Добро или Бог? Добро определяет божественную волю или воля — добро?

Вместе с тем проблема этического выбора связана с вопро­сом о направленности индивидуальной воли. Важно знать, на основании доброй или злой воли, осуществляет человек свой вы­бор. Добро или зло принесет он Миру? Поскольку выбор явля­ется абсолютным, постольку мы выявляем предельные основания мира, вопросы о которых ставит, хотя и не всегда убедительно решает, религия. Высшая ценность религии — Бог, который свя­зан с добром нерасторжимыми узами. Но что из них первично?

Выбор себя означает также и «открытие» новой истины, до этого никому не известной. Но появилась личность, значит по­явилась новая истина. Именно в этом и состоит субъектив­ность экзистенциальной истины. Многие понимают это так, будто у каждого индивида — «своя» истина. На самом деле каждый индивид имеет свою собственное неповторимое бытие, являющееся истинным, так как другого такого же бытия нет и быть не может. Однако истинно оно не только потому, что осу­ществлено на основе индивидуального выбора, а потому, что бы­тие личности духовно. Духовность является тем всеобщим качеством, которое отличает каждую индивидуальную волю, со­вершившую выбор.

В отличие от Канта, Киркегор считает, что именно выбор рождает личность, акт воли в процессе выбора и есть созда­ние личности. Поэтому личность не получает от какой-то выс-|шей инстанции в готовом виде свою судьбу, поскольку она са­ма для себя есть эта высшая инстанция, абсолют. В тот мо­мент, когда личность рождает свой собственный духовный мир, она достраивает духовное здание, первый камень в фундамент которого тоже когда-то заложила другая личность, до конца, входя в него навечно. Таким образом, как сотворец вечного, личность ответственна за все здание, за весь духовный мир, созданный без е участия. В духовном мире, не подвластном ко­личественным оценкам, совершенно не важно, какая доля каждого участника духовного строительства. В нем просто надо быть.

О

О

О

О

О

О

О

О

Поступок Киркегора вызвал возмущение обывателей в ма­леньком городке, каким тогда была столица Дании, хотя понятьего никто даже не пытался. Как это ни парадоксально, но слу­чившееся лучше всех поняли сами заинтересованные стороны.

S7

что будет ощущать боль, причиняемую ему только неудачею достигнуть, посредством исполнения част­ного этого требования, общего, а не самого частного. Он будет и вообще ревниво следить за собою, не до­пускать в этом отношении никакой путаницы или не­доразумения, не позволять себе никогда огорчаться ничем частным: удары, наносимые частным, слишком легки, чтобы воистину любящий и уважающий себя человек, мог предпочесть их; такой человек должен слишком серьезно любить общее, чтобы предпочесть ему частное из желания выйти из борьбы с жизнью целым и невредимым. Но в тоже время он остережет­ся и насмехаться над бессильным, воздействовать на него частным, постарается не смотреть на дело лег­комысленно, хотя частное, если смотреть на него только как на частное, отчасти и побуждает к этому. Поступая же так, как сказано, он может смело идти навстречу ударам и толчкам жизни,— если сознание его и будет потрясено ими, оно все-таки никогда не поколеблется.

Случись теперь, что то требование общего, кото­рое ему не удалось осуществить, было именно тем, к чему он чувствовал наибольшее влечение, он— если только он обладает мужественным и велико­душным сердцем — в известном смысле даже пора­дуется этому и скажет: «я боролся при самых небла­гоприятных условиях, я боролся против власти част­ного, я потерял в этой борьбе то, что было для меня дороже всего и, наконец, в довершение всего превра­тил частное в общее. Правда, все это только усили­вает тяжесть моего положения, но в то же время и подкрепляет мое сознание, придавая ему энергию и ясность».

