Любовь. 20 страница

— Распяли тело, но не уничтожили идею. Доказательством тому его слова и пример всей жизни, который не только сохранился спустя два тысячелетия, но и объединил миллионы людей в вере, что истинное счастье заключено в любви.

— Разве ради любви всегда необходимо идти на смерть?

— А как тебе кажется, почему в искусстве, да и в жизни тоже, любовь всегда связана со смертью?

— Не знаю.

— Мне кажется, это происходит потому, что любовь это не просто страсть. Те, кто вкусил любовь, начинают понимать, что именно она составляет истинное и непреходящее счастье. Нет радости выше! Любящие готовы на все, лишь бы не утратить блаженного состояния. И потому смерть кажется им меньшим злом, чем потеря любви. Ведь как жить без любви после того, как вкусил это счастье, — жизнь кажется лишенной радости и смысла. Для любви смерть своего рода самозащита. Настоящую любовь трудно на что-либо разменять. Ничто не стоит ее, а она стоит всего, даже самой жизни. И может быть, те, кто однажды обрел любовь, они и побывали в мире ином, сосуществующем бок о бок с нашим, словно четвертое или пятое измерение. Любовь лишает страха смерти, поскольку смерть для любящих кажется спасительной возможностью сохранить любовь в себе и себя в любви, представляясь всего лишь тоннелем из мира, где борются за любовь, в мир, где она царствует.

— Все это чепуха и домыслы, ничем не подкрепленные.

— Ты прав, невозможно умереть ради доказательств. Но тысячи людей умирали и продолжают умирать за веру, во имя того, во что или в кого они верят.

— Но я не хочу верить, я желаю знать!

— Знать можно, только пережив и убедившись лично. Хотя, может быть, важнее почувствовать?

— Слышал я как-то, будто известно, сколько отпущено каждому конкретному человеку лет, на сколько его организм рассчитан.

— Но это же не означает, что именно столько он просуществует. В конце концов, важно не сколько, а как проживешь.

— Не скажи. Если бы каждый знал свой смертный час, то, наверно, жизнь была бы иная. Если бы человек знал свою судьбу...

— Если бы знал, то и жить было бы неинтересно.

— А что такое судьба? Если то, что тебе предначертано, то получается, что мы не свободные люди, а лишь марионетки, исполняющие заданные роли в чужом спектакле.

— Кто знает, кто знает...

— Если есть судьба, значит, и будущее существует. Значит, что бы ни делал, это ничего не изменит, раз все предопределено.

— Единственная очевидная истина — это смерть. Другое дело, как ты проживешь свою жизнь.

— Разве это так уж важно, если конец очевиден?

— Мне кажется, что конец — это только начало. Все лишь меняется, но ничего не исчезает. Вечное продолжение или повторение без конца в невообразимом количестве вариантов. Потому умирать мне не страшно.

— А я, когда смерть придет, так напьюсь до беспамятства, чтобы уж ничего не чувствовать.

— Стоит ли так бояться смерти, если она всегда рядом?

Вдруг кто-то окликнул:

— Больной, ваша фамилия Крестовский?

Дмитрий обернулся и увидел женщину в белом халате, смотревшую на него. В руках она держала рентгеновские снимки.

— Да, это я.

Женщина подошла к Дмитрию почти вплотную и тихо спросила:

— Скажите, пожалуйста, когда вы последний раз делали флюорографию?

— Уже не помню. А в чем дело? — поинтересовался Дмитрий.

— Дело в том, что на сделанных нами снимках, причем на обоих, имеются пятна, которые требуют тщательного исследования. Я бы не хотела вас прежде времени пугать, но это слишком серьезно.

— Делал я когда-то снимки грудной клетки, когда болел воспалением легких.

— И у вас тогда ничего не обнаружили?

— Нет. А что должны были обнаружить? — спросил Дмитрий с тревогой в голосе.

— Не хочу вас напрасно пугать, но чтобы убедиться в том, что это действительно не опухоль, нам нужно сделать дополнительные анализы.

— Какая еще опухоль? — спросил Дима, ощутив холодок в груди.

— Чтобы дать ответ на этот вопрос, необходимо все как следует проверить. Для этого вам необходимо подъехать в рентгенологический кабинет, а потом к доктору за описанием снимков.

