Beyond the great beyond 3 страница

При том, что я в целом разделяю беспокойство госпожи Сапд», являясь человеком «не посторонним», я могу также оценить, к< рч ятно, с большей точностью, нежели она, ограниченность воздстг»

вия ее критики. Ибо, при столкновении с таковой, отклик многих психотерапевтов звучит примерно так: «Но она не поняла необхо­димость для нас сохранять эти исключительные установки и соот­ношения для того, чтобы для терапии существовала хоть какая-то надежда осуществить свои благотворные возможности. Психотера­певтические отношения не похожи ни на какие другие и в качестве таковых требуют особых форм общения и вмешательства - неваж­но, сколь необычными или неприемлемыми они могли бы быть при другого рода социальном взаимодействии».

Хотя меня и не убеждают подобные рассуждения, позвольте предположить, ради дискуссии, что они, по сути своей, корректны, по крайней мере, в том, что являются необходимыми основами спе­цифического, и в настоящее время доминирующего, взгляда на пси­хотерапию. Позвольте мне также признать, что эта точка зрения до­пускает и «фундаменталистские», и «либеральные» интерпретации этих необходимых основ - при которых экзистенциальная психоте­рапия, возможно, является приверженцем наиболее либеральных взглядов.

В этой главе я хотел бы рассмотреть, пусть сбивчиво (ибо в це­лом я рассматриваю свою практику действительно находящейся в границах «либерализма»), наиболее радикальное предложение. Де­лая это, я, по крайней мере, отчасти осознаю, что идеи, которые я буду предлагать, многим из моих читателей могут показаться угро­жающими самой возможности терапевтического предприятия. Как следствие этого, меня легко можно осудить как человека самонаде­янного, наивного и безответственного, или, что еще хуже, сами мои психотерапевтические дипломы и аттестаты могут вызвать сомне­ния, по крайней мере, у некоторых из моих коллег. Полагаю, что в •том случае я буду отнесен к особому кругу досаждающих индиви­дуумов и, подобно им, получу ярлык еще одного из тех многочис-иснных оригиналов (и редких фантазеров, сосуществующих на со­седней территории), которые посетовали на свойства этой необыч­ной профессии.

Примерно в то же самое время, как я читал книгу Анны Сандс, я случайно наткнулся на рекламу мемуаров Эмили Фокс Гордон, оза-i давленных «Годы пересмешника: Жизнь в терапии и вне ее³». Мо­ей первой реакцией на нее было предположение о том, что, возмож­но, это - еще один из распространенной категории написанных нывшими клиентами текстов, фокусом которых является психотера­пия: жанр «почитайте о том, как психотерапия испортила мне *тнь, и какая она ужасная (или дьявольская)». Я прочитал множе-

ство таких книг и даже внес свой вклад, написав послесловие к од­ной из них⁴. Тем не менее, хотя я и отдаю дань мужеству их авто­ров, и как правило, сочувствую им в той несправедливости, которая выпала им на их пути под видом теории или метода, должен при­знаться, что не извлек из них особенного понимания, и, подобно другим коллегам, читающим такие тексты, склонен прийти к заклю­чению (соглашусь, достаточно самоуверенному), похожему на: «Но я и мой способ работы никак не похожи на то, что здесь описыва­ется» и перейти к чему-либо более интересному.

Тем не менее, по причинам которые я уже прояснил, я испыты­вал настойчивое желание прочитать текст госпожи Гордон и соот­ветственно заказал его. Сделав это, я должен со всей честностью заявить, что для меня это был один из тех ключевых текстов, кото­рому удалось вызвать во мне ощущение тревожащего узнавания то­го, что в нем схвачено нечто, что я чувствовал, но не нашел подхо­дящих слов для выражения этого чувства - до сих пор.

В воспоминаниях Гордон подробно описывает разные встречи с рядом обыкновенных мужчин и женщин, которые были ее психоте­рапевтами. Переплетая эти часто смешные и горестные сценки, она пишет о случившемся в ее жизни, с ее родителями, друзьями, об от­ношениях с мужем и о встречах с помещенными в стационар колле­гами, которые, подобно ей самой, были вынуждены «мириться» с неадекватным вмешательством тех, кто стремился «сделать ее луч­ше». В качестве противопоставления незначительному воздействию других психотерапевтов, Гордон обсуждает свои встречи с докто­ром Лесли Фарбером - совершенно другого рода психотерапевтом.