После такого опыта, человек считает себя уже свободным от выполнения упомянутого требования общечеловеческого, но ни на минуту не усомнится в значении сделанного им шага,—он ведь сам способ­ствовал грандиозности и бесповоротности своего по­ражения, так как знал свою слабую сторону и сам нанес себе удар, которого не в силах было нанести ему частное, если бы он смотрел на него только как на частное. Итак, он убедился, что не может выпол­нить всех требований, которые предъявляет ему об­щечеловеческое, что есть одно, которое ему не под

силу, но не считает, что может теперь махнуть на ir:o дело рукой,—сознание своего несовершенства поро­ждает в его душе глубокую печаль. Он будет радо­ваться счастью тех, кому выпало на долю осущест­вить недоступное ему требование общего, он, может быть, лучше их самих будет понимать, как прекрасна их жизнь, но за себя самого он все-таки будет печа­литься, не трусливо и малодушно, но глубоко и ис­кренно, говоря: «я все-таки люблю общее, и, если на долю других выпало счастье свидетельствовать о ней полным его осуществлением, я свидетельствую о ней своей печалью, и чем она глубже, тем более значения в моем свидетельстве». Печаль его, следовательно, прекрасна: она — выражение, проявление общечело­веческого в его душе, она приобщает его к общечело­веческому.

Но и тут еще не конец душевным испытаниям такого человека, чувствующего, что он взял на себя тяжелую ответственность. Он постоянно будет повто­рять себе, что, отказавшись в силу невозможности осуществить данное требование от общечеловеческого, он «поставил себя вне общего, лишил себя всякого руководства, опоры, успокоения — всего, что дает человеку придналежность к общему, очутился оди­ноким, исключением, лишенным чьего-либо сочувст­вия». Но подобное сознание не сделает его трусли­вым или унылым, он твердо и бодро пойдет своей одинокой дорогой,— он ведь доказал свою правоту своей печалью. У него не будет никаких сомнений относительно своего поступка, он всегда может вы­яснить свою правоту, во всякое время дня и ночи, его не смутит, не собьет с толку никакой шум, никакое временное затмение ума. Он постоянно будет ощу­щать тяжесть выпавшего на его долю испытания,— Общее — строгий наставник для того, кто уклоняется от выполнения его требований, оно постоянно стоит над ним с мечем Дамокла и грозно спрашивает: по­чему ты хочешь быть вне меня? И хотя человек отве­чает, что он не виноват в этом, общее все-таки считает его,виновным и продолжает неумолимо настаивать на своем требовании. Да, не раз и не два придется че­ловеку вновь и вновь проверить себя, вновь и вновь убедиться в своей правоте и затем уже только про­должать свой путь не оглядываясь, черпая успоко-

ение в завоеванном столь дорогою ценой убеждении, которое он выразит приблизительно следующими сло­вами: «В конце концов, я верю в существование Выс­шего Непогрешимого Разума и надеюсь на Его мило­сердие и справедливость ко мне. Ничего вообще нет ужасного в том, что человек должен понести кару "за содеянную им неправду; было бы, напротив, куда ужаснее, если бы он мог совершить неправду безна­казанно; ничего нет ужасного и в том, что человек может в страхе и трепете очнуться от своего заблу­ждения, было бы, напротив, ужасно, если бы он мог Так очерстветь в своем заблуждении, что совсем не ног бы очнуться».

Так вот через какое чистилище должен пройти необыкновенный человек, и вот почему людям не сле­довало бы так завидовать ему и стремиться быть необыкновенными людьми, им бы следовало знать, что положение необыкновенного человека заключает нечто совершенно иное, нежели одно капризное удо­влетворение своего произвольного тщеславия.