Видя, как изменилось у Дмитрия лицо, врач наигранным тоном успокоила:

— Не волнуйтесь. Надеюсь, это не рак. По опыту вам говорю: кому надлежит жить, тот не умрет. А сейчас, извините, мне нужно идти к другим больным.

Она ушла. А Дмитрий остался сидеть на постели.

“Неужели у меня... — Нет, он даже не мог произнести этого страшного слова. Когда оно все же прорвалось сквозь стену страха, Дмитрий растерялся. — Рак? Нет, не может быть! Зачем? В чем же тогда смысл, если вырвавшись из лап смерти, вновь возвращаться в ее объятия? Ведь я же еще ничего не понял и только начал по-новому воспринимать жизнь, не успев ничего в ней изменить. Зачем же? Или я не оправдал сделанного мне подарка? И что дальше? Нет, я не буду сопротивляться. Пусть будет как должно. Даже сейчас умереть легче, чем пытаться налаживать новую жизнь”.

Дмитрий осторожно встал на костыли и направился в рентгенологический кабинет, который находился на первом этаже больницы.

“Я всегда помнил о смерти, повторяя вечное “memento more”, однако этого оказалось недостаточно, раз смерть застала меня врасплох. Ведь быть готовым к смерти, значит быть готовым к суду. А я не готов. Нет, не хочу никакого спасения. Жить труднее, чем умереть. Я не желаю спасаться. И ради чего? Мне нечего спасать. А себя самого, какой я есть, вряд ли стоит. И если все-таки загробная жизнь существует, то мне остается в последние дни сделать все, что в моих силах, чтобы попытаться стать достойным Вечности”.

Вопрос о том, как жить, когда вся жизнь была впереди, для Дмитрия никогда не стоял. Вряд ли стоило задаваться им и теперь, когда смерть возникла на пороге. Прожить один месяц гораздо проще, чем один год, а тем более целую жизнь. Проблемы материального обеспечения как-то сразу отошли на третий план, а насущной потребностью стало определение того главного, чем предстояло жить ближайшие несколько недель.

“Все правильно, — обреченно подумал Дмитрий. — Жизнь подчиняется законам дурной целесообразности, границы которой ограничены этой физической жизнью”.

Женщина, спускавшаяся на грузовом лифте вместе с Дмитрием, как-то странно посмотрела на него и спросила:

— Миленький, у тебя что-то случилось?

— Почему вы так решили?

— Лицо у тебя какое-то неживое.

“Точно, неживое, раз готовлюсь к смерти, — подумал Дмитрий. — Но умереть не страшно. Если Бога нет — вот что страшно! Вот от чего сойти с ума можно! Ведь тогда все случай, и сам я случай, и нет воли, раз все случай, и нет разума, и ничего, ничего нет, — вот от чего страшно становится!”

Подъехав к кабинету, Дмитрий увидел одинокого пожилого мужчину, сидящего на кушетке. Мужчина этот был маленького роста и весь сгорбленный, словно высохший.

— Вы тоже сюда? — спросил у него Дмитрий.

— Вроде сюда. Только зачем, не знаю. Делают снимки, а все напрасно. Чую, что уж скоро. Только каждый день тяжко переносить страдания. Скорей бы уж кончились эти мучения.

— А что с вами? — только чтобы поддержать разговор, поинтересовался Дима.

— Сам бы вылечился, если бы не стресс, — разговаривая словно с самим собой, обреченно произнес мужчина. — Хотели облучать, да почему-то не облучают. При обходе всем чего-то прописывают, а мне одни уколы. Врач подойдет, погладит рукой и уходит. Соседи по палате уже почти все домой ушли, а я который месяц лежу. Соседка третьего дня померла. Вот бы и мне так. Даже завидки берут, что прекратились ее мучения. Эх, помереть бы.

— Зачем же торопиться? Все там будем.

— Так вот я и стараюсь прожить хотя бы еще день. Только стоит мне это больших мучений. Ведь цепляюсь за каждое мгновение, за каждый день, чтобы они успели, успели...

— Что успели?

— Да квартиру оформить, — с горечью пояснил старик. — Дети у меня несуразные. Не доверяют друг дружке. Они мне хоть и родные, да только не зарегистрированы, потому как мы с матерью их жили не расписавшись, так потом и разошлись. А после меня комната остается. Так чтоб не пропала, нужно успеть обмен устроить. А они все друг с дружкой воюют. Вот я и мучаюсь, чтобы они успели. А то ведь помру, и пропадет жилплощадь. А она сейчас ой как в цене. Без жилья-то худо. Сам всю жизнь промаялся, так неужели и детям мучиться. Какая же тогда справедливость, если и мне, и детям моим одни и те же мучения?

