Заказ 3210 1 страница

Щ

Л

S8

Т

О

О

О

О

О

О

О

О

О

О

О

О

О

О

О

О

О

О

О

О

О I

О

О

I° ' I

О

О

О

17,

О

О

I

О

О

О

О

О

!

О

О

О

О

О

И

Q

О

О

О

О

О

О

О

О

О

,6

О

О

О

Т

О

О

Я предпочитаю разговаривать с детьми: есть по крайней мере надежда, что из них выйдут разумные существа, тогда как те, которые считают себя тако-вьйми... увы!

^т Фаларис, тиран Агригентский, родом с Крита или ско­рее из Агригента, захватил власть в 568 году до Р. X. Медный бык, его, в котором сжигали живые человеческие жертвы, был изобретен скульптором Периллом. Изобретатель и был сожжен первым в своем изобретении. (Прим. перев.).

Какие люди странные! Никогда не пользуясь присвоенной им свободой в одной области, они во чтобы то ни стало требуют ее в другой: им дана сво­бода мысли, так нет, подавай им свободу слова!

Ничего не хочется. Ехать не хочется: слишком сильное движение; пешком идти не хочется: уста­нешь; лечь? — придется или валяться попусту или CHQpa вставать, а ни того, ни другого опять не.хочет­ся..Словом, ничего не хочется.

■../ ' ■- о^;; ■'•!;;^:"^:_ '

^г Есть насекомые, ^!умирающйе вслед¹ за оплодотво­
рением. Так и наши радости: -момент¹ самого¹ полного
наслаждения — и их уже нет.' "'

■■.. ■ ■■■, ⁰ -:.■."■- ■■■■■■■ -

•■:■•...::. Полезный совет писателям:;.-...■ -■<■■■■

Следует набрасывать свои размышления', как придется, и прямо отдавать в печать: при чтение же корректуры могут появиться и хорошие Мысли. Итак, теру кого до сих пор не хватает храбрости высту­пить в печати —смелее! Не следует пренебрегать и опечатками: блеснуть остроумием, хотя бы только благодаря опечаткам — по меньшей мере законное право писателя.

Главное несовершенство человеческой природы состоит в том, что цель наших желаний всегда в противоположном. Можно, пожалуй, привести такую массу примеров, что и психологу будет над чем по­ломать себе голову. Так —ипохондрик особенно чу­ток к юмору, сластолюбец охотно говорит об идил­лии, развратник о морали, скептик о религии. Да и святость постигается не иначе, как в грехе.

Кроме окружающих меня многочисленных знако­мых у меня есть один задушевный друг — грусть. Среди шумного веселья и во время усердной рабо­ты, он вдруг отзывает меня, увлекает в свое уедине­ние, и я еду за ним, хотя в сущности и не двигаюсь с места. Никогда сердце мое не имело более верно­го друга,— (мудрено ли, что я принадлежу ему всем сердцем.

Есть болтливое резонерство, кото>рое по своей нескончаемости и в смысле значения для истории сходно со списком необозримых египетских родо­словных.

Старость, как известно, осуществляет мечты юно­сти; например — Свифт: в молодости он построил дом для умалишенных, а на старости лет и сам по­селился в нем.

° ','■■

Можно просто испугаться того, с каким мрачным глубокомыслием открывали встарину англичане дву­смысленность в основе смеха. Вот, что говорит, на­пример, доктор Гартлей: «Смех при первом своем появлении у детей есть начинающий плач, вызван­ный болью, или сразу подавленное и повторяющееся через короткие промежутки выражение чувства бо­ли». (См. Флегеля: История комической литературы, т. 1, стр. 50). Что если бы все на свете было лишь од­ним недооразумением, если бы смех был в сущносг ти плачем!

Какую бесконечную грусть,испытываешь при ви­де человека совершенно одинакого на свете! На

днях я видел такую бедную девушку,—она шла на конфирмацию одна одинешенька!

Корнелий Непот рассказывает, как один началь­ник большого кавалерийского отряда, запертый не­приятелем в крепости, приказывал, ежедневно бить лошадей кнутом, чтобы они не захворали от продол­жительной стоянки и бездействия... Я теперь живу тоже, как осажденный, и, чтобы не пострадать от продолжительного бездействия, плачу, плачу пока не устану.