Тому, кто с болью убедился в том, что он человек необыкновенный и, благодаря своей печали, вновь приобщился к общему, тому, может быть, приходится испытать лишь ту радость, что именно то самое об­стоятельство, которое причинило ему боль и умалило его в собственных глазах, поможет ему вновь вос­прянуть духом и стать необыкновенным человеком в лучшем смысле этого слова,. Потеряв в отношении обширности общего кругозора, он зато, может быть, выиграет в отношении искренности и сосредоточен­ности своего воззрения на жизнь. Нельзя ведь на­звать необыкновенным человеком каждого, кто с гре­хом пополам выражает своей жизнью общечеловечес­кое,— это равнялось бы возвеличению всего тривиаль­ного; прежде всего нужно спросить: какое- участие принимает в том его личность, как велика интенсив­ность внутренних сил его души. Вот такою-то интен­сивностью и будет обладать упомянутый выше человек по отношению к выполнению доступных ему требова­ний общечеловеческого. Поэтому печаль его мало-помалу исчезнет, и в душе восстановится гармония: он поймет, что совершил все, что было в пределах его индивидуальной возможности. Ему хорошо изве­стно, что каждый человек развивается свободно, но

знает также, что человек не создает себя самого из ничего, а берет свое конкретное «я> как готовую лич­ную задачу. Он понимает затем, что в известном смысле каждый человек является исключением, созна­ет, что о каждом можно сказать с одинаковой спра­ведливостью, что он ■ одно и то же время изображает собой и общечеловеческое и исключение, и это-то со­знание окончательно примиряет его с жизнью и сво­ей ролью в ней.

Вот тебе мой взгляд на необыкновенного челове­ка. Я слишком искренне и глубоко люблю жизнь, люблю в самом себе человека, чтобы считать путь к достижению положения необыковенного человека легким или свободным от искушений. Повторяю по­этому, что истинно необыкновенный человек, необык­новенный в лучшем смысле этого слова, все-таки дол­жен всегда согласиться, что наивысшее совершенство в полном олицетворении собой общечеловеческого, в воспринятии в себя всего общего.

Так прими же мой привет и уверение в моей дружбе. Хотя наши отношения, собственно говоря, еще и нельзя назвать дружбой в истинном смысле этого слова, я употребляю его в надежде, что мой юный друг когда-нибудь возмужает и даст мне воз­можность стать его другом на деле. Будь же уверен в моем неизменном участии к тебе. Прими привет и от той, которую я так люблю, и чьи мысли скрыва­ются в моих мыслях; прими, как наш общий привет, так и отдельный привет от нее, ее обычный ласковый, сердечный привет!

Ты был у нас всего несколько дней тому назад, но, вероятно, и не подозревал, что я опять готовлю тебе такое обширное послание. Я знаю, что ты не любишь затрагивать свою внутреннюю жизнь в раз­говорах, потому и предпочел написать тебе и потому же никогда не заговорю с тобой об этом письме,— пусть оно останется между нами. Но я желал бы, чтобы оно не заставило тебя изменить своих отноше­ний ко мне или к моему семейству. Я знаю, что ты прекрасно умеешь скрывать все, что пожелаешь, и прошу тебя в этом случае за нас обоих. Я никогда не хотел вторгаться в твою внутреннюю жизнь и прек­расно могу любить тебя по-прежнему на расстоянии, хотя мы и часто видимся. Ты слишком замкнутая на-

тура, чтобы я мог надеяться подействовать на тебя разговорами, на письма же возлагаю серьезные на­дежды,—они не пропадут бесследно, заставят тебя, может быть, приняться за внутреннюю скрытую от глаз посторонних работу, за разработку своей лич­ности, я же буду довольствоваться сознанием, что и участвую в этом деле своей тайною лептою.

Итак, наши письменные сношения остаются тай­ной, почему я и соблюдаю все формальности — же­лаю тебе всего хорошего, как-будто мы живем за тридевять земель друг от друга, хотя и надеюсь ви­деть тебя своим гостем так же часто, как и до сих пор.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Что есть истина?

Понтий Пилат, задавший этот вопрос, так и не получил на»его ответа. Гегель в «Жизни Иисуса» писал, что Пилат счел Христа всего лишь мечтателем, жертвующим собой ради слова, 1ради пустой абстракции. Прокурор Иудеи не получил на свой риторический вопрос ответа потому, что не захотел его при­звать, тогда к^ак ответ был перед ним: сам Иисус.