Собеседник Дмитрия замолчал.

— Надо, надо еще потерпеть, чтобы пенсию могли получить хотя бы за месяц, а то и похоронить будет не на что, — с упорством приговоренного сквозь слезы промолвил старик.

— Неужели в жизни не было ничего хорошего, что можно было бы вспомнить? — решился спросить Дима.

— Как же не было, было, конечно. Мать меня любила.

Старик вдруг заплакал. Да так жалостно, что Дима почувствовал, что и сам вот-вот разревется.

— Когда молодой был, — вытирая слезы, бормотал старик, — всем был нужен. Всю жизнь работал. И ничего не наработал. Вроде бы не кутил, не сорил денежками, а детям нечего оставить. Но главное не в этом.

— А в чем же?

— А чтоб дружно жили, чтобы мимо золота могли спокойно пройти. Я вот всю жизнь честно проработал. Только за что меня Бог наказывает страданием, если я никогда не крал? Как на меня неправду ни вешали, не пристала она ко мне. Помню, был такой случай. Стали пропадать в раздевалке у женщин золотые сережки и кольца. Подумали на меня, поскольку я там чинил проводку. А когда полы вскрыли, то увидели, что это крысы утащили. Так потом все прощения просили у меня. А чего просить-то, раз я не брал. Главное — это прожить жизнь честно. Честный-то человек веселый, не боится людям в глаза смотреть. С ним всегда легко, потому как для него совесть важнее всего.

— А в Бога вы верите?

— В Бога-то? — переспросил старик.

— Да, в то, что загробная жизнь будет.

— Нет, не верю. Всю жизнь не верил, и сейчас поверить не могу.

— А помирать не страшно?

— Нет. От смерти все равно не убежишь.

Вдруг откуда-то донеслась веселая рекламная песенка: “Счастье бесконечно, радость бесконечна, если, конечно, с тобой...”

— Отравушки бы, — с отчаянием в голосе сказал старик. — Подрыгал бы ножками, и все.

Бесстрашие неверующего старика удивило Дмитрия. В то время как сам он мучился сомнениями, веря, и в то же время гадая, существует ли то, в чем он убеждал других, старик спокойно желал себе смерти. Инстинктивный страх не пересиливал бесстрашия веры. Но Дмитрий не мог ответить на вопрос: откуда взялся этот страх сомнения и страх смерти? И что есть страх — защита жизни или защита от смерти?

Сделав снимок и выйдя из рентгенологического кабинета, Дмитрий вернулся в палату и, не замечая ничего вокруг, нескончаемо долго лежал с открытыми глазами, представляя, что может произойти в эти, возможно, последние месяцы или даже недели его жизни.

С недавних пор он стал чувствовать, что самое плохое, что может случиться, непременно произойдет, — словно предчувствовал неумолимость грядущего, все понимая, но будучи не в силах ничего изменить.

Когда умер отец, Дмитрий впервые почувствовал себя один на один со смертью, отчетливо ощутив, что за гранью, которую считают концом всего, лежит неведомое пространство, которого не нужно боятся.

Однако сейчас, думая о смерти — независимо от того, признавал он ее или нет, — Дмитрий искал способ избежать неумолимого конца. Он чувствовал, как страх смерти парализует волю, и видел только три возможных способа справиться с ним: просто не верить в то, что неизбежно произойдет, или во всяком случае случится не завтра; поверить в смерть как конец всего — тогда нечего бояться, поскольку за смертью нет ничего, что могло бы внушать страх; или же поверить в то, что смерти нет, а есть лишь вечная смена различных форм жизни.

Вдруг Дмитрий со всей отчетливостью почувствовал, как включился обратный отсчет времени, словно кто-то перевернул песочные часы.

Теперь биение сердца напоминало о том, что ему с каждой секундой осталось стучать на несколько ударов меньше. Сколько именно осталось, сказать было невозможно, но страх заставлял почувствовать не только холодное дыхание смерти, но и содержание каждой минуты уходящего навсегда времени.

Недавняя катастрофа стала уроком и научила, что смерти избежать невозможно, но можно быть готовым к ней.

