпизод, происшедший у меня в доме и дав­ший тебе случай подарить нас блестящей речью, за которую я, пожалуй, обязан благодарить присутство­вавших при нашем разговоре двух молодых девушек.. Если помнишь, разговор наш принял серьезное на­правление и неприятный для тебя оборот: я выска­зался против чрезвычайного почета, оказываемого в= наше время умственным дарованиям, и напомнил, что на первом плане, должно, напротив, стоять со­всем иное — искренность человека и то, для чего нет другого наименования, кроме веры. Ты почувствовал, вероятно, что являешься, благодаря этому разговору, в не совсем выгодном свете, и понял, что попадешь в еще более невыгодное положение если пойдешь по своему обычному пути, а потому я счел за лучшее: удариться в «высшую галиматью» и чувствительный тон:_: «Мне ли не верить? Я верю, что там в безмолв­ной чаще леса, где деревья глядятся в темное зер­кало вод, где и среди дня парит мгла, там обитает та­инственное существо, нимфа, лесная дева; верю,'что ее красота превосходит всякое воображение; верю, что по утрам она вьет венки, в полдень купается^ в студеных волнах, а по вечерам задумчиво обрывает

листья венка; верю, что я был бы единственным в нем счастливцем, имеющим неоспоримые права на это название, если мне бы удалось поймать ее и ов­ладеть ею; верю, что в душе моей живет страстная тоска: и желание постигнуть мировую тайну; верю, что был бы счастлив, если бы мог удовлетворить это желание; верю, что в жизни есть смысл — только бы мне найти его. Не говори же после этого, что я не крепок в вере, не горюю духом».— Ты, пожалуй, во­ображаешь, что такая речь могла бы послужить сво- ■его рода застольной речью на греческом симпозиуме — ты ведь вообще часто мечтаешь о делах прекрасной Греции, по твоему ничего не может быть прекраснее жизни греческих юношей, венчавших себя цветами и собиравшихся каждую ночь в тесный кружок, где •они за чашей вина произносили хвалебные речи в честь любви или чего там еще придется. Ты тоже готов был бы посвятить свою жизнь на произнесение хвалебных речей! Мне речь кажется, однако, набором слов, как бы искусстно она ни была составлена и ка­кое бы сильное впечатление ни производила, благо­даря твоему лихорадочному красноречию; я вижу в ней лишь новое доказательство ненормальности тво­его душевного состояния. Да, вполне естественно, что не верящий в то, что верят другие люди, верит в загадочные существа, вроде нимф, или, что тот, кто •не боится ни сил земных, ни сил небесных, боится пауков. Ты улыбаешься, полагая, что я попался в просак, допустил, что ты веришь в то, что на самом деле ты веришь меньше, чем всякий другой. Я знаю, что ты действительно не веришь ни во что, так как каждая твоя речь кончается воззванием к скептициз му. Весь твой ум и сообразительность не в состоянии однако помешать тебе в иные минуты (попробуй от­рицать это) подогревать себя болезненным жаром нестественного возбуждения и, таким образом, вопре­ки твоему намерению — обмануть лишь других, обма­нывать самого себя.

То, что я.уже сказал о твоих занятиях наукой и ^искусствами, можно сказать и о всей твоей жизнен­ной деятельности: ты живешь минутой, являешься в данную минуту сверхъестественной величиной, От­даешься минуте, в страстном напряжении энергии, здеей душой и телом, всем своим существом. Тот, кто

видит тебя лишь в подобные минуты, легко можег впасть в заблуждение и преклониться перед тобой, тогда как тот, кто сумеет выждать время, напротив, может посмеяться над тобой. Ты помнишь, может быть, сказку Музеуса о, трех оруженосцах Роланда? Один из них, как известно, получил от старой кол­дуньи шапку-невидимку,, с помощью которой про­брался в покои прекрасной принцессы Ураки и объяс­нился ей в любви. Объяснение это произвело на прин­цессу сильное впечатление, — она ведь никого не видела и предполагала, что ее удостаивает своей любви по меньшей мере заколдованный принц. Тем не менее она потребовала, чтобы он явился ей в сво­ем настоящем виде. Вот тут то и был камень, претк­новения: стоило оруженосцу показаться, и очарова­ние исчезло; если же бы он не показался, он не мог бы извлечь из своей любви никакой пользы. Сказки Му-неуса у меня как раз под рукой, и я сделаю из них маленькую выписку, которую прошу тебя прочесть. «Он согласился, но, по-видимому, не охотно, и вот нетерпеливое воображение принцессы уже рисовало^ себе образ красавца, которого она сейчас увидет_ Каков, однако, был контраст между идеалом и ори­гиналом! Она увидела перед собой обыкновенное ли­цо, одну из самых будничных физиономий, не гово­рящих ни об уме, но о богатой чувствами души. Ты умнее упомянутого оруженосца и понимаешь, что-явиться перед людьми в своем настоящем виде после того, как произвел на них желаемое впечатление — не расчет; явившись человеку в идеальном свете (надо признать за тобою умение являться идеальным в каком угодно отношении), ты затем осторожно уда­ляешься от него, забавляясь тем, что одурачил его, и радуясь тому, что ничего не мешает тебе начать в. следующуюу минуту новую игру с новым человеком. Вся твоя жизнь состоит из множества отдельных,, ничем не связанных между собой, моментов.