Хотя Фарбер был уважаемым психоаналитиком и автором ряда весьма уважаемых работ, опубликованных в специальных журналах и учебниках, очень скоро стало очевидным, что он в высшей степе­ни критически относится к психотерапевтическому предприятию в том виде, как это понимается большинством его коллег, а его способ работы с клиентами был, мягко говоря, не ортодоксальным.

Гордон пишет, что Фарбер, который с огромным восхищением относился к написанному датским философом Сереном Кьерксго-ром, считал, что психотерапевт

похож на человека, который потратил десятилетия и я строительство великолепного особняка, огромного многозтлж ного сооружения с крыльями, разбросанными в разных \\.\ правлениях. Но когда этот человек наконец закончил строи и, дом своей мечты, он удовлетворенно обосновался в лачуге но

соседству. С точки зрения доктора Фарбёрй, дой психоанали­за был впечатляющим, но неподходящим для человеческого обитания⁵.

Гордон рассказывает нам:

Я сразу поняла, что доктор Фарбер был существом иного рода, нежели другие терапевты. Он не был безучастной на­стороженностью, к которой я так привыкла, он выносил сужде­ние и обнаруживал его... Я также ощущала, хоть и неотчетли­во, что он был человеком, чей способ смотреть на мир... со­ставлял единое целое с ним самим и был неотделим от него⁶.

Для Фарбера опыт вовлеченности в психотерапию был неотде­лим от бытия в дружеских отношениях. Его позиция была сосредо­точена скорее на духовном общении со своими клиентами, нежели на профессиональном, с преобладанием техник, а, следовательно, и более безопасном. Один из очевидных аспектов понимания смысла того, что пытается передать Гордон в отношении позиции Фарбера, может быть собран из того, что она рассказывает об их дискуссиях:

О чем мы говорили? Мы говорили о детстве доктора Фар­бера... Мы говорили о моем детстве... Мы говорили о его суп-ружествах и моих парнях. Мы говорили о его растущем отчая­нии при виде... пациентов... околачивающихся в психиатриче­ском заточении... Мы говорили о молодежной культуре... Мы говорили о кино и телевидении⁷.

Именно из этого короткого отрывка мы можем начать пони­мать, что Фарбер не находил большой ценности в сохранении пси­хотерапевтической нейтральности и анонимности. Но это - только нершина айсберга. Достаточно скоро Гордон обнаруживает, что Фарбер готов встречаться с ней так часто, как она пожелает (на­столько, насколько он был свободен, чтобы это сделать), и что их сессии могут быть короткими или выходить далеко за пределы «ма­гических» пятидесяти минут. Более того, Фарбер не видел никаких оснований для того, чтобы ограничивать такие встречи своим офи­сом, а вместо этого был готов выходить и гулять с ней, представить се своей семье, пригласить в свой дом, дать ей поесть и устроить не формальную и не стесненную узкими рамками дискуссию. Насколь­ко можно судить, Фарбер делал это не потому, что выделял Гордон как какую-то «особенную» или требующую исключительной степе­ни терапевтического внимания; нет, эта позиция в отношении Гор-

дон не была нетипичной в сравнении с более общей позицией по отношению к любому из его клиентов. Фарбер также не просил и н^ требовал от Гордон ничего особенного, кроме того, чтобы она об^ ращалась с ним с таким же человеческим уважением и достоинст-| вом, которое он стремился воплотить в своих отношениях с ней. Как поясняет Гордон:

