Заказ 3210 11 страница

Итак, не у эстетика получит наш герой нужные ему сведения. Послушаем же, что ответил бы ему •этик: «долг каждого человека — в поте лица зараба­тывать себе средства к жизни». Услышав такой от­вет, ты, вероятно, сказал бы: «Долг! долг! Старая и скучная история! Опять это вечное подтягивание и урезание себя и своих потребностей!» Потрудись, однако, припомнить, что у нашего героя нет денег, что бессердечный эстетик не нашел чем поделиться с ним и что и у тебя самого нет лишних средств, что­бы обеспечить его будущее. Что же из этого следует? То, что если герой наш не вздумает сесть сложа ру­ки и мечтать о том, чтобы он сделал с деньгами, будь

■

они у него, ему поневоле придется искать иного ис­хода нежели указанный эстетиком. Ты должен также согласиться, что этик, указывая ему на долг, говорит вполне серьезно, а не обращается с ним, как с каким-то несчастным исключением, нуждающимся в утеше­нии банальными фразами, вроде: «что делать, такая уж ваша судьба, примиритесь с ней!» Этик, напро­тив, видит исключение в эстетике, иначе бы он не ска­зал, что долг каждого человека трудиться: эстетик не трудится и не считает нужным трудиться, следо­вательно, он — исключение; быть же исключением, как сказано раньше, унизительно для человека, по­этому и богатство, если посмотреть на дело с эстети­ческой точки зрения, является унижением для чело­века,— всякое особое преимущество низводит челове­ка в разряд исключений, или унижает его. Держась этической точки зрения человек не станет таким об­разом, ни завидовать преимуществам других, ни гор­диться своими собственными, ни, наконец, стыдиться их, так как будет видеть в них лишь выражение воз­ложенной на него свыше ответственности.

Если же этик, у которого наш герой нашел совет, сам знает, что значит зарабатывать себе средства к жизни, его слова приобретают тем больший вес. Во­обще желательно, чтобы люди имели в этом отноше­нии побольше мужества: ведь причиной того, что так часто слышатся эти громкие презренные речи о все­могуществе и мировом значении-денег, является да некоторой степени недостаток этического мужества у людей трудолюбивых, но стесняющихся громко указывать на великое значение труда, а также недо­статок у них этического убеждения в этом значении. Ведь, если кто больше всего вредит браку, так это не обольстители, а трусливые супруги. То же самое и относительно труда. Упомянутые речи о деньгах не приносят еще такого вреда, как малодушие людей, которые то вменяют себе свое трудолюбие в заслугу, то вдруг начинают жаловаться на свою долю и гово­рить, что выше и лучше всего это все-таки быть не­зависимым- Какого же уважения к жизни можно тре­бовать от молодого человека, наслушавшегося от старших таких речей?

Вопрос о том, можно ли представить себе такой порядок вещей, при котором люди были бы избавле-

ны от необходимости зарабатывать себе средства к жизни трудом, есть в сущности вопрос праздный, так как он касается воображаемой, а не данной действие тельности. Тем не менее он является попыткой ума­лить значение этического воззрения на жизнь. Если бы совершенство жизни выражалось отсутствием не­обходимости труда, тогда разумеется, наиболее со­вершенной считалась бы жизнь, избавленного от этой необходимости праздного человека; тогда долг чело­века трудиться был бы лишь печальной необходи­мостью, а следствие этого и «долг» лишился бы сво­его «общечеловеческого» совершенного значения, со­храняя лишь одно обыденное, частное. Поэтому-то я с такой уверенностью и говорю, что отсутствие необхо­димости трудиться свидетельствует, напротив, о не совершенстве жизни: ведь чем ниже та ступень раз­вития, на которой стоит человек, тем меньше для не­го необходимости трудиться, наоборот, чем выше — тем сильнее выступает и эта необходимость. Долг человека зарабатывать себе средства к жизни трудом именно служит выражением общечеловеческого: с одной стороны, выражением общечеловеческой обя­занности, а с другой — свободой. Ведь именно труд освобождает человека, делает его господином при­роды.

