Заказ 3210 13 страница

перь все реже и реже, потому что я стараюсь проти­водействовать такому настроению, из желания вы­полнить долг семьянина — быть по возможности, че­ловеком одного возраста со своей женой), что на меня находят минуты какого-то меланхолического самосозерцания. В такие минуты я смотрю на свой труд с вялым равнодушием; мне не хочется ни про­должать работу, ни отдохнуть, ни развлечься; мелан­холия угнетает мою душу, я становлюсь точно двумя десятками лет старше, становлюсь точно чужим са­мому себе и своей семье; я по-прежнему сознаю, что моя семейная жизнь прекрасна, но смотрю на нее как будто иными глазами, чем обыкновенно,— мне-чудится, что я какой-то старик, что моя жена —моя младшая сестра, ведущая счастливую семейную жизнь, и что я сижу у нее в гостях... В такие минуты я близок к тому, чтобы начать тяготиться временем. Будь моя жена мужчиной, с ней легко могло бы слу­читься то же, что и со мной, и мы оба замерли бы в этом настроении; но она — женщина и умеет ладить со временем. Чем объяснить это умение, особым ли-совершенством женского существа или несовершен­ством; тем ли, что женщина вообще более земное су­щество, чем мужчина, или тем, что она, напротив, находится в большей гармонии с вечностью? — Отве­чай, ты, ведь философ! Так вот, стоит мне в такую-минуту взглянуть на свою жену, и мои глаза уже не отрываются от нее: легкой юношеской походкой хо­дит она по всему дому, всегда занятая, всегда нахо­дящая себе новую работу; я мысленно следую?:а ней всюду, участвую в ее работе и в конце концов вновь обретаю самого себя, время опять приобретает для меня прежнее значение, минуты опять летят стре­лою. Что собственно такое делает моя жена, я при всем желании сказать не могу, хоть убей меня — не могу; это останется для меня вечной загадкой. Я знаю, что такое значит работать до поздней ночи у письменного стола, устать так, что еле можешь разо­гнуть спину, знаю, что значит думать, что значит на­ходиться в состоянии полного умственного изнеможе­ния, что значит лениться — все это я знаю, но что значит и в чем состоит искусство быть занятым так, как моя жена, остается для меня загадкой. Она ни­когда не смотрит усталой, хотя и никогда не остает-

ся без дела; посмотреть со стороны — ее занятия как-будто игра, удовольствие для нее, или как-будто игра — все ее занятие. Не думай, однако, чтобы ее занятия имели что-либо общее с времяпрепровожде­нием праздного холостяка, упражняющегося от нече­го делать в различных кунстштюках. Кстати о холо­стяках: я предвижу конец твоей юности и скажу, что не. мешало бы и тебе подумать о занятиях, которыми бы можно было наполнить праздные дни и часы; по­учиться, например, играть на флейте или заняться изобретением какого-нибудь остроумного прибора для чистки трубок?.. Не хочется, впрочем, и говорить •о таких вещах; все подобное наводит на меня скуку, зато мне никогда не наскучит говорить о моей жене. Я не могу объяснить, что собственно она делает в доме, но она делает все с такой же грациозной и ми­лой непринужденностью и легкостью, с какой птичка яоет свою песенку,— с последней-то лучше всего, я думаю, и сравнить все ее дело — и все-таки ее уме­ние быть постоянно занятой кажется мне каким-то волшебством. К этой-то волщебниде я и прибегаю зачастую, как к единственному якорю спасения. Ус­тав работать и соскучившись в своем кабинете, я прокрадываюсь в детскую, сажусь в уголок и начи­наю втихомолку наблюдать за моей женой; я не го­ворю ни слова из боязни помешать ей: хотя ее заня­тия и смотрятся игрой, она отдается им с таким доато-инством и тактом, которые невольно внушают уваже­ние. Вообще жена моя далеко не похожа на «волчок, который вечно вертится и жжужит на весь дом, исполняя семейную симфонию»,— как ты характери­зуешь некую госпожу Янсен.