В своей практической работе с пациентами доктор Фарбер
был и намного скромнее, чем его более обычные коллеги, и
намного отважнее: он был скромнее, потому что подходил к
своим пациентам как к цельному человеческому существу, а
не так, как это делали полуанонимные представители его
профессии, и потому что он отказывался от своих профессио­
нальных притязаний на объективность и исцеляющую силу.
Он был отважнее, потому что когда он принимал пациента, он
связывал себя обязательством рискованной, не ограниченной
временем дружбы со всеми требованиями ответственности,
которые дружба за собой влечет. Это было смелым и риско­
ванным предприятием, - сделать шаг из-за маски своей про­
фессии, и предприятием опасным... Многие другие психоте­
рапевты делали нечто похожее в 1960-е, и конечно, часто с
гибельными результатами⁸.,

Чем отличался Фарбер в этом последнем характерном отношс нии, так это тем, что он, похоже, хорошо осознавал ту, связанную i взаимоотношениями, ответственность, которая требуется, если чс ловек решается вступить на эту опасную территорию. «Он был на­строен критично и держал себя очень осмотрительно, под кон тролем. Его границы были этическими, а не профессиональными Они были частью его бытия - не душным бронированным костк> мом, а эластичной кожей*».

Я бы не удивился, если бы в этом месте читатель начал чувстве вать противоречивые отношения к «способу бытия психотерапеп том» доктора Фарбера. Несмотря на то, что может быть некоторое ощущение притягательности в человеческой позиции Фарбера в oi ношениях со своими клиентами, вероятно, есть и противоположи! >< этому незначительное беспокойство, касающееся того, что его ik зиция нарушает все правила современной психотерапии. К ее чести Гордон также обладает проницательностью и заключает, что «Ям<> гу легко понять, что... у некоторых психотерапевтов, придержи вающихся господствующей тенденции... не было бы иного выбо/>ч

кроме того, чтобы признать Фарбера виновным в серьезном зло­употреблении в своей профессиональной деятельности^».

Но затем, в ответ на свое (и наше) беспокойство, она бросает вы­зов своим читателям таким же волнующим вопросом: Ну и что из этого?

Если бы цель доктора Фарбера была исключительно, или даже в основном, терапевтической, критика... была бы умест­ной... Под именем терапии Фарбер делал нечто совсем дру­гое. Его целью... было радикальное отклонение от обычной задачи терапии: в процессе беседы он намеревался предло­жить вниманию своих пациентов надежду. Эта беседа не была тем, что с необходимостью сосредоточено на их проблемах, -это просто была самая лучшая и самая честная беседа, на ко­торую он и они были способны. Он намеревался разрушить логику отчаяния, и его задача при этом не была главным об­разом терапевтической... Цель состояла не столько в восста­новлении здоровья пациента, сколько в освобождении его от иллюзий... Хотя его мировоззрение было трагическим, правда была трансцендентной и всегда содержала в себе возмож­ность надежды".

Мне показалось, что в этом заявлении Гордон выражает мысль о том, что Фарбер сдвинул психотерапевтическое предприятие прочь от набора методологических условий и сделал попытку заменить их на другие, которые соответствовали его более широкому, более об­щему способу бытия с собой и миром. Он не просто «выполнял» психотерапию; его способ бытия психотерапевтом действительно не мог быть отделен от его способа бытия человеком.

До сих пор я прочел только одну статью Фарбера¹², но если эта статья является отображением более широкого круга его работ, то я полагаю, что современная психотерапия отнеслась к ним с неспра-иедливым пренебрежением. Он заслуживает куда большего внима­ния и рассмотрения, и есть многое, чему можно у него поучиться.

Фарбер, который придавал столь большое значение языку и ре­чи, был несомненно критичен к языку психотерапии вообще, и, в частности, к тому способу, который даже самые человечно настро­енные психотерапевты выбирают для того, чтобы писать о своих клиентах.

Об этих людях пишут так, как если бы они были «созда­ниями... которые... возможно, обладают некоторым сходством с животными или паровыми двигателями, или роботами, или

электронными мозгами, они не создают впечатление похожих на людей. Они по сути теоретические конструкты, больше гу­маноиды, чем смертные люди; и построены ли они на теории либидо, или на новых теориях межличностного взаимодейст­вия, именно те качества, которые наиболее отчетливо явля­ются человеческими, кажутся упущенными¹³.