“Готов ли я умереть? — спросил Дмитрий себя, и сам же ответил: — Нет, не готов. Нужно что-то еще сделать. Но что именно? Что? Написать завещание? Чушь! Умереть не страшно, страшно не успеть. Но что же, что необходимо успеть сделать?”

И как только он задал себе этот вопрос, так сразу же почувствовал ответ, наполнивший все его существо теплом необъяснимой радости.

“Я должен простить! Да, именно простить. Простить всех: мотоциклиста, жену, всех, кого я когда-то обидел. Если не могу их любить, то должен хотя бы простить. Ведь теперь мне ничего не нужно. Я все равно ничего не смогу взять с собой, кроме раскаяния и прощения. Все уходит. Со мной остается только тепло от сознания совершенных добрых дел. Я должен освободить людей от своих претензий, отдав им то, что еще в состоянии отдать и что мне теперь абсолютно не нужно. Жить мне осталось, быть может, меньше месяца, так стоит ли цепляться за то, что все равно не возьмешь с собой. Нужно отдать, все отдать. Но сделать это так, чтобы никто не понял, почему я это сделал. Пусть они не знают об ожидающей меня перспективе. Лишь тогда я смогу прожить остаток жизни так, как мечтал прожить ее всю. Мечтал, но так и не смог осуществить. Пусть хотя бы сейчас это станет запоздалой реализацией моих давних несбыточных грез. Более не за что держаться. Ведь только отдав все, что имею, я смогу оставить после себя добрую память. Но вовсе не для того, чтобы кто-то навещал мою могилу. А затем, чтобы показать реальность возможностей, которые дает жизнь и которые я, к сожалению, не смог реализовать в полной мере. Я хочу уйти, но чтобы обо мне вспоминали хорошо. А для этого нужно всех простить. Но я не простил жену. Любое продолжение возможно лишь через прощение”.

Дмитрий нашел среди своих бумаг чистую поздравительную открытку и написал на ней обращенные к своей супруге слова:

“Спасибо за три года счастья. Я ни о чем не жалею”.

Еще недавно он рассуждал о том, в чем может быть смысл прощения. Простить не означало забыть и вычеркнуть из памяти. Смысл прощения виделся ему в высвобождении от груза вины, а отнюдь не в устранении ответственности за то, что совершил однажды. Но на деле простить оказалось гораздо труднее, чем сказать “прощаю”.

В душе Дмитрий уже давно не держал зла на мотоциклиста. Но этого было мало. Сделанного не воротишь. Но можно и дόлжно не допускать повторения ранее совершенных ошибок. И не в том ли смысл прощения?

“Если есть раскаяние, значит, прощение сделало свое дело. Но если раскаяния нет, значит, оттого, что сказал “прости”, ничего не изменилось. Виновный не признал своей вины. Так стоит ли его прощать? Простить для себя, чтобы не иметь в своем сердце злобы на провинившегося? Но если прощение твое воспринято, то оно должно привести к раскаянию. Только это удержит от повторения совершенного зла. Прощение — оно для себя или для другого? Если для себя — значит главное, чтобы в твоем сердце не было больше зла; если для другого — то и его сердце должно быть полно раскаяния. Таким образом, прощение обязательно всегда и то и другое. Но если мотоциклист не считает себя виновным, то все мои слова “прощаю” как об стенку горох. Значит, главная трудность прощения состоит в том, чтобы после этих слов, или даже без таковых, виновный осознал свою вину. И это, по всей видимости, самое трудное. Раскается ли мотоциклист, возникнет ли раскаяние у жены — зависит прежде всего от меня. Но ведь если мотоциклист не раскаялся, значит? он и в дальнейшем будет выезжать на дорогу с неисправными тормозами. А если он собьет кого-то? Простят ли его другие, если прощу я? Возможно, главное в прощении — это чтобы человек понял, что он был не прав. Поняла ли это жена? Если я ее не прощу, значит она никогда ничего не поймет. Злоба моя тем более не вызовет ее раскаяния. Предположим, я простил ее. Что дальше? Поймет ли она? Ведь понимание собственной неправоты — прелюдия раскаяния. А что я сделал для того, чтобы она поняла? Нужно ли предъявлять счет за совершенную ею измену? Так же, как и мотоциклист, она не пришла ко мне в больницу даже посочувствовать. Значит, не ощущает себя виновной. Значит, не раскаялась и ничего не поняла. Ведь ни от жены, ни от мотоциклиста я не требовал раскаяния, а хотел лишь, чтобы они вернули мне то, что отобрали: мотоциклист — здоровье, жена — любовь. Но ни тот, ни другой не сделали этого, что доказывает — они не поняли всей тяжести содеянного. Никто из них не попросил у меня прощения, хотя бы из вежливости. Тогда, наверно, было бы легче простить и забыть о происшедшем. Но ведь с женой я связан ребенком, а мотоциклист не перестанет ездить на своем мотоцикле по дорогам. Так какие же мне выстроить отношения, если и я, и они еще будем продолжать существовать? Наверно, нужно помочь им понять. А стоит ли? Ведь я скоро уйду от них. Может быть, лишь тогда они поймут, когда уже не будет возможности сказать “прости”. А может быть, вздохнут с облегчением оттого, что я избавил их от необходимости признавать свою вину? Но так ли важно, чтобы они поняли, ведь каждый отвечает сам за себя? Я готов их простить, и прощаю. Хотя это скорее прощание для себя”.