Или' может быть необходимость зарабатывать се­бе средства к жизни трудом лишает жизнь красоты? Этот вопрос опять заставляет нас вернуться к зани­мавшему уже нас выше вопросу о том, что следует подразумевать под красотой жизни? Прекрасное зре­лище представляют полевые лилии, которые не тру­дятся, не прядут, а одеваются так, как не одевался и Соломон во всей славе своей. Прекрасное зрелище представляют и птицы небесные, которые не сеют, не жнут, а сыты бывают, и Адам с Евой в раю, но еще более прекрасное зрелище представляет человек, до­бывающий все необходимое себе своим трудом. Хо­рошо, если Провидение милосердно питает все жи­вущее и заботится о нем, но еще лучше, если человек сам является как бы своим собственным Провидени­ем. Тем то ведь человек и велик, тем то он и возвы­шается над всем остальным творением, что он может сам заботиться о себе. Итак, способность человека трудиться является выражением его совершенства в

ряду других творений; высшим же выражением этого совершенства является то, что труд вменен человеку в долг-

И вот, если герой наш усвоит себе вышеприведен­ное воззрение, он не станет желать себе нежданного* негаданного богатства, которое бы свалилось на не­го с неба, не будет заблуждаться относительно цели и значения жизни, поймет, как прекрасно зарабаты­вать себе средства к жизни трудом, увидит в труде свидетельство человеческого достоинства, поймет, что вечная праздность растения, которое не может тру­диться, не совершенство, а недостаток. Он не будет также искать дружбы упомянутого богача эстетика,— он будет трезво смотреть на жизнь, будет ясно пони­мать, в чем именно заключается величие жизни и че­ловека, и не позволит высокомерным денежным меш­кам запугать себя мнимым значением богатства.

Замечательно, я знавал многих людей, радостно сознававших значение труда, довольных своим тру­дом, счастливых своим скромным материальным по­ложением, но не имевших мужества сознаться в этом. Если заходил разговор о их потребностях, они всегда старались преувеличить их в сравнении со своими действительными, а также никогда не хотели созна­ваться в своем истинном трудолюбии, как-будто ну­ждаться во многом, или быть праздным коптителем неба достойнее и почетнее, нежели довольствоваться малым и трудиться! Как редко вообще можно встре­тить людей, которые бы спокойно и с достоинством сказали: я не делаю того то и того то потому, что мои средства не позволяют этого. Все они, напротив, по­ступают так, как-будто у них совесть нечиста и они боятся насмешливого напоминания о лисице и вино­граде. Таким то образом и уничтожается или низво­дится к нулю значение истинных добродетелей: если люди не ценят умеренности и скромности, если ду­мают, что умеренными и скромными заставляет быть одна необходимость, то зачем им и стараться быть, такими? Между тем, разве нельзя быть умеренным и скромным, не имея возможности не быть таким, т. е. не имея богатства; или разве нужда искушает мень­ше,, чем богатство?

Вернемся, однако, к нашему герою.— Он теперь охотно возьмется за труд, но все-таки постарается,

вероятно, как-нибудь избавиться от заботы о хлебе насущном. Я лично никогда не знал этой заботы; я всегда обладал достатком, хотя и должен до извест­ной степени трудиться ради того, чтобы иметь сред­ства к жизни- Итак, я не могу в этом случае сослать­ся на собственный опыт и все-таки с уверенностью скажу, что положение человека вынужденного забо­титься о хлебе насущном, имеет как свои темные, так и светлые стороны: оно и тяжело и трудно, но в то же время и имеет огромное, облагораживающее, вос­питательное значение человека. Между тем я знавал людей, которых ни в каком случае нельзя было на­звать трусами или слабохарактерными, которые, от­нюдь, не воображали, что жизнь человеческая долж­на пройти легко и спокойно, без всякой борьбы, и ко­торые чувствовали в себе, мужество, силу и охоту бороться даже в тех случаях, когда другие падали духом, и все-таки эти люди часто говорили: «Боже избави нас от заботы о насущном хлебе,— ничто не душит до такой степени всех высших потребностей и стремлений человека!» Подобные отзывы в связи с наблюдениями над собственной жизнью наводят ме­ня на мысль о невероятной лживости человеческого сердца. Люди мнят себя мужественными и способны­ми выдержать опаснейшую борьбу в жизни, а с за­ботой о насущном хлебе не хотят бороться и в то же время хотят, чтобы победа в первой борьбе считалась более великой нежели победа в последней! Объясня­ется подобное обстоятельство довольно просто: люди знают, что выбирая более легкую, но в глазах толпы более опасную борьбу, принимая кажущееся за истин­ное, борясь и побеждая в этой борьбе, они становят­ся героями, героями совсем иного рода, нежели те, которые побеждают в той ничтожной и недостойной человека борьбе из-за насущного хлеба,—так по крайней мере судит толпа. Да, если кроме борьбы с жизнью из-за хлеба насущного приходится бороться еще с такими скрыти внутри самого человека врага­ми, как трусость, и тщеславие, то нечего и удив­ляться, что людям хочется избавиться от первой. Бы­ло бы, однако, со стороны людей гораздо честнее, ес­ли бы они признались, что избегают этой борьбы' из-за ее трудностей и тяжестей. Раз же это так, то и победа в этой борьбе тем прекраснее! Поэтому люди,