Теретически ты изведал все земное, покончил co­co всем, так как мысль твоя не знает никаких конеч­ных преград; изведал ты почти все земное — по край­ней мере, все, относящееся к области эстетики— и; по опыту, и все-таки у все-таки у тебя нет никакого определенного мировоззрения, а только нечто похо­жее на него, чта> и придает твоей жизни известное

«спокойствие, которое, однако, нельзя смешивать с твердым и отрадным доверием к жизни. Твоя жизнь носит отпечаток спокойствия лишь сравнительно с жизнью таких людей, которые еще не устали го­няться за миражами наслаждения, per mare paupe-rium fugiens per saxa, per ignes⁴³. Ты относишься к наслаждению с истинно аристократической гордо­стью, что совершенно в порядке вещей, так как ты покончил со всем конечным и преходящим на земле; покончил лишь в смысле—изведал: ты ведь не в си­лах отрешиться от всего этого окончательно. Ты ка­жешься удовлетворенным, но эта удовлетворенность лишь относительная, ты удовлетворен в сравнений с теми, кто еще добивается удовлетворения, то же чем ты удовлетворяешься, есть в сущности полнейшая неудовлетворенность. Все чудеса и диковинки мира потеряли для тебя инретес, мысль твоя смотрит на них свысока, и предложи тебе узреть их всех воочию, ты ты наверное ответил по своему обыкновению: «что ж, денег — куда ни шло—-можно посвятить на это. Ты не гонишься и за богатством, и предложи те­бе миллионы, ты ответил бы пожалуй, пробыть, мил­лионером с месяц довольно интересно; попробывать можно». Предложи тебе, наконец, любовь прелест­нейшей девушки, ты ответил бы: «да, на полгода, это было бы недурно». Я не хочу присоединять своего голоса к общему крику о твоей ненасытности и ска­жу скорее, что в некотором отношении ты прав; ни­что конечное, преходящее, ни даже весь свет, не в состоянии удовлетворить души человека, стремяшей-ся к вечному. Если бы возможно было предложить тебе славу, почести, удивление современников — а это ведь твоя самая слабая струна —ты тоже отве­тил бы: «да, ненадолго, я не прочь». В сущности же ты не гонишься ни за чем и шагу бы не сделал ни ради того, ни ради другого, ни ради третьего Ты понимаешь, что слава, почести, удивление современ­ников — все это имело бы для тебя действительное значение лишь в том случае, если бы ты воистину был достоин их по своим исключительным дарова­ниям, и кроме того, если бы не провидел мыслью всей суетности и ничтожества даже самых высших

⁴³ Убегая от бедности через моря, через горы, через огонь.

земных благ, доставляемых человеку его дарования­ми. Твое полемическое отношение к жизни находит свое высшее выражение в подсказываемом тебе тво­им внутренним озлоблением желания быть безна­дежнейшим глупцом в свете и все-таки стать для со­временников предметом поклонения наравне с^пер­вейшими мудрецами: это было бы самой злейшей насмешкой над жизнью и людьми.

Итак, ты ни за чем не гонишься, ничего не же лаешь; единственное, чего бы ты еще желал, это — иметь в руках волшебную палочку, да и ту употре­бить бы, пожалуй, на чистку своей трубки. Ты по­кончил с жизнью и тебе даже не нужно заботиться о духовном завещании».— «Мне нечего завещать»,— говоришь ты. Разрушив все основы, отняв у тебя все, мысль твоя, однако, ничего не дала тебе взамен, по­этому ты не можешь долго удержаться на крайней точки отрицательного отношения к жизни: минута — и ты увлечен какой ни будь безделицей. Правда, ты смотришь на нее с высоты величия гордой мысли, она для тебя не более, как пустая игрушка, готовая надоесть тебе чуть ли не раньше, чем ты успеешь взять ее в руки. И тем не менее эта безделица зани­мает тебя; разумеется, не сама по себе — этого ни­когда не бывает — тебя занимает в сущности лишь свое желание снизойти до нее. Благодаря этому, в твоих отношениях к людям постоянно сквозит самая •обидная неискренность, за которую однако, даже нельзя упрекнуть тебя с этической точки зрения: ты ведь не подлежишь суду этики. Хорошо еще, что ты вообще мало принимаешь участия в жизни других, и поэтому твоя неискренность не так заметна. Ты час­тый,и, как сам знаешь желанный гость в моем доме и тем не менее мне никогда не приходит в голову привлечь тебя к малейшему участию в нашей жизни. Я..бы не желал даже пригласить тебя вместе с нами на. загородную прогулку, не потому, что ты не мо­жешь быть веселым и занимательным спутником, но потому, что твое участие всегда скрывает в себе фальшь. Если ты весел, можно быть уверенным, что веселье твое не общее с ними, что тебя радует во­все не прогулка, что у тебе что-то свое на уме. Если же ты не весел, это опять таки не вследствие какой-либо неприятности, лишившей тебя приятного распо-