Сдается мне, что я представляю собой нечто шахматной фигуры, о которой противник говорит: заперта!

«Аладин»² производит на нас такое освежающее впечатление именно по тому, что мы видим в этой пьесе детски-гениальную.смелость самых причудли­вых желаний. А многие ли в наше время дерзают действительно пожелать, потребовать чего-нибудь, обращаясь к природе: или, как благовоспитанное дитя, с просьбой: пожалуйства — или с бешенством отчаяния. В наше время много толкуют о том, что человек создан по образу и подобию Божию, но много ли найдется людей, которые, сознавая это, принимают по отношению к жизни тон повелителя? Непохожи ли мы все на Нурредина, низко кланявше­гося духу, опасаясь потребовать слишком много, или слишком мало? Не низводим ли мы каждое великое требование наше к болезненному созерца­нию собственного я? Вместо того, чтобы предъявлять требования к жизни, мы пред,являем их самим себе, к этому нас, впрочем, и готовят и дрессируют?

² Драма Эленшлегера. Сюжет взят из «Тысячи и одной но­чи». Прим. перев.

Громадная неувядаемая мощь древней народной поэзии в том и состоит, что в ней есть сила желаний. Желания же нашего времени только греховны и по­шлы,— у нас все сводится к желанию поживиться за счет ближнего. Народная поэзия превосходно со­знает, что у ближнего нет того, чего она жаждет, и поэтому, если иной раз и предъявляет какое-нибудь грешное желание, то оно до того величественно, до того вопиет к нёбу, что заставляет содрогнуться. Эта поэзия не торгуется в своих требованиях с холодны­ми соображениями трезвого рассудка. До сих пор, например, Дон Жуаи, проходит перед нами на сце­не со своими «1003 любовницами», и никто не осме­лится улыбнуться, уже из одного уважения к пре­данию. А вздувай поэт создать что-либо подобное в наше время, его, наверное^ осмеют.

Предание говорит, что Пармениск потерял спо­собность смеяться в трофонистской пещере, но снова приобрел ее на острове Делос, увидав там уродли­вый обрубок, считавшийся изображением богини Лето. Нечто вроде этого было и со мной. В ранней юности я было разучился смеяться в трофонистской пещере; возмужав, я взглянул на жизнь открытыми глазами, засмеялся и с тех пор не перестаю. Я по­нял, что значение жизни сводится к «тепленькому местечку», что цель жизни — чин статского или иного советника, истинный смысл и желание люб­ви—женитьба на богатой; блаженство дружбы — денежная поддержка; истина лишь то, что признает­ся большинством; восторженность — способность произнести спич; храбрость — риск подвергнуться десятирублевому штрафу; сердечность — послеобе­денное пожелание: «на здоровье»; набожность — ежегодное говение. Я взглянул на жизнь и засмеял­ся.

9

Чем я связан? Из чего была цепь, которой скова­ли волка Фенриса? Из шума кошачьих шагов, из бород 'женщин, из корней гор, из дыхания рыб, из слюны: цтиш И я скован цепью из мрачных фанта­зий, тревожных грез, беспокойных дум, жутких пред­чувствий и безотчетных страхов. Цепь эта «упруга, легка, как шелк, растяжима до бесконечности и ее нельзя разорвать».

Удивительная вещь: во всех возрастах жизни че­ловек занят одним и тем же, трудится над разреше­нием одной и той же проблемы и не только не двига­ется с места,..а скорее даже идет назад. Еще пят­надцатилетним мальчиком я преважно написал школь­ное сочинение на тему: «доказательства бытия Бога, бессмертия души, необходимости веры и действи­тельности чуда». На выпускном экзамене мне опять довелось писать о бессмертии души, и мое сочине­ние удостоилось особого одобрения; несколько позже я получил даже премию за другое сочинение на ту же тему. Кто же поверит, что после такого блиста­тельного, многообещающего начала я к двадцати пяти годам от роду дошел до того, что не мог при­вести ни одного доказательства в пользу бессмертия души! Особенно памятно мне, что одно из моих со­чинений на упомянутую тему было прочитано' учите­лем вслух и.расхвалено как за мысли, так и за" слог. Уйы! Сочинение это я давно куда-то забросил!¹ Какая жалость! Может быть оно рассеяло бы теперь мои сомнения: ' Вот мой совет родителям, начальникам и учителям! Следует внушить детям хранить все напи­санное ими в пятнадцатилетнем возрасте сочинения на родном языке. Дать такой совет — единственное что я могу сделать для блага человечества.