На душе было тяжело, хотелось с кем-то поделиться, рассказать о своей боли. Устав от диалога с самим собой, Дмитрий взглянул в окно.

“Как рано стало темнеть, — подумал он. — Впрочем, это неважно. Стоит ли думать о свете, когда, быть может, совсем скоро меня ждет полная темнота. Мгновения жизни пролетают бесцельно, глупо, без всего, а годы, как минуты тают, не оставляя ничего. Но, может быть, средь тех мгновений, что память все же сохранила, не будет грустных впечатлений, из-за чего душа так ныла. А если вычеркнуть и их, то что составит жизни стих?”

Удивившись промелькнувшим мыслям-стихам, Дмитрий оглянулся в прошлое, и почувствовал необходимость рассказать кому-то о своей жизни, чтобы понять ее. И неожиданно для себя самого, словно обращаясь к невидимому собеседнику, он заговорил:

“ Я жил во тьме печальных будней, покой в душе всегда ценя, не предаваясь скуке нудной и изучая свое Я. Жизнь представлялась, как дорога, что всех ведет нас в никуда. Душа спала, как недотрога, надеясь, что придет весна. Уже мечтания младые прошли, как утренний туман. Пришли лишь волосы седые, как плата за самообман. А впереди меня не ждали надежды юношеских лет. Казалось, все мы опоздали застраховать себя от бед. Любви иллюзия исчезла, растаял тотчас жизни смысл, и никого не появилось, с кем мог бы я душой быть чист. Божественная тень мадонны меня и краем не коснулась. Душа моя — края бездонны — от сна любви уже очнулась. Чистейший прелести образчик, чей взор пленительный и томный, — стал денег требовать и дачи, ругаясь словно грузчик сонный. Вдруг почему-то к жизни силы исчезли, словно миражи. В чем видел радость важной цели, вдруг стало ниже мелкой лжи. Исчезло все, во что я верил: любовь, блаженство, сердца стон, и никого не появилось, в кого я мог бы быть влюблен. Душа — замерзшая стихия — не дождалась тепла любви, а ласки нежные, простые, остались в сумерках мечты. Все чуждо мне — любви утехи и поиск истины во мгле, карьера, прочие успехи — живу как будто бы во сне. И снятся мне мечты лобзанья и нежность выше всяких сил, души оргазмные стенанья, — все, что я только ни просил. Во сне я пьян, я пьян душою — любви наркотик мне введен. В том мире я гроша не стою, а в этом ложью отрезвлен. Зачем же жить, к чему стремиться, что в жизни выше всяких дел, чему здесь можно удивиться, чтоб в чувств проникнуть беспредел? И как опять не обмануться, и как других не обмануть? Заснуть, влюбиться и проснуться, чтоб для любви опять заснуть?