не испытавшие сами борьбы из-за хлеба насущного,, должны открыто признать каждого, ведущего ее, ис­тинным героем, должны отдать ему хоть эту справед­ливость. И, если человек будет смотреть на заботу о хлебе насущном, как на истинный подвиг чести, уже это одно значительно подвинет его вперед. В данном случае, как всегда и везде, вся суть в том, чтобы найти надлежащую верную точку зрения и, не теряя времени на бесплодные мечтания уяснить себе свою жизненную задачу. Пусть задача эта, по-видимому, мелочна, ничтожна, нвеприглядна и в высшей степе­ни трудна,— надо помнить, что все эти обстоятельст­ва лишь усложняют борьбу и придают большую цен­ность и красоту победе. Есть ведь люди, которых ук­рашает орден, и есть люди которые украшают собой орден,— пусть же намотает себе это на ус каждый, кто, чувствуя в себе силы и охоту испытал себя в бо­лее великой и смелой борьбе, принужден довольство­ваться самой скромной и незавидной борьбой из-за насущного хлеба-

Высокое воспитательное значение последней борь­бы в том именно и заключается, что награда так не­соразмерно мала, или вернее отсутствует вовсе и че­ловек борется из-за одной только чести. Чем выше награда, из-за которой борется человек, тем меньше с его стороны заслуги; тем больше он может опирать­ся на различные двусмысленные, волнующие каждо­го борца страсти. Честолюбие, тщеславие и гордость— все это силы, обладающие громадной упругостью' и могущие поэтому подвигнуть человека на многое. Тот же, кто борется из-за хлеба насущного не может рассчитывать на эти силы: они скоро изменят ему,— какой же интерес может возбудить такая борьба в посторонних людях? Не имей в себе такой человек запаса иных сил, он был бы поэтому скоро обезору­жен и побежден; награда его уж слишком ничтожна; потребуется время и труд, измучившись и истомив­шись на работе, он, может быть, добился лишь само­го необходимого для поддержания жизни и возмож­ности продолжать ту же тяжелую, неприглядную тру­довую жизнь. Я сказал, что борьба из-за насущного хлеба имеет огромное облагораживающее и воспита­тельное значение и вот почему: она не позволяет че­ловеку обманывать, обольщать себя самого. Если

человек не будет придавать этой борьбе никакого высокого значения, то она действительно будет нич­тожной борьбой, и он получит полное право жало­ваться на свою печальную участь; но эта борьба от того так и облагораживает человека, что невольно заставляет его — если только он сам не захочет убить в себе все хорошие чувства — видеть в ней именно подвиг чести; ведь чем меньше награда, тем больше чести для борца-победителя. Итак, хотя че­ловек, по-видимому, и борется в данном случае из-за куска хлеба только, он борется в сущности и ради того, чтобы обрести себя самого, свое «я»; мы же все, кто не испытал подобной борьбы, но способен оценить ее истинное величие, будем, с позволения этого борца, почтительными зрителями, будем смот­реть на него, как на самого почетного члена общест­ва. Как сказано, такой человек ведет двойную борь­бу и, потеряв в одной, он может в то же время выиг­рать победу в другой. Так, если мы представим себе почти невозможное, то есть то, что все его попытки заработать себе кусок хлеба, окажутся тщетными, это будет означать его поражение лишь в одной борь­бе, тогда как в другой он в то же самое время может одержать прекраснейшую победу, и на эту то победу, а не на ничтожную награду, которой лишился, он и устремит свой взор. Напротив, тот, кто имеет ввиду одну награду, называет о другой борьбе, и если не достигает этой награды, теряет все, а если достигает, то всегда более или менее сомнительным путем.