В самой деле, истину человеческого существования невоз­можно передать в вербальной форме, поскольку это всегда бу­дет не то я не так (<Мысль изреченная есть ложь!»). Ведь истина, касающаяся человеческой жизни,— это не что, а кто. Она есть истина его бытия, а не самосознания. В истине можно просто быть, ее нельзя передать другому, как хлеб. Истина все-гдгГ экзистенциальна, и первым человеком, воплотившим ее в своем индивидуальном существовании, был Христос. Стало быть, если родоначальником экзистенциализма как особого спо­соба философствования можно считать Серена Киркегора, то его предтечами являются не только Августин Блаженный и Пас­каль, но также Иисус. Христос и есть первый экзистенциалист. Не написавший в своей жизни ни строчки, он в своем инди­видуальном существовании реализовал главную истину челове­ческого бытия. Человек, живущий в истине, не говорит о ней. Как сказано в «Дао дэ цзин»: «Знающий не доказывает, дока­зывающий не знает». (Древнекитайская философия. М_ч «Мысль», 1972, С. 138). Но как быть тем, кто пока еще не жи­вет в истине? Им необходимо помочь, но не путем передачи собственной истины, а делясь индивидуальным опытом, как по­ложительным, так~й" отрицательным. Более удачного примера, чем жизнь и литературная деятельность выдающегося датского мыслителя Серена Киркегора трудно для этого подобрать.

\ Киркегор родился в Копенгагене 5 мая 1813 года. В мо­мент рождения отцу его было 57 лет, а матери •— 45. Ом

был последним, седьмым ребенком в семье. Возможно, столь по» жилой возраст родителей был одной из причин того, что маль­чик рос хилым, болезненным ребенком с искревленным позво- ночником и тонкими ножками. Но не возраст родителей, а их тяжкие грехи довлели над ним. Незадолго до смерти в «Дневнн-ке» Серен писал: «Я родился в результате преступления, я по­явился на свет вопреки воле божьей...» Первым грехом его отца было проклятье, которое он послал богу в возрасте 10 лет, ра­ботая пастушонком и страдая от чрезмерных нагрузок. Вто­рым — было совращение отцом служанки, ставшей впоследствии его женой, которая подозрительно быстро для окружающих 'родила ему сына.

Желая замолить грехи, отец Серена превратил в ад не толь­ко свою жизнь, но и жизнь домочадцев. 6 доме царила тяжелая, невыносимая атмосфера, безусловно наложившая отпечаток на всю последующую жизнь будущего мыслителя. Однако замолить свои грехи Киркегору-старшему так и не удалось, хотя он и по­святил этому сорок лет своей жизни: из семи детей в живых остались двое — Серен и Педер-Христиан, ставший впоследствии пастором. Судьба обоих сыновей, и в особенности млад л его, подтвердили древнюю мудрость: за грехи, родителей расплачива­ются их дети.

В благочестивой и суровой атмосфере Киркегор рано созрел. Начав постигать азы учения в возрасте шести лет, в 17 лет он поступил на теологочиский факультет Копенгагенского универси* тета. Однако вопреки желанию отца теология не заинтересовала

будущего мыслителя. Его больше привлекали философия и эсте­тика, что не могло не сказаться на продолжительности его обу­чения: в университете он провел около 10 лет.

Несмотря на довольно суровое воспитание (а может быть, именно благодаря ему), в годы обучения Серен вел довольно легкомысленный образ жизни, в основном посещая театры и устраивая попойки с приятелями. В конце концов такая двой­ственность положения.— легкомысленная студенческая жизнь противоречила будущей благочестивой профессии — привела его к депрессии. Из нее он вышел исключительно благодаря новому знакомству. Это была юная девушка, даже девочка (в момент знакомства ей было 14 лет, Серену — 24), Регина Ольсен, сы­гравшая в его жизни выдающуюся роль. Через три года после знакомства они,были помолвлены, а еще через год Регина полу­чила обратно обручальное кольцо с прощальным письмом.

