Студопедия

КАТЕГОРИИ:


Архитектура-(3434)Астрономия-(809)Биология-(7483)Биотехнологии-(1457)Военное дело-(14632)Высокие технологии-(1363)География-(913)Геология-(1438)Государство-(451)Демография-(1065)Дом-(47672)Журналистика и СМИ-(912)Изобретательство-(14524)Иностранные языки-(4268)Информатика-(17799)Искусство-(1338)История-(13644)Компьютеры-(11121)Косметика-(55)Кулинария-(373)Культура-(8427)Лингвистика-(374)Литература-(1642)Маркетинг-(23702)Математика-(16968)Машиностроение-(1700)Медицина-(12668)Менеджмент-(24684)Механика-(15423)Науковедение-(506)Образование-(11852)Охрана труда-(3308)Педагогика-(5571)Полиграфия-(1312)Политика-(7869)Право-(5454)Приборостроение-(1369)Программирование-(2801)Производство-(97182)Промышленность-(8706)Психология-(18388)Религия-(3217)Связь-(10668)Сельское хозяйство-(299)Социология-(6455)Спорт-(42831)Строительство-(4793)Торговля-(5050)Транспорт-(2929)Туризм-(1568)Физика-(3942)Философия-(17015)Финансы-(26596)Химия-(22929)Экология-(12095)Экономика-(9961)Электроника-(8441)Электротехника-(4623)Энергетика-(12629)Юриспруденция-(1492)Ядерная техника-(1748)

Любовь. 19 страница




— Но разве не могут люди ошибаться или заблуждаться?

— Когда говорят, что народ ошибся, то ошибаются именно те, кто так считает. Потому что только говорящий подобное определенно не знает людей, о которых он такого мнения. Люди не настолько глупы в своей массе, и они совсем не быдло. Да, они охотно принимают ложь и соглашаются с ней, предпочитая пребывать в заблуждении и заниматься самообманом лишь для того, чтобы не совершать коренных изменений привычного образа жизни. Не потому ли так трудно отказаться от того, во что человек действительно верит? Тот, кто пытается построить фундамент новой веры на развалинах старой, просто неумный человек. Ему никогда не поверят, если он развенчал то, что для людей было святым. Вера может быть только однажды. Потому-то Иисус не разубеждал людей и не отрицал прежних установлений. Он лишь объяснял скрытую за ритуалами суть, доказывая, что не человек для субботы, но суббота для человека. Выступая не против буквы, но за дух закона, Христос ничего не убавил от прежних верований, а лишь провозгласил новую заповедь, вобравшую в себя десять заповедей старого завета.

— Но все же люди предпочли Варавву, обрекая Иисуса на смерть.

— Да, это так. И тайна сия сокрыта в глубине веков. Люди не изменились, а значит, и сегодня те, кто стремится уподобиться Христу, будут подвергнуты той же участи. Они и сейчас смело пойдут на смерть ради торжества своих идей. Весь вопрос в том, почему люди избавились от Христа.

— И почему, как вы думаете?

— Слишком уж много нового и непривычного он требовал. Если предки жили по закону “око за око, зуб за зуб”, то прощать врагов своих и благословлять проклинающих казалось немыслимым. Да ведь и сейчас точно так же люди требуют смертной казни насильникам и убийцам, не желая понять и простить.

— Так, может быть, это просто невыполнимо — отдать тому, кто захочет судиться с тобой, все вплоть до нижней рубахи?

— Иисус хотел показать, что людям по силам то, что он доказывал своей жизнью, подтвердив смертью на кресте. Пророков убивают не за их слова, а за их дела.

— Но почему люди все-таки предпочли Варавву, если Иисус был благой проповедник?

— Возможно, потому что был чужой. Он и не скрывал этого, когда говорил, что не от мира сего.

— Но ведь многие знали его как сына плотника Иосифа, знали его мать и братьев. К тому же, ждали и приветствовали как мессию. Не так ли?