Да, какая другая борьба имеет такое высокое во­спитательное значение! Сколььо детского простоду­шия, сколько смирения и глубокой веры нужно иметь для того, чтобы суметь смотреть почти с улыбкой на все земные невзгоды и труды, с которыми должен бороться бессмертный дух ради тела, чтобы доволь­ствоваться малым, добываемым с таким трудом, что­бы всегда и при всяких обстоятельствах чувствовать над собой охраняющую руку Провидения! Ведь легко сказать только, что величие Бога особенно проявля­ется в малом, но нужно иметь великую веру, чтобы воистину видеть это! Сколько нужно иметь любви к людям, чтобы, борясь с заботой о куске хлеба, суметь еще разделять радость счастливых и протягивать ру-ру помощи несчастным! Какое нужно в этом случае

питать искреннее и глубокое сознание, что ты со сво­ей стороны делаешь все от тебя зависящее, сколько нужно иметь настойчивости и предусмотрительности! Какой другой враг насатолько лукав и неутомим, как забота о хлебе насущном? От этого врага не от­делаешься несколькими смелыми жестами, его не за­пугаешь никаким треском и шумом- Сколько нужно иметь ловкости и достоинства, чтобы уклоняться от его нападений и в то же время не бежать от него! Как часто приходится менять в борьбе с ним ору­жие — то выжидать, то упорствовать, то умолять — и с какой готовностью, радостью, легкостью и изво­ротливостью приходится делать это, если не хочешь быть побежденным! А между тем время все идет, и борцу так и не удается увидеть осуществления своих прекрасных надежд, исполнения желаний своей юно­сти; зато он видит, как достигают всего этого другие. Эти другие собирают вокруг себя толпу, вызывают ее рукоплескания, а он... стоит на подмостках жизни одиноким артистом, у него нет зрителей! Людям не­когда смотреть на него, и не мудрено: зрелище его борьбы — не получасовой фарс, его борьба — искус­ство высшего рода, которое не по плечу даже обра­зованной публике. Но он и не гонится за этим. «В двадцать лет»,— скажет он, может быть: «и я мечтал о борьбе на видной арене, под взорами молодых кра­савиц, сочувствие которых помогло бы мне забыть трудности борьбы; теперь я возмужал и веду иную борьбу, но горжусь ею ничуть не меньше; теперь я требую иных судей, знатоков; теперь мне нужен ввор, не знающий усталости, способный прозреть сокровен­ное; теперь мне нужно чуткое ухо, способное внимать работе мысли, способное улавливать все движения, посредством которых лучшая часть моего существа высвобождается из пут соблазна. Вот какого Судию мне нужно! На Него то я и устремляю свой взор. Его то одобрение я ищу заслужить, хотя и не надеюсь на это. И, если к устам моим приближается чаша стра­даний, я смотрю не на нее, а на Того, Кто мне под­носит ее; я не устремляю взора на дно чаши, желая узнать, скоро ли я осушу ее, но на Того из Чьих рук я получаю ее. С радостью беру я эту чашу и затем осушаю ее не за здоровье друзей, но за свое собствен­ное, я пью всю горечь этой чаши до дна, не переста-

вая радостно провозглашать свое здоровье,— я верю, что этим напитком воистину куплю себе вечное здо­ровье!»

Вот как следует, по-моему, смотреть на борьбу из-за куска насущного хлеба. Я не стану особенно приставать к тебе, требуя разъяснений относительно того, как именно и где разрешаешь ты вопрос: лиша­ется ли, благодаря борьбе из-за хлеба насущного, жизнь человека своей красоты (исключая тех слу­чаев, когда человек сам захочет этого) или, напро­тив, приобретает отпечаток высшей красоты, но пред­ставлю этот вопрос на решение и усмотрение твоей собственной совести. Прибавлю к этому, что отри­цать существование и смысл заботы о хлебе насущ­ном— безумно, забыть о ней потому только, что она минует нас — бессмысленно, если же человек ссыла­ется вдобавок на свое мировоззрение — бессердечно или трусливо.