Да, мой милый мудрец, женщина — природный виртуоз и разрешает проблемы, над которыми посхо­дило с ума добрая сотня философов, самым простым •и в то же время донельзя грациозным образом. Од­на из таких проблем относится к зависимости чело­века от времени, и что же? Женщина справляется с временем, не задумываясь. Я далеко еще не старый семьянин, но мог бы написать об упомянутом искус­стве женщины разрешать все возможные проблемы хоть целую книгу. Ограничусь, впрочем, тем, что расскажу тебе небольшую историйку, которая кажет­ся мне особенно характерной.— Где-то в Голландии

жял ученый-ориенталист, человек женатый. Раз как-то' он не явился к столу, хотя уже было время обе­дать, и его звали несколько раз. Жена ждала, ждала и все напрасно; она знала, что он дома и что у него никого нет, и потому ничем не могла объяснить себе его отсутствия. Наконец, она не вытерпела и пошла в кабинет сама. Что же она видит? Муж сидит у письменного стола один-одинешенек, углубленный в свои вокабулы. Я живо рисую себе эту сцену. Она подходит к нему, наклоняется, кладет свою руку на ■его плечо, заглядывает в книгу, затем переводит свой взор на него и говорит: «Что же ты не идешь обе­дать, дружок?» Ученый, может быть, и не раслышал хорошенько, что она сказала, но увидев ее лицо перед собой, торопливо говорит: «Ах, душа моя, мне не до обеда! Никогда еще не встречал я такого странного слова! А ме-жду тем, это моя собственная книга, пре­красное голландское издание! Эта проклятая точка над этой гласной изменяет весь смысл и способна свести меня с ума!» Жена смотрит на него с полу- -йасковой, полуукоризненной улыбкой, недоумевая, как может какая-нибудь ничтожная точка нарушить домашний порядок, и говорит: «Есть из-за чего вол­новаться! Дунь на эту точку и дело с концом!» и при­дание говорит, что дело у этой женщины не расходи­лось со словом: она как сказала, так и сделала, ду­нула на точку и... точка исчезла! Необъяснимая точ­ка Оказалась соринкой табаку. Ученый поспешил к столу, радуясь исчезновению точки, а еще более ра­дуясь догадливости своей жены.

Нужно ли выводить тебе мораль этой истории? ЁСли бы упомянутый ученый не был женат, он бы, пожалуй, не только сошел с ума сам, но свел бы за собой и многих других ориенталистов,—я не сомне­ваюсь, что он поднял бы страшный гвалт в литера­туре. Да, стоит только представить себе, что вышло бы, не будь он женат и будь он тем эстетиком, ко­торый, обладая всеми условиями для наслаждения Жизнью, явился бы вдобавок счастливым обладате­лем любви лесной нимфы, чуда создания. Он не же­нился бы потому, что считал бы и свои и ее чувства слишком аристократичными для такого плебейского установления, как брак. Он построил бы для своей возлюбленной целый дворец, обставил бы его со всей

утонченностью роскоши, обусловливающей наслажде­ние, и посещал бы ее лишь в известные дни и часы, по ее желанию. Отправляясь на свидание, он из эро­тического кокетства шел бы по знакомой дорожке пешком, а его камердинер ехал бы за ним в коляске, нагруженной драгоценными дарами для красавицы, И вот, однажды, он натолкнулся бы в своих ученых изысканиях на такую точку, он смотрел бы на, нее, смотрел, смотрел, но объяснить себе ее появление не мог. Между тем настала б минута свидания с воз­любленной, и он бросил бы свою работу в сторону,. стараясь отогнать и самую мысль о ней,— как же явиться перед возлюбленной с наморщенным челом, с мыслью о чем-либо ином, кроме ее красоты и их люб­ви? Он облекся бы своей обычной любезностью, был бы даже любезнее и увлекательнее, чем когда-либо, так как в голосе его звучала бы сила скрытой страс­ти, так как он должен бы был бороться с неприят­ным воспоминанием и силой вызывать на свое чело сияние радости. Но вот блестит луч рассвета, он це­лует ее в последний раз, садится в карету и — чело его мгновенно омрачается. Опять эта точка! Вот он является домой. Ставни в кабинете закрыты, свечи зажжены, и он как.был, даже не раздеваясь, садится к письменному столу и опять смотрит на необъясни­мую точку с тем же результатом. Да, у него была бы возлюбленная, которую он любил бы, быть может, даже боготворил бы, которую он мог бы посещать в те минуты, когда его душа полна силы и страсти, но у него не было жены, которая бы пришла к нему в кабинет и позвала его обедать, у него не было супру­ги, которая бы уничтожила досадную точку одним "дуновением своих уст.