— Так. Но что мы знаем сверх того, что Варавва был разбойник? По всей видимости, он говорил понятные вещи и призывал к реальным делам, в то время как Иисус был непонятен для многих, говорил притчами и вообще вел себя довольно странно, предлагая неожиданные ответы на, казалось бы, простые вопросы. Даже ученики не всегда его понимали. Ну, скажи, оглядываясь на сегодняшний день, кого предпочтут люди: того, кто им красиво лжет, обещая понятные, но невыполнимые вещи, или того, кто говорит суровую горькую правду, призывая к долготерпению и страданию?

— Да, результаты выборов показывают, что демагоги, как правило, берут верх.

— Вот то-то и оно. Люди принимают правду лишь как спасительный плотик, хватаясь за нее, как утопающий хватается за соломинку. Большинство привычно живет самообманом, потому что так проще и легче. Человек верит, когда вынужден верить. Вера — тот же самообман, даже некое насилие над собой, когда нужно принимать и выполнять нечто, еще не ставшее собственным убеждением. Не потому ли люди в большей степени лицемерят, когда говорят «верую», даже когда совершают нечто во имя веры? Лично мне кажется, что когда человек верит, он все равно терзается сомнениями, потому что вера и сомнения неразделимы. И если это не твое, если это еще пока не стало твоим, то это чужое. Люди справедливо требуют доказательств, они естественным образом не доверяют чужим, ибо всякое привносимое знание есть отчасти внушение. А психика устроена таким образом, что она защищается от вторжения извне, как организм от внедрения всего чужеродного, которое может оказаться губительным для человека. Убедиться, что чужое знание не во вред, можно только через опыт или через доказательства.

— А вы сами, Леонид Григорьевич, верите в Бога?

— Видишь ли, при всех различиях есть нечто главное, что признается всеми религиями. Бог везде и во всем. Но приобщиться к нему возможно лишь при определенном состоянии духа, которое достигается через любовь. Только проникшись любовью, можно стать свободным. Но если бы все было так просто, то все бы верили. Но мудрецов немного, и они, как правило, оказываются ненужными обществу, становясь чужими среди своих. Сколько они ни призывают, сколько ни пытаются вразумить людей, мало кого их слова убеждают. Истина, как и крест — не для всех! Скажи, кто добровольно примет распятие за других, и при этом простит своих мучителей, лишь бы доказать людям, что они неправы? Единицы! Их не понимают и отвергают, чтобы потом возвысить и, сделав своими богами, оставить таким же далекими, непонятными и чужими, какими они были при жизни. И с тем же безразличием, с каким их подвергали осуждению и остракизму живыми, им будут поклоняться умершим, а злобная страсть негодования и неприятия превратится в восторг обожания и почитания.

— А мне кажется, что мудрец не тот, кто знает, как надо жить, а тот, кто живет, как знает! Он понимает, что ничего изменить невозможно, и потому лишь молча наблюдает. Молчание — великая сила! Мудрец понимает многое, и потому немногие понимают его.

— Хорошо сказано. Однако мне пора. Заговорились мы с тобой. Ну да не в последний раз видимся. Поправляйся и заходи в гости. Пока.

Улыбнувшись и махнув на прощание рукой, Леонид Григорьевич вышел из палаты.

— Что тебе врач сказал? — спросил Дмитрий у Жени, увидев, что рука его забинтованная лежит на перевязи.

— Сказал, что инвалидность дадут.

— Ну и как же ты будешь жить?

— А как жил, так и буду жить. Ничего страшного не произошло. Наверно, не смогу двигать рукой. Хотя, при моей работе...

— А кем ты работаешь?

— Сантехником.

Дмитрий удивился: неужели с таким интеллектом Женя не смог найти более достойную работу?

— Ну да ничего, жена прокормит. Она у меня работящая.

— А ты, Саня, как жить собираешься? — обратился Дмитрий к постоянному гостю.

— Сказали, что нога навсегда останется короче, да и хромать буду. Пол мужика тоже мужик. Баба у меня хорошая, не бросит меня одного. А ты-то сам, как один будешь?

— Пока не знаю. Чувствую только, что произошедшее не случайно, и это очень важный поворот в моей судьбе. Нужно понять смысл случившегося и использовать во благо.