Я может быть и постиг истину, но до познания блаженства душевного мне еще далеко? Скажут: займись делом. Каким? Чем мне заняться? Разве оповещать человечество о своей грусти, стараясь

представить новые доказательства печального ничто­жества человеческой жизни? Или открывать какие-нибудь: новые, еще неизвестные доселе темные.jgtq,-роныу пятна этой жизни. Этим я мог бы, пожалуй, стяжать себе редкую награду >— прославиться i на подобие астронома, открывшего новые, пятна на Юпи­тере.— Предпочитаю, однако, молчать.

t °

Как человеческая натура всегда верна себе! С
какой природной гениальностью дает нам иногда
маленький ребенок живую картину сложных житей­
ских отношений.,:;:;,;

Так забавно было сегодня смотреть на Колю: Он сидел на своем высоком креслице и предовольно'по­сматривал вокруг. По комнате прошла его няня Ма­ша. «Маша!» — кричит он.— Что, Коленька?—^ласко­во отвечает она и подходит к нему; а он слегка на-' клонивши головку на бок и глядя на нее своими большими лукавыми глазенками, прехладнокровно заявляет: «Не ту Машу, другую»!

А: мы как поступаем? Взываем ко всему челове­честву, а _: когда люди приветливо идут нам навстре­чу, мьг восклицаем: «Не ту Машу!»

Mo/,s жизнь — вечная ночь. Умирая, я могу вр-
скликнуть, как Ахиллес: ■■■■,■'

Du bist vollbracht, nachtwache meines Daseins!

Моя жизнь совершенно бессмыслена. Когда я перебираю в памяти различные ее эпохи, ^лне не­вольно: хочется сравнить ее с немецким словом ««Schur», обозначающим, как известно, во-первых— шнурок, во-вторых — сноху. Недоставало только, чтобы оно обозначало еще: в-третьих —верблюда, а четвертых— швабру.

Право я похож на Люнебурскую свинью. Мыш­ление— моя страсть. Я отлично умею отыскивать тргофли для других, а сам не получаю от этого ни малейшего удовольствия. Я подымаю носом вопро­сы и проблемы, но все, что я могу сделать с ними это — перебросить их через голову.

Сопротивляться — бесполезно. Нога моя сколь­зит. Жизнь/моя все-таки остается жизнью поэта. Можно ли представить себе более злосчастное поло­жение? Я отмечен, судьба смеется надо мной, пока­зывая мне, как все мои попытки к сопротивлению превращаются в поэтические моменты. Я могу опи­сать надежду с такой жизненной правдой, что вся­кий «надеющийся и верующий» в жизнь, узнает се­бя в моем описании, а оно все-таки — ложь: я создал его лишь по воспоминаниям.

Как однако скука... ужасно, ужасно скучна! Бо­лее верного и сильного определения я не знаю: рав­ное выражается лишь равным. Если бы нашлось вы­ражение более сильное, оно бы хоть нарушило эту всеподавляющую косность. Я лежу пластом, ничего не делаю. Куда ни погляжу — везде пустота, живу в пустоте, дышу пустотой. И даже боли не ощущаю. Прометею хоть коршун печень клевал, на Локехоть яд беспрерывно капал,— все же тут было хоть ка­кое-нибудь разнообразие, хотя и одноообразное. Для меня же страдание потеряло свою сладость. Посули­те мне все блага или все муки земные — я не повер­нусь даже на другой бок ради получения одних или во избежание других. Я медленно умираю. Что мо­жет развлечь меня? Вот если бы я увидел верность, восторжествовавшую над всеми испытаниями, увле­чение, все преодолевающее, веру, двигающую горы, если бы я провидел торжество мысли, примиряющее конечное с бесконечным... Но ядовитое сомнение раз­рушает все. Моя душа подобна Мертвому морю, че­рез которое не перелететь ни одной птице.— дости-

гнув середины, она бессильно падает в объятия ги­бели и смерти.