Нет сомнения, что многие люди не смотрят на за-бету о хлебе насущном с надлежащей точки зрения или же видят в ней не то, что есть; поэтому выска­зать пожелание, чтобы они имели мужество прозреть или не ошибаться взором, подобно старцам, о кото­рых говорится, что они глядели не на Небо, а на Су­санну— значит пожелать им добра.

Этическое воззрение на жизнь, согласно которому труд является долгом человека, имеет двойное преимущество перед эстетическим. Во-первых, оно соответствует действительности и выясняет общую связь и смысл последней, тогда как эстетическое воз­зрение в себе носит отпечаток случайности и не объясняет ничего. Во-вторых, оно дает необходимый критериум, благодаря которому мы можем рассмат­ривать самого человека с точки зрения истинного со­вершенства и истинной красоты.

Упомянутые преимущества говорят за себя сами, и их более чем достаточно для настоящего случая; если же желаешь, я дам тебе в придачу пару другую эмпирических замечаний — не потому, чтобы этичес­кое воззрение нуждалось в них, а потому, что, может быть, ты извлечешь из них какую-нибудь пользу или поучение.

Один мой знакомый старичок имел обыкновение говорить, что очень полезно для каждого человека

научиться зарабатывать свой хлеб, и что это одина­ково возможно, как для взрослых людей, так и для детей, лишь бы не было упущено время, то есть вы­бран надлежащий момент. Я со своей стороны не ду­маю, чтобы для молодого человека было полезно при первом же вступлении в жизнь взвалить себе на пле­чи заботы о хлебе насущном, но научиться зараба­тывать свой хлеб следует заставить всякого. Столь восхваляемое независимое положение в жизни ведь часто оказывается опасной ловушкой: каждое жела­ние может быть удовлетворено, каждая наклонность развита, каждый каприз взлелеян, да еще до такой степени, что наконец все страсти сплотятся в опас­ный заговор и погубят самого человека. Человек же, которому приходится работать, никогда не испыты­вает суетной радости от обладания всем, чего душа просит, никогда не научится опираться на свое бо­гатство, удалять со своей дороги посредством денег всякое препятствие, покупать себе исполнение всех желаний; никогда не испытывает горечи пресыщения, не соблазнится возможностью презрительно повер­нуться ко всему свету спиной и сказать, как Югурта: «вот город; он продается — лишь бы нашелся покупа­тель»,-— словом, он никогда не вкусит плода той жал­кой мудрости, которая делает человека глубоко не­счастным и несправедливым к ближним.

Поэтому я с большим нетерпением выслушиваю частые жалобы людей на то, что они, с их высокими душевными стремлениями и потребностями, прину­ждены работать, принуждены заботиться о хлебе на­сущном, и признаюсь даже желаю иногда появления какого-нибудь Гаруналь-Рашида, который бы велел угостить этих «нытиков» за их жалобы некстати доб­рой порцией ударов по пяткам.

Ты не принадлежишь к людям, принужденным зарабатывать себе пропитание, и я далек от мысли посоветовать тебе избавиться от своего состояния для того, чтобы поставить себя в такую необходимость,— подобные эксперименты бессмысле и ни к чему не ведут. Но я скажу все-таки, что и ты в известном смысле должен трудиться над приобретением, если нет средств, то условий жизни; прежде всего ты дол­жен вступить в борьбу и победить свою природную меланхолию. Ты не принадлежишь также и к числу

уйомянутых нытиков,— ты меньше всего склонен жа­ловаться и прекрасно умеешь затаить свои страдания в самом себе; берегись, однако, впасть в противопо­ложную крайность, в тщеславное упорство, заставля­ющее тратить все силы на то, чтобы скрыть боль, вместо того, чтобы перенести и победить ее.