Вообще женщина обладает природным талантом и удивительным даром объяснять все земные, конеч­ные явления и загадки с неподражаемой виртуоз­ностью. Когда был создан мужчина, он очутился гос­подином и* царем природы, все неисчислимые богат­ства и сокровища которой ждали одного мановения его руки, но он не знал, что делать с ними и на что ему все это. Он видел все земное телесным взором, но его духовный взор как бы подымал его над всем этим, и оно исчезало для него; ему стоило, казалось, сделать один шаг, и он оставил бы все земное дале-

ко позади себя. И вот, он стоял посреди ликующей природы, такой растерянный, задумчивый и, несмот­ря на всю внушительность своей фигуры, комичный: как не улыбнуться при виде богача, не знающего, что делать со своим богатством? С другой стороны, его положение можно было назвать даже трагическим, так как он не видел из него никакого исхода. Но вот •была создана женщина. Она ничуть не затруднилась вопросом, что ей нужно и можно было делать, она сразу знала, за что ей взяться, и без всяких проволо­чек, подготовок и приготовлений, немедленно присту­пила к делу. Это было первое утешение, ниспослан­ное человеку. Она приблизилась к мужчине детски-радостная, детски-невинная, прелестная и трогатель­ная; она приблизилась с единственной целью утешить его, облегчить его душевное томление и тоску, при­чины которых она не понимала и_: уничтожить кото­рые и не считала себя в силах; она хотела только помочь ему скоротать тяжелый срок земного испы­тания. И что же? Ее непритязательное утешение ста­ло для мужчины величайшей радостью в жизни, ее невинное умение коротать время скрасило ему жизнь, ее детская игра придала его жизни глубочайший смысл. Женщина понимает все земное, начиная с глу­бочайших причин и кончая мелочами, поэтому она так и прелестна, поэтому-то каждая женщина пре­лестна, поэтому-то она так очаровательна, как ни один мужчина, так счастлива, как не может и не должен быть ни один мужчина, поэтому-то она нахо­дится в такой гармонии со всем бытием, в какой ни­когда не находиться мужчине. Можно сказать, таким образом, что ее жизнь счастливее жизни мужчины: умение удовлетворяться земным, конечным бытием, может сделать человека счастливым, стремление к бесконечному — никогда. Можно сказать также, что она является существом более совершенным, нежели мужчина: уметь объяснить хоть что-нибудь — все-таки больше, нежели уметь только гоняться за объяс­нениями. Женщина объясняет и отвечает на все во­просы, касающиеся земного, конечного существова­ния, мужчина только гоняется за ответами на вопро­сы о бесконечном. Так оно и должно быть, и у каж­дого из них есть свои печали и горести: женщина рождает в болезнях детей, мужчина страдает, ро-

ждая идею. Но женщина не знает страха сомнений и мук отчаяния, выпадающих на долю мужчины, не потому, что совсем чужда идей, а потому, что полу­чает их, так сказать из вторых рук. И вот именна потому, что женщина объясняет таким образом зна­чение всего земного, конечного, она играет в жизни' мужчины важнейшую роль, исполненную глубочай­шего значения, но не внешнего, а внутреннего, как роль корня, который прячется в тиши и глубине зем­ли. Вот почему я так и ненавижу все эти безобразные речи об эмансипации женщины. Боже избави нас or осуществления этой нелепости! Не могу сказать тебе,. с какой болью я останавливаюсь на мысли о воз­можности ее, не могу высказать с каким страстным озлоблением, с какой ненавистью отношусь к дерз­ким проповедникам ее. К величайшему моему уте­шению эти умники не «мудры, как змии», но в боль­шинстве случаев круглые дураки, пустая болтовня которых не может принести серьезного вреда. Да, если бы змий мог ввести дочь Евы в новое искуше­ние, мог возбудить в ней желание вкусить вкусного на вид, но отравленного внутри плода эмансипации, если бы зараза эта распространилась дальше и кос­нулась, наконец, моей жены — моей любви, моей радости, моего утешения и прибежища, корня моей жизни, тогда мое мужество было бы сломлено в ко­нец, свободная сила и страсть души уничтожены, смяты, и мне осталось бы только воссесть посреди площади и плакать, плакать без конца, как плакал тот художник, любимое творение которого обезобра­зили так, что он не мог вспомнить, что оно изобра­жало. Но нет, этого не должно, не может быть, сколь­ко бы не старались дурно направленные умы и глу­пые люди, не имеющие никакого представления о том, что значит быть мужчиной, о его преимуществах и недостатках и никакого понятия о совершенстве, кажущейся такой несовершенной женщины! Найдет­ся ли хоть одна женщина, которая бы настолько бы­ла ограничена, тщеславна и пуста, чтобы поверить в возможность стать более совершенным существом, если она постарается возможно ближе подойти к типу мужчины, исказив свой собственный; возможно ли, чтобы нашлась такая, которая бы не поняла, насколь­ко она, напротив, проиграет, если поддастся искуше-