Удивительно! С каким страхом цепляется человек за жизнь, одинаково боясь и утратить ее и удержать за собою. Иногда мне приходит мысль сделать реши­тельный шаг, перед которым все мои прежние экспе­рименты окажутся детской забавой: хочу пуститься в неведомый путь великих открытий. Кораблю, спус­каемому с верфи в море, салютуют выстрелами, так же хотел бы я отсалютовать и себе самому. А между тем... Мужества что ли не хватает у меня? Хоть бы кирпич свалился бы мне на голову и пришиб меня до смерти,— все-таки был бы исход!.

Несоразмерность в построении моего тела состоит в том, что у меня, как у новоголландского зайца, слишком короткие передние ноги и слишком длин­ные задние. На месте я вообще сижу спокойно, но чуть двинусь с места, движение это проявляется гро­мадным прыжком к ужасу всех, кто связан со мной узами родства или дружбы.

Зачем я не родился в бедной семье, зачем не умер ребенком? Отец положил бы меня в гробик, взял его под мышку, снес ранним воскресным утром на кладбище и сам бы закопал в могилку, пробор­мотав при этом несколько слов, ему одному понят­ных... Только счастливой древности могла прийти мысль изображать младенцев в Элизиуме, оплаки­вающими свою преждевременную смерть.

Я никогда не был веселым в душе, а между тем веселье как-будто всегда сопутствует мне, вокруг ме­ня словно всегда порхают невидимые для других,

№

легкие гении веселья, любуясь которыми глаза щи сияют радостью. И вот люди завидуют мне, когда,.Я прохожу мимо них счастливый и веселый, как полу­бог, а я хохочу,— я презираю людей и мщу им. Я ни­когда не унижался до того, чтобы пожелать обидеть кого-нибудь фактически, нанести кому-нибудь, дей­ствительное оскорбление, но всегда умел повернуть дело так, чтобы люди, вступавшие со мной в сноше­ния, выносили впечатления какой-то обиды. Слыша, как хвалят других за честность и верность, я хохочу, потому что презираю людей и мщу им. Я никогда не был жестокосердным, но именно в минуты наисиль-мейшего сердечного волнения я принимал! самый холодный и бесчувственный вид. Слыша, как пре­возносят других за доброе сердце, любят за нежные глубокие чувства, я хохочу, потому что презираю лю­дей, слыша их проклятия моей холодности и бессер­дечию, я хохочу, хохочу и моя злоба удовлетворяет­ся. Вот если бы этим добрым людям удалось довес­ти меня до того, чтобы я провинился фактически, поступил бы несправедливо,— тогда я был бы по­бежден.

Вино больше не веселит моего сердца; в неболь­шом количестве оно вызывает у меня грустное наст­роение, в большом подвергает в уныние. Моя душа немощна и бессильна; напрасно я вонзаю в нее шпо­ры страсти, она изнемогла и не воспрянет более цар­ственным прыжком. Я вконец утратил иллюзии. На­прасно пытаюсь я отдаться крылатой радости, она не в силах поднять мой дух,— вернее он сам не в силах подняться — а бывало при одном веянии ее крыла я чувствовал себя так легко, свежо и бодро. Бывало еду верхом по лесу тихим шагом, а мне чудится, что я лечу на крыльях ветра, теперь же •— конь весь в пе­не, готов рухнуться о-земь, а мне все кажется, что я не двигаюсь с места! Я одинок, я всегда был оди­нок; я покинут не людьми, это меня не огорчило бы, а гениями веселья. Бывало они окружали меня со всех сторон, всюду отыскивали своих товарищей,

везде ловили для меня случай; сонмы веселых эль­фов толпились вокруг меня, как вокруг пьяного ша­ловливые школьники, и я улыбался им. Душа моя утратила самое понятие о «возможности⁴». Если. бы мне предложили пожелать чего-нибудь, я пожелал бы не богатства, не власти, а именно страстной веры в «возможность», взора, вечно юного, вечно горяще­го, повсюду видящего «возможность». Самое насла­ждение разочаровывает, «возможность» — никогда. Где найдется вино, такое душистое, пенистое, опья­няющее, как «возможность»?