Итак, герой наш готов трудиться и не потому только, что это является для него dira necessitas, но добровольно, потому что он видит в этом высшую красоту и совершенство жизни. Но именно потому, что его готовность трудиться проистекает из его доб­рой воли, он и желает, чтобы его дело или занятие было трудом, а не рабством. Он требует для се­бя высшей формы труда, которую последний может принять, как в смысле отношения к самому трудяще­муся, так и к другим людям, а именно — желает, что­бы труд этот доставлял ему личное удовлетворение ив то же время сохранял все свое серьезное значе­ние. И в этом случае ему опять нужен совет. Обра­титься за ним к мудрецу, доказывавшему необходи­мость обладание 3000 годового дохода, герой наш со­чтет, пожалуй, несовместным со своим достоинством, но и к этику, несмотря на то, что этот вывел его из первого затруднения, он тоже навряд ли поспешит обратиться. Наш герой похож на большинство лю­дей, он успел уже вкусить прелестей эстетической жизни и, хотя и не настолько не благодарен, чтобы не оценить помощи этика, предпочтет все-таки попро­бовать счастья в другом месте, надеясь в глубине души на совет этика, как на верный резерв. И вот он обращается к другому, более гуманному эстетику. Так как праздная жизнь становится в конце концов бременем для всякого, то этот эстетик, может быть, тоже сочтет нужным сказать ему несколько слов о значении труда, прибавив однако, что «труд не дол­жен быть слишком тяжелым, а скорее приближаться к удовольствию. Можно, например, найти в себе тот или другой благородный талант, выделяющий тебя из толпы обыкновенных людей, и серьезно взяться за его обработку; тогда жизнь получает для человека новый интерес и значение,— он занят, у него есть труд, в котором он может найти себе полное удовлет­ворение. Независимое же положение в жизни позво­ляет человеку заботливо взлелеять свой талант, огра-

П. Зак. 3210

дить его от грубого прикосновения жизни и затем наслаждаться его пышным расцветом. На талант этот, разумеется, не следует смотреть, как на доску,, на которой можно вынырнуть из волн житейского моря, но, как на крыло, которое может высоко под­нять человека над миром; талант — не рабочая кля­ча, но кровный сканун». К сожалению у нашего ге­роя не оказывается никаких таких благородных та­лантов, он просто человек как и все. «Да, в таком случае»,—скажет ему эстетик: «вам остается только разделить участь толпы обыкновенных людей, быть простым разнорабочим в жизни. Не падайте, впрочем,, духом: и такое существование в своем роде недурно, оно даже честно и похвально,— усердный труженик ведь полезный член общества. Я уже заранее ра­дуюсь, представляя себе вас в этом положении: во­обще ведь чем разнообразнее проявления жизни и ее представители, тем интереснее наблюдать их. Поэто­му я, как и все эстетики, не люблю национальной одежды; что может быть скучнее, однообразнее зре­лища целой толпы, одетой одинаково! И так, пусть каждый делает свое дело в жизни по своему, тем ин­тереснее будет для нас наблюдателей! Подобное отношение к жизни и высокомерное подразделение людей, надо надеяться, рассердит нашего героя. К тому же эстетик придает слишком большое значение независимому положению людей в жизни, до которо­го нашему герою, как известно, далеко.

Может быть, он и тут еще lie решится обратиться за советом к этику, а попытается искать его у кого-нибудь другого. Представим же, что он встречается с человеком, который скажет ему: «да, надо трудить­ся, надо зарабатывать свой хлеб; ■ так устроено в жизни раз навсегда».— «А!»—думает наш герой — «теперь-то я попал на настоящего человека, мы с ним одного мнения!» — и внимательно прислушива­ется к его речам. «Да, надо зарабатывать свой хлеб»,— продолжает тот:— «так раз навсегда устрое­но в жизни, в этом, так сказать, ее оборотная сторо­на, изнанка. Человек должен спать 7 часов в сутки, это время потеряно для жизни, но иначе нельзя; за­тем работать — 5 часов в сутки; "это время тоже по­теряно для жизни, но делать нечего, приходится трудиться для того, чтобы доставать средства к жиз-

ни, к настоящей жизни, которою человек начинает жить, отбыв две упомянутые повинности. Труд мо­жет быть и скучным и бессодержательным, лишь бы давал человеку средства к жизни. Напротив, талант никогда не должен служить человеку источником за­работка. Талант должно беречь, лелеять для самого себя, для услаждения своей собственной жизни. Че­ловек холит свой талант, любуется па него, как мать на Доброе дитя, воспитывает его, развивает. На это идут остальные 12 часов в сутки. Таким образом, человек 7 часов спит, на 5 часов лишается челове­ческого образа, остального же времени вполне доста­точно, для того, чтобы он мог сделать свою жизнь не "только сносной, но и прекрасной. К тому же, если мысли человека не участвуют в упомянутой утоми­тельной пятичасовой работе, то он может сберечь их вполне свежими и сильными для своего излюбленно­го дела».