Он утверждал, что это совершенно разные вещи, спросить «Что есть человек?» в противоположность «Что такое быть человеком?». Первый вопрос подталкивает нас к абстракции, уносит из общей сферы совместного опыта и помещает на территории клинически отстраненного наблюдения и концептуализации. Это, на его взгляд, было образом действий, принятым и защищаемым его коллегами. Его же путь утверждал совершенно другой подход к пониманию своих клиентов и встречи с ними.

Очевидно, что если встреча в психотерапии действительно
происходит, то она произойдет несмотря на... неравенство
положения, статуса, происхождения, образования или осозна­
ния. В терапевтическом диалоге инициатива, будем надеять­
ся, принадлежит терапевту. Это от него зависит, может ли он
отречься от высшего образования для того, чтобы обратиться
к пациенту не как к объекту исследований, но как человече­
ское существо, имеющее задачу [как сказал об этом Кьерке
гор] стать «тем, кем он уже является: а именно, человеческим
существом¹⁴». g

Фарбер сетует на привычку к условной научной прозаичности, которая стремится замаскировать, но не может по-настоящему ута­ить «печаль двух сошедших с ума человеческих существ, хватаю­щихся друг за друга, под каким бы то ни было предлогом¹⁵».

Когда я впервые прочитал это последнее предложение, я был и сконфужен, и глубоко потрясен. Что, скажите на милость, пытался сказать этим Фарбер? Если я ничего не перепутал в его словах, то полагаю, что они стремятся уловить очень важное понимание, кото рое, кроме всего прочего, прокладывает путь радикальному откло­нению от более заурядного понимания терапевтического отноше­ния.

Фарбер утверждает, что терапевтические отношения начинают приносить пользу лишь тогда, когда клиент убеждается в том, что отношения обоюдно полезны обоим их участникам. Эта полезность появляется именно тогда, когда клиент, благодаря этому понимании >

и чему-то сродни сопровождающей его заботе (или «состраданию», как обозначает это Фарбер) по отношению к терапевту, соглашается «предпринять терапевтические усилия, которые, хоть и явно на пользу ему самому, имеют своим основным мотивом облегчение душевной боли другого¹⁶». Именно благодаря присоединению кли­ента к замешательству самого психотерапевта, к его отчаянию бы­тия человеком, а следовательно, и принятию неопределенности и изумления, которые выражают себя в каждой грани его или ее жиз­ни (включая, конечно же, и ту часть жизни, которая состоит в бытии и работе психотерапевтом), клиент может обрести волю к призна­нию и сочувственному отклику на то беспокойство, которое вооду­шевляет терапевта в его способе бытия с другим (клиентом).

Для Фарбера, этот решающий выбор клиента выйти из своей собственной, исключительной и ограниченной, сфокусированной на собственном Я, структуры встречи и попытаться увидеть мир пси­хотерапевта, служит подтверждению человечности ее участников как для самих себя, так и Друг для друга и позволяет их опыту об­щения выразить свои человеческие и человечные особенности.

Фарбер полагает, что этот «поворот» со стороны клиента дает психотерапевту энергию быть тем преданным, и даже отважным, человеческим существом, каким он, или она, способен быть, побужу дая при этом и клиента чувствовать в себе такие же качества. «Со­страдание требует представления об особенной боли другого чело­века до такой степени, что эта боль переживается как своя соб­ственная. В терапии существует неизбежный парадокс, заклю­чающийся в том, что человек, не способный к любовной жалости, обнаруживает, что ему трудно помогать другому¹⁷».

Когда до меня впервые начал доходить смысл сказанного Фар-бером, я был и захвачен вновь найденным пониманием возможно­стей психотерапии, и тронут до слез. Я смог увидеть, что какой-то «успех», которого я, может быть, достиг в своей терапевтической работе с клиентами, пришел не благодаря моим искусным интер­венциям, и даже не благодаря таким качествам как забота и уваже­ние, которые я оказался способен вложить в свои с ними отноше­ния, но скорее, возник в результате обоюдного принятия нашего общего бессилия и неуверенности перед лицом «безвыходных ди­лемм бытия человеком». И более того, парадоксальным является то, что в самом этом принятии и я, и мои клиенты обнаружили некий источник силы, позволившей нам раскрыть самих себя для присут­ствия другого и быть раскрытыми этим присутствием.