нию? Ни один обольститель не подготовляет более глубокого падения женщины, чем эти проповедники эмансипации,—стоит женщине хоть чуть поддаться их убеждениям и она — вполне в их власти, она не может уже быть для мужчины ничем, кроме добычи его страстей, тогда как прежде могла быть для него всем. Эти проповедники и сами не знают, что творят; не умея быть истинными мужчинами и вместо того, чтобы научиться этому, они стараются испортить и женщин; оставаясь какими-то полулюдьми сами, они хотят обратить в таких же уродов и женщин.

■ Но пора нам вернуться к моему герою. Как сказа­но, он вполне заслужил свой титул, тем не менее я предпочту на будущее время называть его.другим, более дорогим для меня именем — моим другом. Я назову его своим другом вполне искренно и в то же время еще с большим удовольствием назову себя его другом. Видишь, жизнь снабдила его даже таким «предметом роскоши», как друг!.. Ты, может быть, думал, что я обойду дружбу молчанием, не стану выяснять ее этического значения, ты полагаешь, по­жалуй, что дружба и не имеет никакого этического значения, сиречь не входит в область моего рассуж­дения, посвященного вопросам этики. Тебя может также удивить то обстоятельство, что я только те­перь завожу речь о дружбе, тогда как дружба — первая мечта юности, и никогда душа так не жаждет дружбы, как именно в первую лучшую пору юности; по-твоему, мне, конечно, следовало бы начать речь о дружбе пораньше, прежде, чем «мой друг» успел свя­зать себя священными узами брака. Я мог бы в свою очередь ответить тебе, что обстоятельства жизни сло­жились для моего друга вообще несколько необычно, и что ему до сих пор еще не приходилось испытывать такого влечения к другому человеку, которое бы можно было назвать дружбой. Затем, я мог бы при­бавить, что это обстоятельство как нельзя больше мне на руку, так как я намерен был заговорить о дружбе лишь под конец, далеко не признавая за ней такого этического значения, как за браком. Подоб­ный ответ мог бы, однако, показаться тебе неудо­влетворительным: можно ведь возразить, что подоб­ное стечение обстоятельств в жизни моего друга — простая случайность и вовсе не может считаться обя-

зательным или вообще нормальным. Поэтому я счи­таю своим долгом дать по этому поводу более под­робное объяснение. Ты сам — «наблюдатель» и по­этому согласишься, конечно, со справедливостью, моего вывода; мой же вывод такой, что индивидуаль­ное различие людей особенно резко сказывается в том, когда именно они начинают чувствовать потреб­ность в дружбе — в период ранней юности или & более зрелый возраст. Более поверхностные натуры не особенно затрудняются «познанием самих себя», скоро находят или обретают свое «я» и сразу же пускают его в обращение, как ходячую монету; обра­щение это и есть дружба. Натурам, более глубоким, не так-то легко обрести свое «я»; пока же они не обретут его, они не могут и желать, чтобы кто-нибудь предложил им дружбу, на которую им еще нечем от­ветить. Подобные натуры с одной стороны слишком углублены в себя, с другой стороны являются слиш­ком внимательными наблюдателями, чтобы быть еще способными на дружбу. Поэтому и мой друг не проявил ничего ненормального и предосудительного,, если до сих пор не чувствовал потребности в друге. Теперь он, однако, женат, и вопрос усложняется; мо­гут ведь спросить: нормально ли, что влечение к дру­жбе не предшествует, а только сопровождает брак? Прибегнем опять к нашим наблюдениям. С тем, кто ищет дружбы в слишком раннем возрасте, нередко случается, что он, познав радости любви, находит дружбу слишком бледной и несовершенной связью, порывает ее и отдается исключительно любви. С тем, кто слишком рано вкусил опьяняющей молодость сла­дости любви, бывает наоборот: купив, благодаря своему легкомыслию, опыт слишком дорогою ценой, изверившись и в прочность собственных и в прочность женских чувств, он становится прямо несправедли­вым к прекрасному полу, отказывается от любви и выбирает одну дружбу. Оба эти примера следует считать отступлениями от общечеловеческой нормы, и мой друг не принадлежит ни к первой, ни ко вто­рой из упомянутых категорий: он не испытывал юно­шеского влечения к дружбе прежде, чем узнал лю­бовь, но и не вкусил слишком рано незрелых, а пото­му вредных, плодов последней. В настоящей своей любви Он нашел самое полное и самое глубокое удо-