В палату зашел Илья и присел на стул рядом с кроватью Дмитрия.

— Пожрать, что ли? — позевывая, сказал Женя. — А то скучно чего-то.

— Я вот тут голодал по совету врачей, так не знал, чем заняться, — заметил Александр Иванович. — Привык все время думать о еде: что приготовить да где купить. То деньги, то магазин, то плита. Так время и проходит. А чем еще заниматься-то? Ведь обычно позавтракал — нужно об обеде думать, пообедал — пора к ужину готовиться.

— Что вы все о еде, да о деньгах, — сказал Дмитрий. — Словно нет ничего в жизни акромя магазина. Давайте поговорим о чем-нибудь вечном.

— Это еще о чем? — удивился Саша.

— Например, о смерти.

— А чего о ней говорить? Когда смерть придет, тогда и помирать будем.

— А ты в вечную жизнь веришь?

— Пока своими глазами не увижу, не поверю. Сейчас никому верить нельзя.

— Недавно по телевизору фильм про хилеров показывали, как они одними руками безболезненные операции людям делают.

— Мало ли что по телевизору показывают. Пока сам не потрогаю, не поверю.

— А чему ты вообще можешь поверить?

— Только тому, что сам лично пережил, и ничему больше.

— Ну, а в то, что Страшный Суд будет, веришь?

— Верю.

— Но ведь этого еще не произошло?

— Я слышал, что открыли новую комету, которая якобы непременно упадет на Землю. Может, это и есть Страшный Суд?

— Так, похоже, заслужили, чтобы нас судили, — заметил Александр Иванович. — Слишком уж много зла натворили и продолжаем творить, никак остановиться не можем. Сами себя губим.

— А ежели неминуема катастрофа, так хоть пожить остаток всласть.

— Суд уже идет, и каждый человек сам судит себя, выбирая праведную или греховную жизнь, — заключил Дмитрий.

— Я вот читал в Библии, — вмешался Женя, — что после Страшного Суда на Земле будет оставлено всего сто сорок четыре тысячи человек.

— А сам ты как думаешь, наберется из пятимиллиардного населения сто сорок четыре наиболее достойных?

— Может, и наберется, вот только среди моих знакомых таких нет. Да и сам я вряд ли попаду в их число. — Женя горько усмехнулся. — Грехов за мной водится немало, да и не верю я в спасение.

— Ну, а ты, Саша, как считаешь, — обратился Дмитрий к собрату по несчастью. — Попадешь ты в число избранных?

— Куда мне. Прожить бы по-человечески то, что осталось; большего и не хочу.

— А вот я бы еще пожил. Да не одну жизнь, а несколько, — сказал Борис. — А то не успел достичь того, чего хотел. Жизнь больно коротка.

— Если не успеваешь делать главное каждый день, то и никакой жизни не хватит, — заметил Дмитрий.

— Если бы мы жили не семьдесят, а, к примеру, семьсот лет, то и ощущение жизни было бы иное, — возразил Боря. — Мне кажется, что сила наших переживаний обратно пропорциональна количеству отпущенного времени. То есть чем короче жизнь, тем ее ощущение острее. А если жить вечно, то, я полагаю, никакой радости в ней не будет.

— Эту бы сил хватило дожить, не до вечной, — сказал Саша, усмехнувшись.

— А какая она — вечная жизнь? Ведь она может оказаться отнюдь не такой радостной, как мы ее себе представляем.

— Страшнее нашей жизни ничего нет.

— Нет, я уверен, что та жизнь будет лучше.

— А я лично не хочу спасаться, — заметил Женя. — Не нужна мне вечная жизнь. Умру — и конец. А все, что ты говоришь, чистейшей воды выдумка.

— Но неужели ты не чувствуешь своего прошлого? Ведь ты — это не только твое тело!

Женя промолчал.

— Неужели никто не хочет жить вечно? — с изумлением спросил Дмитрий.