I •

Звуки проникают и туда, куда не проникают сол­нечные лучи. Комната у меня темная и мрачная, высокая каменная стена против окна почти совсем заслоняет дневной свет. Слышатся звуки музыки... Должно быть с соседнего двора... Вероятно, бродя­чий музыкант... Какой же это инструмент? Камы-шевая свирель? Что я слышу! Менуэт из Дон Жуа­на! Умчите же меня, могучие, полные звуки, к тан­цам, к шумному веселью, к женщинам!.. Аптекарь что-то толчет в ступе, кухарка выскребает кастрю­лю, конюх выколачивает о мостовую скребницу... Звуки музыки принадлежат мне одному, увлекают одного меня! О, благодарю тебя, благодарю, кто бы ты' ни был! Душа моя так оживлена, так полна восторга!

Семга сама по себе вещь очень вкусная, но в большом количестве она вредна для желудка, как и всякая тяжелая пища. Поэтому-то однажды, во вре­мя большого улова семги около Гамбурга, домохо­зяевам и было запрещено полицией кормить прислу­гу семгой больше одного раза в неделю. Вот если бы вышел такой приказ относительно сентименталь­ности!

I-

Моя печаль — моя крепость; она расположена на вершине горного хребта среди облаков, как гнез­до орла; никто не может овладеть ею. Оттуда я де­лаю набег вниз в действительную жизнь, схватываю себе добычу, приношу ее домой и тчу из нее карти­ну для украшения стен моей башни. Я живу там отшельником. Все пережитое я погружаю в купель забвения для вечных воспоминаний; все конечное за­быто и стерто. Я, как седой старец, сижу здесь в глубокой задумчивости и тихо, почти шепотом, объясняю себе картины. Меня слушает ребенок, хотя он и помнит все сам без моих рассказов.

Солнце весело и ласково заглядывает в мое жи­лище; в соседней комнате открыто окно. На улице тихо,— послеобеденная воскресная пора. Я слышу, как поет жаворонок под окном красивой девушки на соседнем дворе. Из какой-то дальней улицы до­носится выкрикивание разносчика рыбы. В воздухе разлита такая теплота, а город буд-то весь вымер... Мне вспоминается моя молодость, моя первая лю­бовь, когда я так грустил. Теперь я грущу лишь по этой первой грусти. Что такое юность? Сон. Что та­кое любовь? Сновидение.

Со мной случилось внезапное чудо: я вдруг очу­тился на седьмом небе, перед сонмом богов. В знак особой милости мне было представлено право поже­лать чего-нибудь.— «Хочешь»,— спросил Меркурий: «Молодости, красоты, долгой жизни или любви пер­вой красавицы в свете, или выберешь какую-нибудь другую усладу из нашего хлама,— выбирай, но что-нибудь одно». После минутного раздумья я обратил­ся к богам со следующими словами: «Почтенные со­временники! Я выбираю право всегда смеяться по­следним».— Ни один из богов не ответил ни слова, но все засмеялись, из чего я заключил, что во-пер­вых— просьба моя была уважена, а во-вторых —

боги обладают тактом: было бы ведь не кстати серь­езно ответить мне, «да будет по твоему».

Какое-то неопределенно грустное настроение ов­ладело мной при виде бедняка, медленно пробирав­шегося по улице, в потертом светло-зеленом с жел­тым отливом сюртуке. Мне было жаль его, но осо­бенно взволновал меня цвет его сюртука, так живо напомнивший мне мои первые ребяческие попытки в благородном искусстве живописи: этот цвет, как нарочно, представлял мое любимое сочетание кра­сок. А не грустно ли в самом деле, что в жизни мне вообще совсем не приходится встречать этой окрас­ки, о которой до сих пор я вспоминаю с таким удо­вольствием? Все- находят ее резкой, неприятной, годной разве для размалевки грошовых игрушек. Если же мне и случается натолкнуться на нее, то, как на грех, всегда при какой-нибудь грустной встре­чи, вроде упомянутой. Это всегда или сумасшедший пли другой несчастный, словом человек, чувствую­щий себя лишним на белом свете и не признавае­мый людьми за собрата. А я то всех своих героев окрашивал в этот незабвенный желто-зеленый: цвет! — Не общая ли эта участь радужных красок нашего детства. Не становятся ли мало-помалу цве­та этой эпохи жизни слишком яркими слишком рез­кими для нашего утомленного глаза?