влетворение, но именно потому, что он теперь, так ■сказать, абсолютно успокоился в любви, для него и явилась возможность испытать и иные отношения, которые также могут иметь для него в своем роде прекрасное и глубокое значение.

И вот, научившись, именно благодаря браку, со­знавать, как прекрасно иметь друга или друзей, он ни на минуту и не колеблется признать за дружбой ее истинное этическое значение. Опыт жизни и без того значительно ослабил его веру в справедливость воззрений эстетиков, брак же стер и последние следы этой веры. Он не чувствует более поползновения ид­ти с завязанными глазами за эстетиками, но прямо обращается к этику, который и учит его, что и на дружбу следует смотреть исключительно с этической точки зрения,— иначе она теряет всякое значение.

Не будь мой друг так верно настроен, я бы в на­казание отправил его к тебе, и, слушая твою запу­танную речь, он, наверное, сбился бы с толку, Ты ■относишься к дружбе, как и ко многому другому; твоей душе до такой степени не достает этической ■сосредоточенности, что от тебя вполне возможно услышать два совершенно протиположных отзыва об одной и той же вещи. Твои отзывы, таким образом, как нельзя больше подтверждают справедливость того положения, что сентиментальность и бессерде­чие одно и тоже. Если послушать твои речи, когда ты, под влиянием известного настроения, с увлече­нием называешь дружбу божественно прекрасным духовным союзом юных, родственных между собой душ, можно, пожалуй, испугаться за тебя: как бы такая сентиментальность не погубила твоей молодой жизни! В другое время, тебя по твоим речам можно принять за старого практика, изведавшего всю пус­тоту и бессодержательность жизни по опыту. «Друг» — говоришь ты — «вещь довольно загадоч­ная; он, как туман, виден лишь на расстоянии: толь­ко после того, как тебя постигнет несчастье, ты уз­наешь, что у тебя был друг». Легко видеть, что в основе последнего суждения о дружбе лежит совер­шенно иное воззрение, нежели в основе первого. В первом случае ты имел ввиду интеллектуальную дружбу, духовное влечение друг к другу, сродство взглядов, убеждений, идей; теперь ты имеешь ввиду

дружбу практическую, взаимопомощь в минуту жи­тейских невзгод. Как то, так и другое воззрение осно­вано на истине, но если нельзя найти для них общей точки соглашения, то (остается только прийти к тво­ему же заключительному выводу, извлекаемому то­бою отчасти из каждого упомянутого воззрения в отдельности, отчасти из них обоих вместе, т. е. из их истинного внутреннего разлада; вывод этот: друж­ба — вздор.

Абсолютное условие дружбы — единство или цельность мировоззрения. Обладая таким мировоз­зрением, человеку не нужно основывать дружбу на смутных влечениях и необъяснимых чувствах или симпатиях, а вследствие этого ему и не грозит опас­ность таких нелепых перемен, благодаря которым, сегодня у него есть друг, а завтра нет. Нельзя, конеч­но, вполне отрицать значение необъяснимых симпа­тий,— одно сродство идей или солидарность миро­воззрений не обусловливает еще дружбы, но и осно­вывать ее исключительно на каких-то загадочных симпатиях тоже нельзя. Истинная дружба всегда сознательна, чем и отличается от пустой мечтатель­ности.