— Лично мне как-то не хочется, — сказал Саша. — Да и что это будет за вечная жизнь такая? Если, скажем, она до невероятности приятная, как если с бабой переспать или в бане попариться, или пива с раками выпить, так ведь слишком хорошо — тоже плохо. Ежели представить одни нескончаемые радости, то худо становится. По мне, лучше пусть все будет как есть. Вот приеду домой, зарежу кабанчика, достану первача, вот и будет мне радость. А с утра похмелье тоже неплохо, хоть и голова болит. Но зато и насмеешься, и поплачешь, и морду набьют, и нацелуешься. Нет, по мне, лучше эту жизнь прожить уж как придется, но чтобы обязательно был ей конец. Иначе как-то не по себе становится. Вот помру — и успокоюсь. А пока гуляй душа!..

— Неужели тебе не хочется жить лучше? — искренне удивился Дмитрий.

— А зачем лучше, когда мне и так хорошо. Все у меня есть: и корова, и две свиньи, и огород, и баба хозяйка хорошая, и дети. Чего еще надо?

Дмитрия смутили незамысловатые ответы Саши, его полное довольство жизнью и собой. И трудно было упрекнуть его в неискренности, поскольку он абсолютно не стремился казаться лучше, чем был на самом деле.

— А разве ты не хотел бы жить без слез, без боли и без тоски?

— Нет, конечно.

— Почему, конечно?

— Потому что тогда бы я не почувствовал радости.

В отличие от Саши, Дима никогда не находил покоя, все время что-то искал, стремясь бесконечно к улучшению и никогда не бывая довольным самим собой.

— Но ведь, как говорится, не хлебом единым жив человек. Ты в Бога-то веруешь? — решился спросить Дмитрий, хотя чувствовал неоспоримое преимущество этого простого деревенского парня перед терзающимся вечными сомнениями интеллигентом.

— Крещеный. На кладбище к батьке хожу. А чего еще надо? — сказал Саша, явно довольный своим ответом. — Ну, и в бога вроде как верую. Только зачем мне бог, мне и так живется неплохо.

— Ну, а в ад попасть не боишься?

— А я в него не верю, в ад-то, — сказал Саша с отвагой в голосе. — Выдумки все это.

Неожиданно Дмитрий вспомнил про книгу, автор которой тоже не верил в существование ада, но по-своему, по-интеллигентски, при этом доказывая, что любящий Бог не может обречь человека на мучение.

“И в самом деле, — подумал Дмитрий, — если Бог есть любовь, то разве он может обречь человека на адские муки в качестве платы за совершенные грехи? Ведь Бог заповедовал нам любить друг друга и, более того, возлюбить врага своего. Если мне никто не простит грехи, то как же смогу я прощать? Могу ли я достичь любви, злом отвечая на зло и даже творя месть? Если Иисус подал нам пример любви и всепрощения, то и верить в него означает верить в этот чудодейственный рецепт. Если ты веришь, что зло злом не преодолеть и только любовью можно достичь всего, значит, ты веришь и в того, кто подсказал тебе этот рецепт”.

— И рай, и ад мы представляем по нашим меркам, — сказал Борис. — Но разве можно судить о том, что невозможно представить? Я не хочу верить в загробную жизнь, потому что если туда действительно уходит моя душа, то получается, что у меня ничего нет. Если все заработанное оставляешь здесь и ничего с собой взять невозможно, то зачем вообще эта загробная жизнь?

— Вас послушать, то получается, будто мы всю жизнь только и делаем, что стоим в очередь на кладбище.

— Дураков всегда очередь.

— Стоять можно по-разному. Можно вообще не стоять. Я лично смерти не боюсь. Все равно умирать. Раньше или позже — не все ли равно?

— И я не боюсь смерти. Чего ее бояться? Важно не когда умрем, а как проживем в этой жизни. Я бы даже хотел знать день своей смерти. Так легче жить. Заранее подготовишься, успеешь всем насладиться и сделать запланированное.

— Нет уж, спасибо, лучше не знать. Жить в постоянном страхе, каждый день ожидая смерть, просто невыносимо.

— Зачем же бояться того, что неизбежно? Нужно просто быть всегда готовым умереть.

— Что же это значит, быть готовым? К чему?