Двери счастья отворяются, к сожалению, не внутрь — тогда их можно было бы растворить бур­ным напором — а изнутри, и потому ничего не поде­лаешь!

Право у меня хватило бы мужества сомневаться во всем, бороться со всеми, но я не осмеливаюсь по­знать, усвоить что-либо, овладеть чем бы то ни бы­ло. Многие жалуются, что жизнь чересчур прозаич-

на, что она не похожа на роман, гд^ случай всегда вывозит. Я тоже недоволен, что жизнь — не роман, где приходится бороться с жестокосердными отцами, колдунами и привидениями и освобождать очаро­ванных принцесс. Все эти враги вместе взятые ничто в сравнении с бледными, бескровными, но живучими

борюсь, хотя

ночными призраками, с которыми сам же вызвал их к жизни.

Моя душа, моягоысль бесплодны/ и все же их терзают беспрерывные, бессмысленные, полные же­лания родовые муки. Неужели же мне никогда не сообщится дар духа, который бы развязал мой язык, неужели я на век осужден только лепетать? Мне нужен голос пронзительный, как взор Линцея,— по­ражающий ужасом, как вздох гигантов,— неистощи­мый, как порыв внезапно хлестнувшего в лицо дож­дем ветра, злой, как бездушное глумление эхо, с ди­апазоном от basse profundo до самых нежных, чарую­щих грудных звуков, со всеми переходами от благо-веянного шепота до дикого вопля отчаяния. Вот что нужно мне, чтобы облегчить душу и высказать все, что томит ее, потрясти диафрагму и любви и злости. Но голос мой хрипл, как крик чайки, и беззвучен, как благословение на устах немого.

Самая прекрасная пора жизни — пора первой люб­ви: каждое свидание, каждый взгляд приносят с со­бой какую-нибудь новую радость.

Мой взгляд на жизнь лишен всякого смысла,— мне кажется, что какой-то злой дух надел мне на нос очки, одно стекло которых увеличивает все до чудо­вищных размеров, а другое до такой же степени уменьшает.

Скептик, кйк спущенный волчок, может бо-
«лее или менее продолжительное время вертеть­
ся на острове, но утвердиться на месте не в
со стоянии. I

Смешнее всего суетиться, т. е. принадлежать к
числу тех людей на свете, о которых говорится: «кто
быстро ест, быстро работает». Когда я вижу, что
такому деловому господину в самую решительную
минуту сядет на нос муха, или у него перед носом
разведут мост, или на него свалится с крыши чере­
пица— я хохочу от души. Да и можно ли удержать­
ся от смеха? И чего ради люди суетятся? Не напо­
минают ли они женщину, которая, засуетившись во
время пожара в доме, спасла щипцы для углей? Точ­
но они спасут больше из великого жизненного пожа­
рища! I

У меня вообще не хватает терпения жить. Я не вижу, как растет трава, а раз я не видел этого, и я совсем не желаю смотреть. Мои воззрения похожи на размышления странствующего схоластика, проле­тевшего поле жизни сломя голову. Говорят: Тво­рец насыщает желудок прежде глаз, я этого не за­мечаю. Мой взор давно пресыщен жизнью, а сам я все-таки голоден.

Спрашивайте меня о чем угодно, только не о причинах. Молодой девушке извиняют, если она не может привести причин на том основании, что ока, мол, живет чувством, Со мной не то: у меня обыкно­венно бывает так много одна другой противореча­щих причин, что по этой причине я и не могу со­слаться ни на одну причину. Что же касается отно­шения между причиной и следствием, то и тут, если не ошибаюсь, что-то не ладно. То громадная причина имеет самые ничтожные последствия — а то и вовсе

никаких — то какая-нибудь вздорная Ничтожная при­чина ведет к колосальным последствиям

Следует отдать справедливость так называемым
невинным радостям жизни; в них лишь один недо­
статок: они слишком уж невинны. К тому же и поль­
зоваться то ими приходится до нельзя умеренно... Я
еще понимаю, если мне предписывает диету доктор,—
можно некоторое время воздержаться от известных
блюд — но соблюдать диету в диете 4-это уже черес­
чур! 1

О '

Жизнь превратилась для меня в горький напиток, а мне еще приходится принимать его медленно, по счету, как капли.