Итак, непременным условием истинной дружбы, является единство, цельность мировоззрения, притом, мировоззрения положительного, а не отрицательного характера. Такого рода положительное воззрение и, соединяет меня с моим новым другом, почему мы и можем смотреть друг на друга совершенно серьезно, а не со сдержанным смехом, как древние - авгуры» которых роднило между собой отрицательное отноше­ние к религии и жизни. Ты, наверное, хорошо пони­маешь, что именно хочу я сказать этим, так как твоя любимая мечта — «найти родственную душу, с кото­рой можно было бы смеяться надо всеми». По-твоему «жизнь тем и страшна, что мало кто постигает все ее ничтожество; если же и находятся такие, из них опять-таки редкий настолько сумеет поддержать в себе хорошее расположение духа, чтобы смеяться_| надо всем». Ты, впрочем, не особенно горюешь и о том, что мечта твоя не сбывается: «смеяться,над.ни-, чтожеством жизни должен, собственно говоря, один,, который и является истинным пессимистом; найдись же таких много, это послужило бы явным доказа-

тельством того, что мир еще не окончательно опустел или стал негодным». С этого пункта мысль твоя ле­тит уже без удержа. Ты утверждаешь,, что «и на см-ллка — лишь неполное и несовершенное выраже­ние настоящего издевательства над жизнью, которое должно в сущности выразиться в полной серьезности. Самым совершенным издевательством над миром бы­ла бы проповедь глубочайшей нравственной истины не мечтателем, а скептиком, в чем и нет ничего не­возможного: никто лучше скептика не сумеет изло­жить положительных основ такой истины, беда толь­ко, что он сам-то не верит в нравственность и истину. Будь такой скептик лицемером, его издевательство обратилось бы против него самого; будь он скепти­ком-мучеником, который сам, может быть, больше всех желал бы верить в свою проповедь, издеватель­ство его было бы объективным или самоиздеватель­ством самого мира: скептик этот проповедывал бы ведь учение, которое могло бы дать объяснение все­му, послужить к успокоению и умиротворению умов всего человечества, но было бы бессильно просветить ум своего собственного создателя. Ну, а вот если б нашелся человек, у которого хватило бы ума как раз настолько, чтобы скрыть свое сумасшествие, он свел бы с ума и весь мир!» Разумеется, человеку с подоб­ным мировоззрением мудрено найти себе родствен­ную дружескую душу! Или, может быть, ты — член мистического общества? Может быть, ты и тебе подоб­ные составляете особый союз друзей, взаимно счи­тающих друг друга как раз настолько умными, что­бы уметь скрыть свое сумасшествие?!

В Греции жил мудрец, которому была присвоена особая честь считаться одним из 7 мудрецов, если бы их было 14. Если не ошибаюсь, его звали Мисон. У одного из древних писателей мы находим следующее краткое сообщение о нем: «О Мисоне рассказывают, что он был мизантропом и смеялся наедине с самим собою. Если кто спрашивал, что именно причиною его смеха, он отвечал: «Именно то, что я один». Как видишь,.,у тебя есть-предшественник, и ты напрасно будешь добиваться чести попасть в число семи муд­рецов, хотя бы их было даже двадцать один,—Ми­сон вечно будет стоять у тебя на дороге.

Это, впрочем, не так еще важно, но ты и сам, ве­роятно, поймешь теперь, что тому, кто смеется наеди­не, невозможно иметь друга, ибо последний будет думать, что первый постоянно желает избавиться от его присутствия, чтобы иметь возможность смеяться над ним за глаза. Вот почему разве черт один может быть твоим другом. Я почти готов просить тебя при­нять мои слова в буквальном смысле,—о черте ведь тоже говорят, что он смеется наедине с самим собою. Подобное отчуждение от мира кажется мне просто отчаянием, и я без ужаса подумать не могу, что че­ловек, проживший такую жизнь на земле, очутится таким же одиноким и в ином мире.

Повторяю, дружба требует от друзей положитель­ного мировоззрения, но последнее немыслимо без эти­ческой основы.

Правда, довольно часто встречаешь в наше время •«людей с системой», которые, однако, лишены вся­кого этического чувства; но зато у них нет и никако­го мировоззрения, создавай они себе хоть целую сот­ню систем. Появление таких людей в наше время, когда все понятия вообще так спутаны, легко объяс­нить тем, что человека посвящают в великие тайны жизни прежде, чем в малые. Этическая основа миро­воззрения является, таким образом, исходной точкой для дружбы, и только с этой точки зрения дружба имеет значение и носит в себе красоту.