— К необходимости дать оценку прожитой жизни.

— А зачем? И вообще, глупо рассуждать, для чего человек живет?

— Почему, ведь все хотят чувствовать, что прожили не напрасно.

— Не знаю. Для меня это слишком сложно.

— Я часто задаю себе вопрос: почему люди знают, понимают, но все равно поступают не так, как считают нужным и полезным?

— Ответ простой: они не верят в то, что считают правильным.

— Возможно, мы живем для того, чтобы приобрести нечто, необходимое нам в будущем?

— А будет ли оно, будущее?

— Оно всегда будет, даже если не будет нас.

— Но ведь речь идет о нашем будущем!

— Всех нас ждет только одно — смерть. Это единственное, что можно гарантировать. Остальное лишь предположения.

Дмитрий смотрел на лица своих соседей, и почти во всех было одно и то же выражение безнадежного отчаяния. Словно они со страхом ожидают грядущее, стараясь не думать о том, что ничего, по существу, не сделано. Потому что сделанное оценивается Вечностью!

— Умереть не страшно, страшно не умереть, — с неподдельным трагизмом произнес Александр Иванович.

“Они боятся вечной жизни, потому что чувствуют — жизнь прожита зря. А потому и страшно думать о возможной расплате”.

— Я тут читал книжицу о клинической смерти, в которой описывались ощущения перехода в другой мир. И, знаете ли, трудно не поверить таким многочисленным свидетельствам.

— А я не поверю, пока сам не увижу.

— Даже если увидишь, скажешь, что с пьяных глаз мерещится. Странное существо человек, ему необходимо убедиться даже в очевидном.

— А почему я должен тебе верить?

— Не надо мне верить, даже если я говорю чистую правду.

— Почему же?

— Потому что я не могу знать истины.

— А еще я слышал, что изобрели аппарат, который будто фиксирует жизнь после смерти. Вначале я не поверил, но говорят, что это изобретение засекречено, потому о нем и помалкивают.

— Так что же, значит, смерти нет?

— Если смерть понимать как конец всего, то, наверно, ее не существует. Есть лишь переход в иную форму существования, когда физическое тело разлагается и остается то, что переходит в другую реальность.

— То есть ты веришь в бессмертие души?

— Если уж и факты об этом говорят, то трудно не поверить. Ученые установили, что после смерти от человека отделяется нечто и исчезает неизвестно куда. Даже сумели измерить вес — около двадцати граммов. Может, это и есть душа, покидающая тело?

— Я никогда не верю тому, чего не знаю наверняка.

— Вера тем и отличается от знания, что не требует доказательств. Ведь всегда могут найтись скептики, которые, как Фома неверующий, скажут: вот пока не побываю там, до тех пор не поверю.

— Так уж устроен человек — он во всем хочет убедиться сам и всегда, ему нужны доказательства, в особенности если это противоречит здравому смыслу.

— Скучно жить в мире, в котором все подчинено законам логики. Но логика ограничена знанием, тогда как интуиция выводит за границы уже доказанного, а потому часто противоречит известным законам. Как доказать реальность того измерения, которое существует вокруг нас? Пока это невозможно. Можно лишь чувствовать. Если ты чувствуешь, значит, для тебя это есть. Можно ли было в восемнадцатом веке доказать реальность радио? Нет, конечно. А сегодня, когда изобретен приемник, нам стоит включить его, и сразу мы обнаружим вокруг целый мир, даже вне нашей планеты. Однако оттого, что мы открываем некоторые из окружающих нас тайн, их не становится меньше. Тот, кто нуждается в доказательствах, не верит. Он хочет знать, но верить не хочет. А потому и убедить его невозможно, ведь любые доказательства будут вызывать еще большие сомнения.

— Верить могут только те, кто знает.

— Но иные не верят в очевидное лишь потому, что это недоступно их органам чувств или противоречит сложившимся представлениям. А ведь эпоха не ограничивается сроком человеческой жизни. И если кому-то не удалось стать очевидцем событий, то на каком основании он утверждает, что ничего подобного и быть не могло?