Перед смертью Регина писала: «Он пожертвовал мною богу», а Киркегор однажды признался: «Если бы я женился на Регине, я никогда не стал бы самим собой». По всей видимости, он боялся превратиться в обывателя, а пример Сократа, магистерскую дис. сертацию о котором он защитил накануне разрыва, выбравшего себе сварливую жену для выработки необходимых боевых ка­честв, столь важных для жизни, его, очевидно, не вдохновлял.

Сразу после разрыва молодой магистр уехал в Берлин; где
с головой погрузился в работу. Он усердно изучал философию:
посещал лекции Шеллинга, штудировал Гегеля, а также работал
над произведением «ИЛИ-ИЛИ», вышедшем в свет в 1813 году.
Последующие четыре года были наиболее продуктивными в его
жизни. Сразу после «ИЛИ-ИЛИ» выходят в свет «Страх и Трэ-
пет» и «Понятие страха». Далее Киркегор издает «Философски*
крохи» и «Повторение». Затем в 1845 году — «Этапы жизненно­
го пути», и в 1846 году «Заключительное ненаучное послесловие
к философским крохам». За 13 лет своей литературно-философ­
ской деятельности им было написано 28 томов сочинений, из ко­
торых половина были его дневники.. \

Как же была возможна такая плодовитость? Что вдохновля­ло мыслителя на ежедневное изнурительное сражение за пись­менным столом? Определенную роль в этом сыграло, конечно, и то, что перед завершением учебы в университете, Серен потучил в наследство от отца 30 тысяч ригсдалеров, обеспечивших ему довольно комфортабельное существование, а также возможность) самому оплачивать издание собственных сочинений. Он мог так­же содержать слугу и личного секретаря. Таким образом, ему никогда в жизни не приходилось думать о хлебе насущном. '

При этом Киркегор практически устранился от мира, он ни­когда не «служил», не участвовал в общественных баталиях, не выполнял ни одной социальной функции. Полностью отдавшись творчеству, он вел исключительно «приватное» существование. Сняв свойственный Гегелю дуализм филистерского образа жизни и интеллектуальной деятельности, он превратил свою индивиду­альную жизнь в произведение философского искусства, а лите­ратурную деятельность сделал своей жизнью. По мнению Л. Шес- това, «он мыслил, чтобы жить, а не жил, чтобы мыслить». По­этому ему была ненавистна гегелевская примиренческая форму­ла «и-и», взамен которой он изобрел другую; «или-или», сделав ее названием своего первого произведения... Умер Киркегор

11 ноября 1855 года в возрасте 42 лет в госпитале, в который он был доставлен после того, как упал на улице от истощения сил.

Три произведения, включенные нами в книгу С. Киркегора «ИЛИ-ИЛИ», являются репринтным изданием 1894 года. Это, собственно говоря, фрагменты работы «ИЛИ-ИЛИ», 2 из 8 про­изведений первой части («Афоризмы» и «Дневник обольстите­ля»), а «Гармоническое развитие эстетических и этических на­чал в человеческой личности» — произведение второй части, в которую входят еще две статьи: «О браке» и о «Греховности человеческой». Как ни отнесется читатель к мировоззренческой стороне этих произведений датского мыслителя, думается, он признает его огромную интеллектуальную одаренность и выдаю­щийся литературно-художественный талант. В мировой литера­туре найдется немного мыслителей, так мастерски владеющих словом.

Так что же такое экзистенциальная истина, стоящая в цент­ре религиозно-философской концепции Киркегора? Публикуемые в данной книге произведения хотя и не дают абсолютно полного представления о мировоззрении автора (тем более при такой литературной форме), все же приближают к нему читателя. Нам же для анализа взглядов датского мыслителя придется привле­кать другие его произведения, так что выводы будут опираться на гораздо более обширный материал, чем тот, который пред­ставлен в этой книге.