Говорят: время летит, жизнь идет вперед и т. п. Не замечаю. И время стоит, и я стою. Все планы, которые выбрасывает мой ум, не идут в ход, а воз­вращаются ко мне; хочу плюнуть —плюю себе в лицо.

На что я гожусь? Ни на что, или на все, что угод­но. Редкая способность!—сумеют ли оценить ее? Кто знает, находят ли себе место служанки, которые публикуются в качестве «одной прислуги», или в случае надобности в качестве «чего угодно»?

О. '

Ни одной беременной женщине не придет в го­лову таких причудливых и нетерпеливых желаний, какие появляются у меня. Они относятся то к самым ничтожным, то к самым возвышенным предметам,

но все одинаково отражают мгновенный страстный порыв души. В настоящую минуту, например, мне хотелось бы тарелки размазни! Мне вспоминаются школьные годы,— нам всегда подавали ее по средам. Помню какая она была сладкая и нежная, помню как улыбалось мне таявшее в ней масло, какой го­рячий пар шел от нее, как я бывал голоден и с ка­ким нетерпением ожидал позволения приняться за нее! Вот бы теперь тарелку такой размазни! Я го­тов дать за нее мое первородство,— даже больше!

Маг Виргилйй велел изрубить себя в куски, бро­сить в котел и варить в продолжении восьми дней: посредством этого процесса он должен был вновь сделаться молодым. Чтобы ничей чужой глаз не мог заглянуть в волшебный котел до срока, он приста­вил к котлу караульного. Этот однако сам не выдер­жал искушения и — Виргиллий в виде младенца с плачем исчез навсегда! Я тоже слишком рано, ка­жется, заглянул в котел жизни и исторического раз­вития и вследствие этого, вероятно, не пойду дальше младенчества.

Никогда не следует падать духом: «когда беды и несчастия обрушиваются на человека самым жесто­ким образом, в облаках появляется спасительная рука» — так сказал недавно за вечерней господин пастор. Я частенько бываю под открытым небом, однако ни разу не видел ничего такого. Несколько дней тому назад мне правда показалось нечто подоб­ное, но и это была не рука, а что-то похожее на рас­простертую руку из облаков. Я задумался: жаль, что нет тут нашего пастора, а то он решил бы, не на это ли явление он тогда намекал. Размышления мои прервал какой-то прохожий: «Вы видите этот смерч?» начал он, указывая на облачную руку: «его в наших местах редко увидишь, а случается, он уносит с со­бой целые дома!» Ой-ой! так это — смерч!., и со всех

ног пустился домой. Как на моем месте поступил бы
господин пастор? Ч'

Пусть другие жалуются, что наше время дурно,, я недоволен им за то, что оно ничтожно, совершен­но лишено страсти. Мысли современного человек» жидки и не прочны, как кружева, а сами люди жал­ки, как кружевницы. Людские помыслы слишком ничтожны даже для того, чтобы назваться греховны­ми. Червяку еще, пожалуй, можно бы вменить в грех такие помыслы, но человеку, созданному по образцу Бога?!... Желания людские степенны и вялы, страсти* спят; люди только «исполняют свои обязанности» и то, как торгаши-евреи, позволяющие себе немнож­ко поурезать червонец. Они думают, что как бы Все­видящее Око ни следило за ними, авось все-таки им удастся урвать маленькую толику. Гадко! Вот почему душа моя постоянно обращается к Ветхому завёту^: и Шекспиру. Там, по крайней мере, чувствуется, что говорят люди, там ненавидят, там любят, убивают своего врага, проклинают его потомство во всех по­колениях, там — грешат!

Я делаю свое время таким образом; одну полови­ну сплю, другую грежу. Во сне же я не вижу ника­ких сновидений, и это хорошо, потому, что ' уметь спать — высшая гениальность.

Быть вполне человеком — все-таки выше, всего... У меня на ногах появились мозоли —значит шаг впе­ред.

Дата добавления: 2015-05-08