Проходят дни без вдохновенья, а годы в поисках любви, в душе моей взросло сомненье — нет в жизни счастья красоты! Себя я вовсе не жалею, хоть сердце рвется от тоски, лежу, грущу и сожалею — кругом мечты, одни мечты! Все спят, едят, зачем-то любят, стремясь прожить еще хоть день, и строят жизнь из серых буден, скрываясь в собственную тень. Зачем-то в пошлость прячут душу, копаются в чужом белье, боясь приблизиться к вопросу — зачем живешь ты на земле?! В ком же найти мне состраданье, услышит кто-нибудь мой крик? Нет никого, одни терзанья, мученья, — как же жить без них! Но может, кто-то сердцу милый любовью раны вылечит? Кто обладает этой силой, кто в глубь души моей воззрит? Но нет, как прежде, одинок я и проклят жить всегда один. В любви мне только лишь страданье, хоть вовсе я не нелюдим. Мне тридцать три — Иисусов возраст, а что я в жизни совершил? Кто мне воздаст благодаренье? Меня никто ведь не любил. Где же найти для жизни силы, что мне поможет вновь восстать, кто скажет мне — “ты мой любимый, я помогу тебе страдать”? Но нет вокруг души родимой, всяк лишь в себе, исхода нет. Я назову тебя любимой — мечта моя, мой божий свет...”

Чтобы отвлечься от мучительных мыслей, Дмитрий включил телевизор и увидел, как какой-то человек, по всей видимости, проповедник, с весьма убедительным видом вещает перед большой аудиторией. Дима сделал погромче звук и замер, поразившись услышанному.

“...смерть подстерегает нас на каждом шагу. Но если думать о ней и бояться ее, то жизнь становится невыносимой. Ожидание смерти страшнее, чем сама смерть. Значит, нужно как-то преодолеть этот страх. Но как? Забыться в вине, разгуле, наркотиках, или отвлечься, рассеяться в суете будничных забот, живя, как в последний день? Преодолеть смерть творчеством, надеждой, что это сохранит тебя после смерти? Или же играть в прятки со смертью, превратив страх в бесстрашие? А может быть, обрести в смерти смысл существования, когда ее наступление осветит прожитое и выделит главное? Нет жизни как таковой, есть лишь момент, в котором заключена наша жизнь, — когда мы любим и делаем добро или когда негодуем и творим зло. Однако не столько смысл освещает мгновение, сколько мгновение освещает смысл прожитой нами жизни. Смысл приходит, как вспышка, но осуществляется как процесс. Свободен тот, кто не боится умереть. Но бесстрашие дуэлянта — это чаще всего задавленный страх и на самом деле бегство от страха, то есть страх еще больший. Не со страхом смерти, а со страхом жизни связан поиск смысла. Если страх смерти связан с инстинктом самосохранения, то страх прожить жизнь без смысла — это страх человеческий, страх разумного существа. Наличие страха прожить жизнь бессмысленно подразумевает необходимость поиска смысла. Страх бессмысленности своего существования скрывает предназначение. Чтобы понять страх бессмысленности, нужно не бояться отыскать смысл. Страх бессмысленности проживаемой жизни есть перевертыш страха обрести этот смысл. Но так же, как смерть является фактом, которого не избежать, так и смысл рано или поздно осветит проживаемую нами жизнь. Это как прозрение, которое наступает вместе со смертью, или раньше, но все равно с неким подобием смерти. Любой страх функционален и производен. Он является бессознательной реакцией, выражая необходимость преодолеть то, чем этот страх вызван. Задача состоит в том, чтобы раскрыть, осветить, понять, что скрывает за собой страх. Но чтобы понять, нужно прежде всего преодолеть инстинктивную реакцию неприятия. Постановка вопроса “в чем смысл жизни, если мы все равно умрем?” есть неосознанное выражение страха перед жизнью. Чтобы понять смерть, нужно преодолеть страх смерти. Человек стремится преодолеть смерть всеми доступными ему средствами, и прежде всего через рождение детей. Однако это является лишь замещением смерти, но не ее преодолением. Смерть — лишь одна из сторон истины. Быть