— То, что нет доказательств жизни после смерти, как мне кажется, только доказывает, что они не нужны. Что бы это была за жизнь, и могли бы мы ее считать своей, если бы жили, как в прихожей, ожидания приглашения в Царство Небесное?

— А я считаю, что доказательства вечной жизни нужны, потому как факт отсутствия смерти лишает человека страха, который и порождает грехи.

— Если будут доказательства посмертного существования, то это подорвет инстинкт самосохранения, удерживающий людей в земной жизни.

— Как же верить в вечную жизнь после смерти?

— Мне кажется, верить и не нужно, даже если она существует. Ведь на земле есть все условия для того, чтобы реализовать все свои способности и удовлетворить все свои желания, то есть быть счастливым. Стоит только захотеть. Но человек устроен так, что, не желая замечать данного ему, стремится ко все лучшим условиям. И потому только, что не способен распорядиться тем, что имеет. Рай здесь, для тех, кто это понимает и умеет создать его на земле.

— Послушайте, ведь если смерти нет, то есть я хотел сказать, нет небытия, то какое бытие нас ждет после смерти?

— Возможно, то, какое каждый хочет.

— А чего я хочу? Я не знаю.

— В той книжице о клинической смерти говорится, что многих, побывавших в другом мире, якобы возвращали, чтобы они продолжали жить. Когда эти люди выздоравливали, то начинали вести совершенно иную жизнь, чем до смерти.

— Послушайте, но ведь если смерти нет, то есть я хотел сказать, если мы бессмертны, значит, значит... Что же тогда это значит?..

— На Востоке несколько тысячелетий назад верили в реинкарнацию, в то, что душа несколько раз возвращается на землю, вернее, в нашу реальность; душе даются другие тела, и при этом стирается вся память о прошлой жизни, чтобы человек не тяготился совершенными ранее ошибками. Хотя, я уверен, где-то глубоко в подсознании эта память сохранена, и именно она заставляет совершать необъяснимые поступки, которые люди называют характером.

— Но зачем это? Зачем, для чего нам несколько раз дается тело?

— Уж, конечно, не для того, чтобы ты пил, курил и развратничал. И не для того, чтобы творил зло. Не потому ли самоубийство считается тяжким грехом, ведь таким образом ты отказываешься от бесценного дара — жизни, которая дается отнюдь не для развлечений. Если бы тебя, скажем, спасли, когда были все шансы умереть, ты, наверно, благодарил бы своих спасителей?

— Наверно. Хотя...

— Часто смерть переворачивает представления о жизни и как ничто другое дает ее истинное понимание, заставляя спешить совершать добро. Если бы не было смерти, то люди, возможно, никогда бы не научились ценить жизнь, понимать ее цель и назначение.

— Послушайте, я что-то не пойму. Вы размечтались, а в действительности все мы смертны, и от сознания своего бессмертия вовсе не становимся лучше. Весь мир погряз во зле. И как количество пьяниц не уменьшается, так и мир не становится лучше. Ведь так?

— Наверно, ты прав.

— Вот почему люди заводят животных? Да потому что ими можно командовать, навязывая свою волю и срывать на них зло. Домашние животные — они нас терпят!

— Но ведь с любым живым существом лаской можно добиться всего, тогда как укусить может и собственная собака, если ее долго мучить.

— Мне кажется, и люди не меняются, и мир не меняется. И как две тысячи лет назад распяли Христа, так и сейчас поступают с теми, кто обвиняет лицемеров и говорит людям правду, призывая не к ненависти, а к человеколюбию.

— Что же, ты хочешь сказать, что нет никакого улучшения?

— Если понимать под этим материальный комфорт, то, конечно, для кого-то жизнь становится лучше. Хотя и здесь все не так однозначно. Не знаю, изменилась ли в наше время по сравнению с двухтысячелетней давностью пропорция тех, кто живет хорошо, и тех, кто вынужден голодать, но войн и вражды не уменьшилось. Нет, я бы не стал категорически утверждать, что жизнь стала лучше. И что вообще значит лучшая жизнь? Больше и вкуснее жрать, иметь дачу и автомобиль, много денег? Так ли уж важно, на какой сковороде жарить или в какой кастрюле варить, езжу ли я на автомобиле или хожу пешком? Разве этим измеряется жизнь человеческая?