ложениЯ духа (это могло бы случиться и с каждые из нас), но вследствие того, что ты, еще садясь в эки­паж, уже проникся сознанием ничтожества предстоя-щего удовольствия. Я, впрочем, охотно извиняю тебя; ты вообще.находишься в сильном душевном волне­нии, напоминающем отчасти, как сам справедливо замечаешь, душевное состояние роженицы; ничего и говорить, что подобное положение вполне извиняет некоторые странности в поведении.

Дух не позволяет, однако, вечно шутить с собою,, он восстает против тебя и налагает на тебя оковы меланхолии, а тут уже недалеко и до Нерона, мой юный друг, не будь у тебя врожденного великоду­шия, серьезности душевной, глубины мысли, и — будь ты имератором Рима! Поэтому ты идешь другим пу­тем. Сначала тебе кажется что тебе остается лишь одно — погрузиться на всю жизнь в унылое равноду­шие и печаль, так как ничто не в состоянии удовбет-ворить тебя. Подобное воззрение не в состоянии, од­нако, выдержать критики твоей здравой мысли. Ка­кое удовлетворение может в самом деле дать такая-эстетическая печаль, если она приводит к той же су­етной жизни, как и всякое другое эстетическое воз­зрение, и если она, вследствие отсутствия более глу­боких основных причин, столь же преходяща, как и всякая радость, как и все земное, конечно. Многие находят утешение в мысли, что печаль преходяща, по моему же эта мысль столь же безутешна, как; и мысль о том, что радость преходяща. Итак, мысль твоя отвергает мировоззрение, основанное на печали, отвергает печаль и дает место радости; но радость, которою ты заменяешь печаль, не более как подки­дыш 'печали, это горький смех отчаяния. И вот ты снова возвращаешься к жизни, получившей для тебя под этим освещением новый интерес. Ты радуешься, и забавляешься,-обманывая людей своим смехом, как забавляешься 'Вообще и разговаривая с детьми,, принимающими все твои иносказания в прямом смыс­ле. Заразить своим смехом, веселостью и ликованием, всех окружающих ты чувствуешь, что победил • мир и внуренно восклицаешь: «знали бы вы над чем в сущности смеетесь».

Но дух, как уже сказано,.не позволяет долго шу­тить с собою: мрак меланхолии сгущается вокруг те-

<>я сгущается вокруг тебя все более и более, и мол­нии бешенного остроумия оттеняют его в твоих гла­зах еще резче, еще ужаснее.; Тепрь уж ничто не раз­влекает тебя все блага мира не имеют для тебя ни­какого значения и ты, хотя и завидуешь простодуш­ным радостям других, не гонишься более за ними «сам. Земные наслаждения не искушают тебя более ««это — как бы вообще ни было печально твое поло­жение— большое счастье: поддайся ты искушению, ты погиб бы окончательно. Благодарить же за это •счастье следует по моему, не твою гордость, отталки­вающую соблазны, но Высшую Благодать, сдержи­вающую твою мысль. То, что ты не поддаешься более «соблазнам, служит, однако, серьезным указанием на предстоящий тебе путь: ты должен идти прямо впе­ред, а не вспять. Вперед ведет, впрочем, и еще одни путь — окольный, но этот путь будет также ложен и не менее ужасен, чем оставшийся позади. Надежду на то, что ты избегнешь его, я возлагаю опять таки -не на твою гордость, а на Высшую Благодать», не-перестанно поддерживающую тебя: правда, ты дей­ствительно горд, правда, гордость лучше и выше суетного тщеславия, правда, в высказываемой тобою, как требование, мысли «лучше смотреть на себя, как на кредитора, которому _уне платят, нежели уничто­жить долговые обязательства» — есть страшная сила, и все-таки гордость человеческая чересчур хрупкий оплот.

Теперь, юный друг мой, ты сам видишь, что твоя жизнь в сущности — отчаяние; скрывай, если хочешь, это от других, от себя самого ты этого не скроешь. И тем не менее, с другой точки зрения, твоя жизнь •еще не есть отчаяние. Ты слишком легкомыслен, что­бы отчаиваться серьезно, и в то же время слишком одержим меланхолией, чтобы избегнуть соприкосно­вения с отчаянием. Ты корчишься от душевной боли, как женщина в родовых муках, и все-таки продол­жаешь оттягивать развязку и оставаться при одних муках. Если бы женщине в минуту родов могла прид­ти в голову мысль, что она родит урода или если бы она вообще могла в это время заняться вопросом о том, что предстоит ей родить, ее положение до изве­стной степени напоминало бы твое. Ее попытка оста­новить процесс природы была бы, однако, напрасна,

Дата добавления: 2015-05-08