Многие клиенты, которые получили от терапии либо пользу, ли­бо ущерб, в равной степени считали силу и власть терапевта, или более современно (или возвышенно), его способ бытия, источником своих переживаний. Хотя я и был готов считать это тем, во что ве­рили сами клиенты, все же слишком хорошо зная слабости, кон­фликты и беспокойства, касающиеся моей собственной жизни и жизни коллег-психотерапевтов, я не мог не прийти к тому же само­му заключению. Но Фарбер дал то, что для меня стало куда более впечатляющим альтернативным взглядом. Действительно, может быть так, что в тех случаях, когда оба: и клиент, и психотерапевт обращаются друг к другу, то как раз потому, что они позволяют са­мим себе обнаружить слабости другого и принять их как свои соб­ственные, а вовсе не вопреки им, и благодаря самому этому акту человеческой заботливости, каждый переживает это необходимое полномочие быть, и быть узнаваемым в том бытии, каким они его оба вдохновили стать. Похожим образом может случиться и так, что когда клиент ощущает авторитет и власть психотерапевта как помо­гающую или подавляющую, то это является результатом нежелания психотерапевта принять слабости клиента не только как принадле­жащие исключительно клиенту. А раз так, то каким бы обеспокоен­ным и заботливым он (или она) не был по отношению к клиенту, нежелание психотерапевта стать, в свою очередь, по-человечески открытым препятствует возможности того, что забота клиента будет направлена на другого (психотерапевта).

Человеком, который в наибольшей степени повлиял на подход Фарбера к психотерапии, был философ и еврейский теолог Мартин Бубер. Фарбер снова и снова возвращается к работам Бубера, ка­сающимся того, что он называл «межчеловеческими отношения­ми¹⁸». Эмили Фокс Гордон делает полное внутреннего понимания обобщение этих взглядов.

Межчеловеческое - это «жизнь между человеком и челове­ком». Оно отличается от сфер социального и коллективного. Межчеловеческое является целью, а не средством. Оно не имеет выгоды, оно не является основанием, на котором по­строено общество, и оно может быть враждебно целям обще­ства. То, что происходит в жизни между человеком и челове­ком, может, конечно же, нести психологический и социологи­ческий смысл, но смысл этот является второстепенным для факта встречи как таковой¹⁹.

Она утверждает, что психотерапевтическая практика Фарбера служит примером буберовского понимания межчеловеческих отно­шений. Она полагает, в частности, что Фарбер стремился показать эти качества «через беседу, когда беседа рассматривается не как средство для достижения терапевтической цели, но как сама яв­ляющаяся центральным источником духовного смысла^». В отли­чие от всех других психотерапевтов, которые полагались на «бесе­ду» как на свое главное средство, направленное на улучшающие изменения, Фарбер понимал, благодаря своему изучению Бубера, что процесс беседы не может быть превращен в технику или «спо­соб лечения». Для Фарбера беседа не была средством для достиже­ния намеченной цели; она, скорее, сама по себе была целью в том смысле, что она была подлинным выражением межчеловеческих отношений. В этом качестве его «разговоры» с клиентами могли быть, и были, как явно показывает Гордон, обо всем, что угодно. Их содержание на самом деле было не важным. Беседа между Фарбе-ром и его клиентами служила, скорее, тому, чтобы пролить свет на ценность и возможности открытой, честной и «полной заботы» че­ловеческой встречи.

Гордон пишет:

В кабинетах моих прежних терапевтов я понимала, что мир должен быть оставлен снаружи; его кусочки входили в комнату как тщательно подготовленные образцы, предназначенные для исследования и анализа. Но в кабинете доктора Фарбера мир струился свободно и окружал нас...и воплощался между нами²¹.

Фарбер видел, что межчеловеческие отношения требуют при­знания мира в качестве своей окружающей среды. Осознавая это, он стремился пригласить мир к участию во встрече между ним и его клиентами, иногда с помощью тем, обсуждаемых в беседах (таких как политика, кино, социальные события), в других случаях путем совершенно обдуманного вступления в разговоры со своими клиен­тами за пределами границ своего отдельного кабинета (в парках и на городских улицах, у себя дома и в кругу своей семьи, со значи­мыми другими из более широкого мира клиентов).