может ее внутренняя сторона. Страх смерти преодолевается только смыслом проживаемой жизни, который не ограничивается рамками самой этой жизни, а выходит за ее пределы. В отсутствии смысла вопрос заглушается пьянством или суетой. Большинство людей убегают от страха смерти через повседневные дела, не решая для себя вопроса о смысле своего существования. Они стараются не думать о смерти, а значит — и о жизни. Тот же, кто задумывается о смысле, невольно думает и о смерти. Невозможно понять конечность в бесконечности, не ограничив ее рамками. Только смерть позволяет быть честным и откровенным с собой до конца. Смерть просветляет жизнь. Она, словно рентгеновскими лучами, высвечивает все скрываемое, делая очевидным, каков ты есть на самом деле. Думая о смерти, человек или признает ее, или не признает. Если признает, то либо ищет способ убежать от смерти, либо пытается чем-либо преодолеть ее. Как только человек перестает бояться смерти, так сразу же перед ним открывается цель пребывания на земле. Предсмертие дает удивительное ощущение свободы. Если присмотреться повнимательнее, то окажется, что все проблемы в жизни человека — это проблемы смысла проживаемых дней. Вникнув в суть конфликтов, легко обнаружить, что почти все они порождены неудовлетворенностью тем, как ты проживаешь каждый конкретный день. Жестокость есть проявление страха перед смыслом, фактически отторжение смысла. Она возникает не оттого, что смысл жизни вовне, а потому что он рядом и требует познания. Но поверить в наличие смысла, означает поверить в наличие цели, а значит и в свое предназначение. Поиск смысла есть поиск пути в Вечность. Смысл не может быть в жизни вообще. Смысл — категория индивидуальная. Каждого человека волнует прежде всего смысл его личного существования, так же как своя жизнь заставляет волноваться более, чем жизнь других сотен миллионов людей. Поиски смысла — это не поиск виновного. Несправедливая жизнь — не бессмыслица. Есть ли смысл в нецелесообразных действиях? Смысл в нас самих, и мы придаем его всему. Что для нас значимо, то и имеет смысл. Основа понятия смысла жизни — не то, почему мы живем, а то, зачем мы живем. Если мы умрем, то зачем же мы жили? — вот как нужно ставить вопрос. Дело не в конечности конкретной жизни, хотя и в этом тоже, поскольку всякий смысл есть реальное измерение и одновременно наполнение какого-то ограниченного пространства. Если это пространство бесконечно, то и смысла в нем быть не может. Для большинства людей вопрос смысла это проблема оправдания своего существования. Возможно, основное содержание сознательной жизни человека и есть самооправдание. Жизнь такова, какой ты живешь. Оправдание же — средство против голоса совести. Совесть оказывает на нашу жизнь гораздо большее влияние, нежели может показаться. Большинство людей признают для себя смерть как конец всего лишь затем, чтобы оправдать свою слабость и совершенные грехи, за которые, как они надеются, никогда не наступит расплата. Но расплата приходит всегда, даже если не в этой жизни, то в другой. Однако в это просто не желают верить, дабы оправдать свой самообман. Потребность в поиске смысла возникает не просто как желание найти оправдание, а скорее как желание достичь чего-то; не как взгляд в прошлое, но в будущее, как желание понять и как необходимость понять, чтобы идти дальше. Смысл не может быть оправданием жизни, хотя и служит этой цели. Оправдать можно уже прожитое, но не то, что еще только предстоит сделать. Оправдание — это всегда взгляд в прошлое, это всегда что-то недостойное, скорее проявление слабости, нежели силы; смысл — выражение предназначения, это Абсолют, и он не может вырастать из желания найти безразлично какое оправдание. Да, поиск оправдания это проявление слабости, тогда как поиск смысла — выражение силы! Оправдание это всегда “почему” или “отчего”, тогда как смысл — “для чего” и “зачем”.