— А чем же?

— Мне кажется, тем, что остается в душе перед смертью. Возможно ли вообще то “светлое будущее”, тот “золотой век”, о котором продолжают мечтать? Не есть ли это всего лишь мираж, наивное заблуждение или сознательный обман миллионов людей? Скажи честно, что тебя больше беспокоит: прогресс человечества или удовлетворенность собственной жизнью?

— Конечно же, своя жизнь.

— А не потому ли, что краткий срок человеческой жизни не может измерить и охватить благополучия, которое обещают в итоге прогресса цивилизации? Мир тебе неподвластен, зато подвластна собственная жизнь. Вряд ли ты сможешь изменить весь мир, но изменить свою жизнь к лучшему возможно. И, может быть, только изменив себя, ты тем самым изменишь к лучшему и окружающих.

— Но я бы не отказался ни от машины, ни от жратвы хорошей. Не прочь бы иметь и дачу в пригороде, и денег побольше, чтобы не приходилось о них думать.

— Получить как подарок, я бы, наверно, тоже не отказался. Но разве все это не создает дополнительных хлопот, не заставляет тратить много дополнительного времени, нервничать, когда дом остается без охраны, переживать из-за неисправного автомобиля. К тому же, чаще всего все эти приобретения даются большим трудом и приходиться много лет работать ради того, чтобы приобрести эти блага. Потратить половину жизни на то, чтобы создать себе лишнюю головную боль? Работать ради денег, которые в любой момент могут украсть? Нет, что-то не хочется.

— Послушайте, хватит вам спорить. Мне гораздо интереснее понять, что же теперь будет, когда доказали факт бессмертия.

— Я не говорил, что доказали. Сказал только, что слышал о таком изобретении.

— Неважно. Главное, что смерти нет. Но если это не вранье и не чьи-то глупые выдумки, то как же теперь жить, если жизнь не кончается?..

— По правде говоря, я всегда боялся смерти. Мне не хотелось думать о неминуемом конце, и потому я старался взять от жизни как можно больше удовольствий. Но если смерти нет, то теперь я даже не знаю... Просто не знаю, как жить дальше. А что нас ждет в другой жизни?

— Если верить тем, кто побывал в состоянии клинической смерти, то вся жизнь там наполнена любовью. Причем это чувство является главным и определяющим все остальное. Пережившие это состояние по возвращении уже не могли забыть испытанное ощущение, и потому меняли свою жизнь.

— И что же они конкретно делали?

— Точно не помню, но главное, что они понимали — глупо цепляться за материальные блага, когда смерть подстерегает на каждом шагу; самое ценное в жизни — это чувство любви; радость от любви не зависит от материальных условий, скорее наоборот, чем меньше имеешь, тем сильнее любишь. Там все равны и счастливы ровно настолько, насколько научились любить.

— Может быть, все так и есть, но вряд ли кто скажет, что он не хочет любви. Однако мало кому она дается. Я вот лично хотел бы умереть в любви, — заявил Женя.

— У меня дядька, когда умирал, так уже отходя в мир иной, попросил у бабы за титьку подержаться. Тоже напоследок любви хотел, — произнес Саша с усмешкой. — А по мне, лучше выпить водки литр, чем сосать вонючий...

— Каждому из нас дана возможность любить родителей или своего ребенка. Ведь любовь — это не только отношения между мужчиной и женщиной...

— Иногда и между мужиками тоже, — перебил, усмехнувшись, Борис.

— Я, когда был маленьким, очень любил свою собаку. И это чувство наиболее сильное из всех воспоминаний детства. Я помню, как Дези лизала мое лицо и губы. Она продолжала любить меня, даже когда я несправедливо наказывал ее. Никто не любил меня самозабвеннее, чем моя Дези, и я, наверно, никого сильнее в жизни не любил.