Если же рассматривать дружбу, как связь, вызы­ваемую необъяснимой, бессознательной, взаимной, ^симпатией, то самым полным выражением ее явится привязанность двух попугаев-неразлучников, которые даже не переживают друг друга. Подобные отноше­ния прекрасны лишь в природе, но не в духовном мире. Дружба людей должна основываться на соли­дарности мировоззрений и не может поэтому уничто­житься даже со смертью: умерший друг будет, по-лрежнему, жить в сердце другого, как светлый и идеальный образ. Стоит же нарушиться этой соли­дарности еще при жизни, и дружба уничтожается, несмотря ни на что.

Тот, кто смотрит на дружбу с этической точки зре-•ния смотрит на нее поэтому, как на долг. На этом •основании я мог бы сказать, что долг каждого чело­века иметь друга. Тем не менее я предпочту другое

выражение, которое яснее указывает на этическое значение, как дружбы, так и всех других отношений,, о которых была речь в предыдущем, а также ярче оттеняет разницу между этическим и эстетическим отношением к жизни — «долг каждого человека иметь открытую душу». Писание учит нас, что каж­дый должен умереть и предстать на суде, где откро­ются не только все его дела, но и все помыслы. Эти­ка же учит, что все значение действительной жизни сводится к тому, чтобы человек всегда был готов раскрыть свою душу перед всем миром; если же он будет жить иначе, грядущее разоблачение сокровен­ного будет для него истинной карой. Эстетик не хо­чет признать этого требования, относится к действи­тельной жизни с каким-то презрением и вечно играет-с людьми в прятки или загадки. Но такое отношение к жизни влечет за собою возмездие,— человек стано­вится, наконец, загадкой и для самого себя, в пого­не за объяснением которой и погибает. Вот почему также все мистики, отвергающие упомянутое требо­вание этика, встречаются в жизни с соблазнами и затруднениями, совершенно неизвестными другим лю­дям: мистики ведь отвергают требования и смысл действительной жизни, им открывается какой-то дру­гой мир, и они живут как бы раздвоенной жизнью; но тому, кто уклоняется от борьбы с явлениями дей­ствительной жизни, предстоит бороться ' с призра­ками.

На этом собственно я и должен кончить. Я от­нюдь не имел ввиду выступить в роли учителя нрав­ственности, я хотел только выяснить, каким образом этическое начало не только не лишает жизнь какого-либо оттенка красоты, но, напротив, придает ей ис­тинную и совершенную красоту. Этическое начало сообщает жизни человека внутренний мир, устойчи­вость и уверенность, так как человек постоянно слы­шит внутри себя его голос: quos petis.hic ets⁶⁰; этиче­ское начало спасает душу от расслабляющей ее бес­плодной мечтательности и делает ее здоровой и силь­ной, учит человека не придавать много значения слу­чайным явлениям жизни или чересчур верить в сча­стье, учит человека радоваться и в счастье (эстетик:

* Вот оно, чего ты ищешь (лат.).

ие может даже этого: счастье для него лишь нечто бесконечно относительное) и в несчастье.

Смотри на все написанное мною, как на бездели­цу, как на примечание к детскому учебнику Балле,-— это ничуть не изменит самого дела, не отнимет у это­го письма его значения, которого, надеюсь, ты не станешь отрицать; Или, может быть, тебе покажется, что я присвоил себе в этом случае не принадлежащие мне права и неуместно примешал к делу свое общест­венное положение, выступив, по обыкновению, как судья, а не в качестве заинтересованной в споре сто­роны? Я охотно отказываюсь от всяких притязаний, я даже не считаю себя по отношению к тебе против­ной стороной: соглашаясь, что ты вполне можешь явиться уполномоченным представителем эстетики, я далек от мысли считать себя таковым же со стороны этики. Я вообще не более, как свидетель, и, говоря о значении моего письма, имею в виду лишь то значе­ние, какое придается всякому свидетельскому пока­занию, а тем более показанию человека, говорящего на основании личного опыта. Итак, я свидетель, и вот тебе мое показание.

Дата добавления: 2015-05-08