Жизнь потому и имеет смысл, что человек смертен. Именно смерть придает человеческой жизни смысл. На самом деле, человека мучает не страх смерти, а страх бессмертия! Нет страха смерти, есть лишь желание жить. Что толку протестовать против смерти? Нужно просто переступить через нее, и тогда страх неизбежной кончины исчезнет. Смерть это всего лишь призма, через которую видна Истина. Умирать мучительно тому, для кого ужасна своей бессмысленностью прожитая жизнь. Не бывает бездумной жизни — каждый размышляет о прожитом. Жизнь ужасна не бездумностью, а осознанием того, что прожита впустую. Когда понимаешь, для чего надо было жить, но уже невозможно ничего исправить, тогда и постигаешь весь ужас смерти. Ужас это неосознаваемый страх. Но страшна не смерть, а процесс умирания. Страх смерти на самом деле — это страх перед жизнью. И даже не перед кончиной как таковой, а перед небытием от неудовлетворенности прожитой жизнью. Страх бессмысленной и напрасно прожитой жизни есть бегство от смысла, нежелание его понять и начать жизнь иную. Но изменить жизнь можно только в соответствии с обретенным смыслом. А для этого необходимо познать его суть. Смысл там, где мы есть. Он никогда не исчезал, даже в том или ином миропонимании, потому что всегда оставался в нас самих. Не бывает высшего или низшего смысла, христианского или коммунистического. Есть просто смысл, и он всегда один. Это Абсолют! Смысл жизни не может быть ни в постижении Бога, ни в подражании Христу. Это происходит само собой, когда постигаешь цель своего пребывания на Земле. Смысл жизни может быть только в самой жизни, как и смысл чего-либо — только в нем самом. Смысл — это наполнение и одновременно предназначение, которое заключено в самой жизни. Смысл это процесс, суть которого выражена в его цели. Но цель не может быть просто в продолжении, поскольку возникает справедливый вопрос — а зачем продолжение, ради чего? Смысл — это выражение нацеленности, это раскрытие цели, ее объяснение. В то же время сама цель есть выражение смысла, который преодолевает границы своего ограниченного пространства, тем самым развивая себя. Ради чего жить, если не стремиться к идеалу? Все остальное недостойно устремления. Устремленность — это и есть направленное движение к идеалу! Но если идеал настолько противопоставляет себя действительности, что бывает оскорблен ею, то это уже мечта, оторванная от реальности. Идеал родится не в мечтах, а в муках. Идеал требует действия, мечта же бездействует. Да, жить нужно ради идеала, но только в настоящем, потому что будущего не существует. Все в настоящем — и прошлое и будущее. Тот, кто живет ради будущего, не может отвергать настоящее, потому что будущее это уже вчера и уже завтра! Невозможно знать, каким будет завтра, а потому нужно просто жить, воплощая постигнутый смысл. Это воплощение и будет преодолением возникающих трудностей. Некоторые видят в жизненном процессе, как во всяком процессе, некую цель, и это правильно! Вся жизнь человека это процесс поиск ответа на вопрос о бессмертии. Либо человек утверждает бессмертие верой в вечную жизнь, создавая гениальные творения искусства, в которых находит ответ на вопрос о смысле проживаемой жизни, либо отрицает бессмертие неверием и самоубийством, будь то фактическое уничтожение себя наркотиками или умерщвление духа материальным потребительством. Нельзя низводить человека до роли морского песка, говоря лишь Почему он живет. Но Зачем, для чего! У человека есть цель прихода в этот мир, безусловно, есть. Какова она? Это Тайна. Но Тайна нужна человеку, чтобы верить и ощущать собственную малость перед ее непознанностью. Тайна жизни после смерти сокрыта тайной, чтобы у нас был свободный выбор. Люди не должны знать. Но лишь тот, кто верит, тот достигает праведности, лишь тому открыт путь в мир иной. Именно отрицание жизни после смерти, то есть вечной жизни, приводит людей к греху через соблазн сиюминутной выгоды в сиюминутной жизни. Никто не может примириться со своим полным исчезновением. Мысль эта противоестественна. Ничто не рождается из ничего, а потому в ничто не обращается. Происходит лишь смена форм. И эта мысль не есть бегство от страха, но факт, который мало кто будет отрицать. Когда после смерти о человеке остается хорошая память, жизнь его переходит в иную форму, и он начинает жить в сердцах людей. Не боится смерти тот, кто не боится жить вечно! Но когда пропадает страх смерти перед новой жизнью, то какой становится эта земная жизнь? Трудно избавиться от ощущения трагизма происходящего. Трагизм как неумолимый конец и как мучение присутствует везде и во всем — в любви, рождении, в таланте, одиночестве, ненависти, в конце концов, в ограниченности человеческой жизни. Трагизмом наполнено все существование человека, поскольку он беззащитен и одинок перед подкарауливающей его каждую минуту смертью. От этого и возникает вера в существование доброй и справедливой целесообразности, способной защитить перед всевластием грядущего. Решение вопроса о смысле человеческой жизни напрямую связано с ощущение трагизма. Но чем можно его преодолеть? Только радостью! Ничто не может победить любовь, которая и есть жизнь! Но мы сами отказываемся от любви, предпочитая ей вещи. Вещи же порождают страх потери, тогда как любовь невозможно ни потерять, ни отобрать, ни купить, ни продать. Мы распоряжаемся только тем, что носим в своей душе, остальным лишь пользуемся! Но страх потерять то, что мы имеем, именно он отталкивает нас друг от друга, делая чужими. Хотя, в конце концов, мы лишаемся всего, за что так упорно цеплялись всю жизнь. Какой же смысл ненавидеть, если единственное, что остается в нас, это наша любовь? В любви умереть не страшно”.

Дата добавления: 2015-05-09