Что же? Наш герой оказывается опять ни при чем. Во-первых, у него нет таланта, которому бы он мог посвятить свободные 12 часов в сутки; во-вторых, у него сложилось уже иное более прекрасное и воз­вышенное воззрение на труд, отказаться от которого он не желает. И вот он решается опять прибегнуть к этику. Речь последнего коротка: «У каждого челове­ка должно быть призвание». Больше ему сказать не­чего: хотя этика сама по себе и есть понятие абс-тракное, абстрактного призвания для всех людей не существует, а напротив, у каждого человека есть своё собственное. Этик, следовательно, не может указать нашему герою его призвания: для этого ему приш­лось бы сначала обстоятельно изучить эстетические стороны личности нашего героя; да и в этом случае он бы, пожалуй, все-таки не решился сделать выбор за другого,— решаясь на это, он отрекся бы от своего собственного жизненного воззрения. Итак, этик мо­жет сказать нашему герою только то, что у каждого человека есть свое призвание, и что когда этот по­следний найдет его, он должен выбрать его этичес­ки— сознательно. Все, что говорил выше эстетик о талантах есть в сущности скептическое и легкомыс­ленное перетолкование того, что говорит теперь этик. Жизненное воззрение эстетика основывается исклю­чительно на различиях: у некоторых людей, дескать,

"• 323

есть талант, у других нет; на самом же деле вся раз­ница между людьми в том, что у одного больше, у другого меньше талантов, т. е. разница только коли­чественная, а не качественная. Воззрение эстетика вносит в жизнь разлад, которого нельзя устранить одним легкомысленным и бессердечным отношением к жизни. Этик, напротив, примиряет человека с жизнью, говоря, что у каждого есть свое призвание. Он не уничтожает упомянутых различий, но лишь указывает на то, что несмотря на все различия, все люди имеют нечто общее, делающее их равными друг другу — призвание. Самый колоссальный талант есть также только призвание, т. е. не отличает человека от других людей, не ставит его вне условий действие тельности, но лишь теснее приобщает его к человече­ству: талант — призвание, а призвание — нечто обще­человеческое. У каждого человека есть призвание; на этом основании самый ничтожный индивидуум обладает всеми правами человека, и его нельзя вы­делить из числа прочих людей, нельзя предоставить ему делить участь животных: он носит в себе печать общечеловеческого —■ свое призвание.

Этическое положение, согласно которому у каж­дого человека есть свое призвание, свидетельствует о существовании разумного порядка вещей, при ко­тором каждый, если только захочет, займет свое место, выполнит свое общечеловеческое и вместе с тем индивидуальное назначение. Что же, становится ли жизнь при этом воззрении на нее менее прекрас­ной? Благодаря этому воззрению, радость перестает быть случайным уделом одних только случайных избранников (как это доказывает эстетик) и стано­вится общим достоянием, открывает врата в блажен­ную олимпийскую обитель всем и каждому!

Как же скоро на талант не смотрят, как на при­звание, т. е. не смотрят на него, как на нечто общече­ловеческое, он является понятием абсолютно эгоис­тичным, а тот, кто основывает свою жизнь на таком таланте, усваивает себе взгляды и наклонности хищ­ника, грабителя. Для такого человека талант есть только талант, выше этого выражения он не знает ничего и в силу этого стремится во что бы это ни стало выдвинуть свой талант вперед. Отсюда вполне естественно, что такой человек склонен вообразить

себя каким-то центром и требовать, чтобы все усло­
вия были приноровлены исключительно к успеху н
процветанию его таланта,— эстетическое наслажде­
ние талантом только в этом и заключается. Встреть­
ся же такой талант с другим однородным ему талан­
том, он обыкновенно вступает с ним в борьбу, и они
борются между собой на жизнь и,на смерть: их же
не связывает ничто общечеловеческое, так как они
не видят в своем таланте высшего, истинного значе­
ния, не считают его призванием..

Дата добавления: 2015-05-08