— Все животные очень ласковые, если к ним правильно подойти. Я и сам удивляюсь, откуда в моей Мурке столько любви и ласки. Как заглянет, бывало, в глаза, так жутко становится. Чувствую, все она понимает!

— А вдруг они помнят свою человеческую жизнь? Представляешь, каково им теперь в собачьей шкуре? Может, потому в глазах их столько тоски?

— А я вот сколько раз влюблялся, никогда не был любим взаимно. И уже настолько смирился с мыслью, что меня вряд ли кто полюбит, что даже перестал обращать на это внимание. Я мог спокойно влюбляться, дарить цветы, писал стихи, ухаживал за женщинами, зная, что моя внешность и положение никогда не вызовут ответного чувства. Я продолжал любить несмотря ни на что, даже когда мне отказывали, выбрасывали мои цветы и стихи, просили оставить в покое. Помню, прочитал где-то, что влюбленность — это обращенность к себе самому. Ну и что! Я был счастлив оттого только, что понимал — моя любовь принадлежит прежде всего мне самому, а не тем, кто ее отвергает. Я перестал огорчаться отсутствию взаимности, осознав, что ничего не теряю, влюбляясь в очередной раз, а лишь становлюсь счастливым человеком. Хочу только, чтобы принимали мою любовь, а не отвергали; большего мне и не нужно.

— Что ж, по-твоему, нужно любить всех подряд? — съехидничал Борис. — Я бы не прочь, только женщины вряд ли на это согласятся.

— А все потому, что они, также как и мы, боятся обмана и не понимают, что любовь не убавляет, а лишь прибавляет счастья, даже когда не находишь взаимности. Как нет несчастной любви, так и не все счастье любви от взаимности. Если любишь, то это есть воплощение твоей фантазии, хотя другой человек и не сможет стать таким же прекрасным, как твоя мечта. Наш порок в том, что мы и в любви ведем себя, как в магазине: по принципу “ты мне — я тебе”. Но ведь когда любим, мы наслаждаемся переживанием своим, а не чужим. Если сам не любишь, то ничего не чувствуешь. Это твое чувство, и подарить его можно кому угодно. Хочешь любви — люби! Но не требуй ничего взамен; иначе это будет уже не любовь.

— Тебя послушать, все просто. А ведь в жизни все намного сложнее.

— Мы сами делаем свою жизнь, а все наши проблемы и несчастья — плод наших собственных усилий, не так ли?

— Нет, не так. Иногда беда, что называется, сваливается на голову.

— А тебе не приходилось удивляться тому, как то, что ты вначале считал бедой, позже становилось счастьем, и ты благодарил судьбу за произошедшее?

— Да, действительно, бывало.

— Значит, все дело в наших оценках. Они меняются, и то, что вначале казалось злом, позже оказывается благом, или наоборот. Весь мир — наше отношение. Ты можешь считать свою жизнь неудачной, а другой завидует тебе, печалишься о происшедшем, а окружающие считают это подарком судьбы. Наша жизнь — есть отношение к окружающему миру и людям, но прежде всего к самому себе.

— Вряд ли будешь счастлив, если окружающие начнут завидовать тебе и делать всякие пакости.

— Если пытаться отомстить, то, конечно, счастья это не прибавит. Не в этом ли и состоит секрет заповеди Христа, когда он призывал любить врагов своих? Ведь если не сможешь устоять и захочешь мстить, то эта месть может стать для тебя капканом смерти. Так стоит ли уподобляться тем, кто, поддавшись злобе, каждую минуту убивает себя желанием отомстить обидчику? Нужно простить и пожалеть таких людей за недомыслие, примером своей любви показав им путь избавления от злобы.

— Ты проповедуешь прямо как Иисус Христос. Но вспомни, чего стоила ему эта его любовь. Его распяли!




Поделиться с друзьями:


Дата добавления: 2015-05-09; Просмотров: 324; Нарушение авторских прав?; Мы поможем в написании вашей работы!


Нам важно ваше мнение! Был ли полезен опубликованный материал? Да | Нет



studopedia.su - Студопедия (2013 - 2024) год. Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав! Последнее добавление




Генерация страницы за: 0.117 сек.