Издатель «ИЛИ-ИЛИ» Виктор' Эремита — это первый псев­доним Киркегора (практически все его произведения изданы под псевдонимами) начинает книгу «Афоризмами эстетика», по пра­ву считающихся жемчужиной датской литературы. Они сразу вводят читателя в духовную атмосферу первой части произведе­ния. Вот некоторые из них: «Какие люди странные! Никогда не пользуются присвоенной им свободой в одной области, они во что бы то ни стало требуют ее в другой: им дана свобода мыс­ли, так нет, подавай им свободу слова!»

«Главное несовершенство человеческой природы состоит в том, что цель наших пожеланий всегда в противоположном... Так — ипохондрик особенно чуток к юмору, сластолюбец охот-

но говорит об идиллии, развратник о морали, скептик о религии. Да и святость постигается не наче, как в грехе». ^

«Старость, как известно, осуществляет мечты юности; пример- Свифт: ■ молодости он построил дом для умалишенных, ■ на

старости и сам поселился в нем».

«Лучшим доказательством ничтожества жизни являются приме­ры, приводимые в доказательство ее величия».

«Двери счастья отворяются, к сожалению, не внутрь — тогда ях можно было бы отворить бурным напором — а изнутри, и потому ничего не поделаешь!»

«На что я гожусь? Ни на что, или на все, что угодно. Редкая способность! — сумеют ли оценить ее? Кто знает, находят ли се­бе место служанки, которые публикуются в качестве «одной прислуги» или, в случае надобности, в качестве «чего угодно»?

«Быть вполне человеком — все-таки выше всего... У меня на но­гах появились мозоли — значит шаг вперед».

Как видим, афоризмы эстетика ироничны. Эстетическая функ­ция иронии состоит в том, чтобы из расколотости и страданий одного человека (художника) создавать целостность и насла­ждение другого. Поэтому очень часто боль одного — это ра­дость другого, но в творчестве происходит «переплавка» муче­ний в наслаждения, противоречивости в гармоничность, несовер­шенства в совершенство. К тому же трудно не заметить парадок­сальность афоризмов.

В афоризмах уже заложено будущее понимание сущности экзистенциальной истины, которая несет ■ себе парадоксаль­ность и ироничность. Ведь экзистенциальная истияа — это истина о себе самом. Уже это~само по себе парадоксально, так как мы

знаем, что истина — это то, в чем отражается объективно о. Экзистенциальная же истина субъективна. Но может лч субъект относиться к себе самому абсолютно серьезно? Конечно, нет. Ирония, позволяющая относиться к себе, как к другому, по­могает.познавать самого себя. Этому посвящено следующее про­изведение — философский роман «Дневник обольстителя».

В этом произведении, построенном в форме дневников и ин­еем молодого человека, достаточно полно раскрывается основная жизненная задача эстета, главная цель его жязна — ШЛШМЛ» Ж|дение. Красота — это его бог, его истина, его способ бы­тия. Наиболее яркими примерами такого понимания жизни мо­гут служить Нерон и Дон Жуан. Жизнь эстета характеризует бытие со стороны его непосредственности, спонтанности л неза­вершенности. Но поскольку он не выбирает наслаждение, а, фак­тически, наслаждение выбирает его, поскольку эстет является ра­бом наслаждения:.ведь он зависит от внешней деятельности, ко­торая может принести, а может и не принести ему наслаждена*. Постоянное стремление к наслаждению приводит эстета к состоя­нию меланхолии, в основе которой лежит отчаяние. Отчая­ние есть утрата человеком самого себя как непосредственного природного существа, и, следовательно, выходом из этого состоя­ния может быть только обретение самого себя, осуществленного путем выбора.