В первой и второй главах этой книги я утверждал, что хотя и подразумевается, что экзистенциальная психотерапия признает оп-

По-английски игра слов «care-full» - полный заботы и заботливый

1/ЛШ-* • - —.

ределяющее ситуацию присутствие мира в терапевтической встрече, эта позиция может и вероятно, должна быть выражена гораздо более явно. Я полагаю, что одним из важных способов, с помощью кото­рого это может быть сделано более очевидным, было бы использо­вание фокуса, который я назвал «они-фокус» отношений в жизни клиентов. Несмотря на то, что это может быть достаточным средст­вом, с помощью которого мир может быть возвращен в терапевти­ческую встречу, пример Фарбера дает альтернативные, и может быть, более прямые и открытые возможности.

Я осознаю, что огромное большинство моих экзистенциальных коллег сочли бы для себя неприемлемым, и может быть, даже и по­тенциально злоупотребляющим вступать в беседы со своими клиен­тами за пределами границ своих кабинетов. Чтобы это означало для клиента, и какие тревожные последствия могло бы это иметь для отношений, если бы, например, беседы происходили вне стен каби­нета, публично, или даже (какая чудовищная возможность) в доме у клиента? Какую цену пришлось бы заплатить за это приглашение, обращенное к миру?

Если честно, то я не знаю. Но если, как часто заявляют экзи­стенциальные психотерапевты, их подход выделяется как наиболее скептически относящийся ко всякого рода психотерапевтическим установкам, и если они при этом находятся на переднем крае меж­личностных исследований, то мы несомненно можем быть доста­точно свободными и ответственными в обращении к такого рода вопросам? К тому же, Серен Кьеркегор, философ, чьи работы наи­более ясно предвосхитили экзистенциальное движение, убеждал читателей «говорить то, что вы подразумеваете, и делать то, что вы говорите²²». Порой мне кажется, что экзистенциальная психоте­рапия, хоть и отважна в том, чтобы «говорить то, что подразумева­ется», в действительности остается, пожалуй, излишне застенчивой в рассмотрении того, что может быть ее «делать то, что она гово­рит».

К последнему несомненно относится и продолжающееся подчи­нение экзистенциальной терапии положениям других психотерапев­тических моделей - и наиболее существенно, психоаналитических -относительно терапевтической необходимости отставить мир в сто­рону при помощи исключающих границ, навязанных и поддержи­ваемых за закрытой дверью консультационного кабинета. Не приве­ло ли бы требование открытого рассмотрения этого подчинения к менее безопасным альтернативам?

Воспоминания Эмили Фокс Гордон приводят к выводам, кото­рые являются, я полагаю, наиболее справедливой критикой совре­менной психотерапии. Беря в качестве руководства Бубера, она за­являет, что:

Было понятно, что когда писал Бубер, - в середине (два­дцатого) столетия, - психотерапевтическая этика имела доми­нирующее влияние, и что для этой этики одерживать победу, большую, чем это было принято прежде как часть условий че­ловеческого существования, выдерживать испытание време­нем, быть прославленным или превосходящим... было бы от­несено к сфере патологического. В этом конечно была польза - ни один здравомыслящий человек не мог отрицать, что те­рапия, практикуемая как искусство, может быть силой добра -но в общем прогрессе терапии была также огромная и ужас­ная потеря смысла. Именно сфера межчеловеческого неук­лонно сокращалась по мере развития терапии... Тот мир, в ко­тором мы живем сейчас, является тем, в котором почти все мы... столь основательно прониклись доктринами терапевти­ческой идеологии, что само общество превращено в образ те­рапии. В той или иной степени почти каждая встреча теперь похожа на терапию... Если терапия является всем, что мы можем дать или получить, тогда возможность взаимности поч­ти исчезла²³

Возможно, по глупости, а возможно, потому, что несмотря на свою осторожность, я столь многое в своей жизни вложил в иссле­дование потенциальной ценности психотерапии, я не могу полно­стью согласиться с ее выводами. Кроме того, поскольку я хоть и признаю, что не нахожу аргументов, которыми мог бы опровергнуть ее точку зрения, но все же продолжаю не соглашаться, то обязан рассматривать радикальные альтернативы, например, такие как предложенные Лесли Фарбером.

Я признаюсь, с некоторым, более чем искренним, волнением в том, что начал некоторые осторожные исследования в направлении, им предложенном. Я заявляю об этом не из желания славы (или скандальной репутации) и не потому, что хочу предписывать дру­гим следовать путем моим или Фарбера. Я приступил к этому в темноте и на ощупь еще до того как случайно обнаружил работы Фарбера благодаря рассказу Гордон о своей психотерапии с ним. И хотя благодаря им я обрел ббльшую ясность (которая может быть и обманчивой), в настоящее время у меня нет оснований настаивать на ценности этой смелой инициативы. Если хотите, то в действи-

тельности меня переполняет ужасное беспокойство, что я могуи
серьезно ошибаться, и если это так, то не я один, и не я главным об-Я
разом, могу пострадать от последствий. Я

Не так давно я говорил на эту тему со своим другом и коллегой я
доктором Бо Якобсеном, который сам является экзистенциальными
терапевтом, работающим и преподающим в Копенгагене, в Дании Я
(которая, кстати, была «родной почвой» Кьеркегора). К главному Я
беспокойству Якобсена по моему поводу я отнесся серьезно: «Что 1
заставляет тебя так самоуверенно полагать, что ты, сам по себе, ■
имеешь право пытаться это делать?» Я

И у меня опять-таки нет другого ответа, кроме замечания, что ж хотя я, в основном, продолжаю переживать нечто, являющееся, мо-Я жет быть, полной противоположностью самоуверенности, я остаюсь I непреклонным в том, чтобы не избегать ее возможностей. Может 1 быть и наивно, но я продолжаю верить в то, что если подойти к мо-1 менту встречи между человеческими существами со всей честно- I стью и уважением, которые может найти в себе человек, и что если I такие качества являются общими для него самого и для другого, то I никакой опасности не будет. «А... Но, - ответят мои коллеги, - как I ты можешь быть уверен в том, что у твоих клиентов есть способ- i ность ко всему этому?» Если совсем честно, то я не могу быть уве- 1 рен - ни в них, ни в себе самом. Как психотерапевт, я разделяю ту * точку зрения, что любая дающая результат встреча требует прыжка в веру, проживания неопределенности не только со стороны клиен- ^f та, но и со стороны терапевта также. В прошлом я наблюдал за своими клиентами, решающимися на такие прыжки из выгодного • положения относительной безопасности. И тогда как сегодня я не | чувствую в себе принуждения просить от них нечто большее, чем они уже готовы предпринять, я начинаю слышать довольно настой­чивый голос, убеждающий меня обнаружить что-то от их мужества в своем собственном положении. Остается увидеть, является ли этот голос зовом совести или высокомерия.

Когда я спрашиваю самого себя о том, как бы я мог придать ка­
кой-либо смысл своему выбору этого неопределенного и нелегкого
пути, мне вспоминается, что иногда я предполагал - и не совсем уж
в шутку - что сложную работу экзистенциального терапевта можно
лучше всего уподобить, по крайней мере отчасти, нескольким ос­
новным аспектам модели современной физики, которая известна как
теория хаоса. |

Теория хаоса возникла в результате отсутствия прогресса в ' прежних, линейно обоснованных эвклидовых моделях физики в их

точном понимании и предсказании многих сложных, хотя и естест­венно происходящих, процессов, таких как турбулентность воды, вытекающей из трубы, или потока крови через сердце, или внезап­ных, иногда незаметных, а иногда драматических изменений пого­ды. Теория хаоса утверждает, что такие процессы очень восприим­чивы к целому ряду незначительных изменений в совокупности пе­ременных (так называемый баттерфляй-эффект, или эффект бабоч-' ки²⁴).

Дата добавления: 2015-05-08