Выбор означает начало экзистенциального бытия в истин», и выбрать можно только одно единственное единичное бытие, Возможен выбор только на этическом уровне. На эстетическом уровне живет и действует слепая индивидуальность, сям не осознавшая свою единичность н представляющая нэ себя сово­купность случайных желаний. Таких людей, не ставших лично­стями, не выбравших себя, по мнению Киркегора, абсолютное большинство. Только не надо думать, что совершить выбор край­не легко. На самом деле этический выбор представляет собой ТВУШМЕ-Н ".учительный ^шаг> поскольку осуществлятся благодаря воле.

Однако волевым актом человек создает себя таким образом, что все прежние индивидуальные способности, личные качества и склонности остаются в нем теми же самыми. Вместе с тем; именно воля создает в индивиде новое качество—личность. Личность от индивидуальности отличается тем, что первая ж» BJ? духомой жизнью, тогда какТггорая — чувственной, С вне-

юней стороны отличить личность от индивидуальности бывает очень трудно, порой невозможно, но сам индивид, совершивший акт выбора и ставший личностью, уверенно скажет о себе, что стал другим человеком. Главное в этом акте то, что при сохра­нении внешней структуры индивидуальности изменилось самое главное — ее бытие.

Если раньше поведение индивида детерминировалось влече­ниями, а целью его было наслаждение, то на этической стадия *■' _он делает то, что ему велит долг. Правда, в отличие от кан-товского долга, экзистенциальный долг — это долг перед самим собой. Долг личности состоет~в"^м7'ч^5гУы"Т5ы'т1> свободным, что **8итгчит*'— обрести истину, т. е. абсолют. При этом обрете­ние истины происходит через отчаяние, аналогично тому, как для познания истины в свое время было необходимо сомнение.

Мастерски владея диалектикой, Киркегор справедливо ечи тает, что стремление к наслаждению в неизбежностью приводят к отчаянию, которое не является наказанием за эстетический об­раз жизни, ибо эстет не ведает, что творит. Чтобы выбрать се. бя, нужно захотеть отчаяния также, как раньше эстет хотел на­слаждения. Только отчаяние способно разбудить волю, могущую преодолеть его и все то, что ему предшествует. Поэтому связа­но с абсолютом, абсолютными ценностями. Этический выбор по­лагает абсолютное различение абсолютных щеиноетеа: добра я ала. Сюбода —это не ананяс я м выбор либо добра, либо зла, а способность различать доб-В£ и зло. В начале XX века русский поэт Велемир Хлебников скажет примерно то же самое: «Ум начинается с момента раз-_<2^нЛ^е.^ния,^Л0^Р^{аи зла}»- Но это различение не является результа. том деятельности разума или философской деятельности.

Философское познание, для которого добро и зло относи­тельны, не признает нх абсолютного различения. Не признает аб­солютного различения добра и зла также и красота. Такое раз­личение появляется лишь в процессе рождения личности, в мо­мент совершения этического выбора. Другими словами, только личность способна различать добро и зло, или, иначе, только тот,, кто способен различать добро и зло, является личностью. *^>9?^кдени? ^личиости есть рождение особого духовного мира.

Но тогда возникаег вопрос: как появляется в мире духов­ность? Откуда человек, не являющийся личностью, черпает со­держание, делающее его личностью? Если из особого духов­ного мира, существующего до и независимо от него, тогда его заслуги в обретении личной духовности просто нет. Он всего лишь выявляет в себе то, что уже существует. Так думал Кант,

8»

/

и тогда получалось, что не человек выбирал духовность, а ду­ховность выбирала человека.

При этом важно понять, что, по Киркегору, выбор имеет не только индивидуальное, но также космическое значение. Если индивида, не совершившего выбор, отчаяние может разда­вить (вспомним трагическую судьбу всех «великих» эстетов),то мир, космос не получит ничего такого, что могло бы сделать его более совершенным и гармоничным. Поэтому каждый индивид, не выбравший себя, нанес урон не только себе, но и миру.

Дата добавления: 2015-05-08