Радикальный скептицизм Ницше

[156] Напряжение возникает из-за нежелания философа совместить веру с неутолимой интеллектуальной жаждой. Напряжение между глубинным сомнением и страстью познания восходит, по крайней мере, к Сократу и остается определяющим для философии многих современных мыслителей[249]. У Ницше это напряжение развилось в радикальный перспективизм, склонность к которому проявилась у него уже в юности (GWM, 1, с. 52) и усиливалась на протяжении всей его жизни. Ничто, утверждает Ницше, нельзя исследовать и понять только, с какой-то единственной точки зрения. Нельзя быть уверенным в том, что различные точки зрения окажутся непротиворечивыми или даже соотносимыми. Вне зависимости от того, сколько найдено точек зрения на ту или иную проблему, мы никогда не сможем подвести черту в исследовании так, чтобы получить исчерпывающее эмпирическое подтверждение или достигнуть концептуальной завершенности. Никакой «Архимедовой» точки опоры, никакого начала отсчета не существует. Как метко выразился Ницше, «заглянуть самому себе за угол» просто невозможно (ВН: GS, с. 336). При отсутствии объективной тактической позиции, единственной истины, все становится вопросом перспективы. Все — интерпретация.

Категорическое отрицание существования истины не свойственно скептическому перспективисту. Такое отрицание было бы непоследовательностью. Истину нельзя отрицать без ссылки на другую истину, а именно истину невозможности истины (GWM, И, с. 3). Крайне нескромно, пишет Ницше, отрицать смысл лишь потому, что не можешь найти его (ВВ: WP, с. 325). То же касается и истины. Ницше с презрением отвергает твердые убеждения (будь то в отношении истины [157] или ее невозможности) как наивные попытки эго стать господином у себя дома. Верить, настаивает Ницше, «непристойно», и надо полагать, что вера в невозможность истины также не подобает философу. Действительно, если можно было бы отрицать возможность истины, стремление к познанию должно было бы логически прекратиться. Однако Ницше настаивает на том, что страсть к познанию, поиск истины — это огонь, продолжающий гореть глубоким внутренним пламенем даже для тех, кто занимается «веселой наукой». При всех очевидных издержках процесс познания остается самым благородным и героическим занятием. Этот героический – и трагический — процесс похож на борьбу Сизифа с его камнем, он закаляет волю и делает человека более сильным, потому что он непрерывен и бесконечен. Вершина истины никогда не будет достигнута. Но отказаться от борьбы равносильно потере сил и, в конечном итоге, гибели под грузом нигилизма.

Следует непрестанно стремиться к знанию и старательно сдерживать веру — включая веру в невозможность истины. Такая установка лучше всего может быть определена как агностическая[250]. Агностицизм Ницше нельзя заподозрить [158] в излишнем интеллектуальном и духовном отстранении или попытке ухода от мирского. Напротив, Ницше подвергает резкой критике тех, чья эпистемологическая установка позволяет умереть чувствам и занять нейтральную позицию. Его агностицизм — евангелического свойства. Хотя (возможность) истины невозможно опровергнуть, Ницше побуждает своих читателей «обезоружить» истину энергичной и саморефлексивной погоней за знанием. Ницше представляет свою работу как «упражнение в подозрении» (ЧСЧ: НН, с. 5). Он старается привить своим читателям скептический перспективизм, делающий определенность интеллектуально неприемлемой. Нам следует научиться встречать в штыки любую истину, заботливо и даже бережливо относиться к тем, кто задает вопросы и чье присутствие истина не выносит[251]. Работы Ницше предлагают упражнения по интеллектуальной профилактике.

Вспоминая Гераклита, Ницше советует нам оставить наши «истины» на произвол реки жизни, — реки, в которой ничто не остается неподвижным. Он воспевает силу, необходимую для того, чтобы выстоять в потоке такого скептического существования. Он обрушивается на тех, кто действует нерешительно, замечая: «Насколько непристойно — „верить” или [159] насколько характерно для состояния упадка, сломленной воли к жизни» (АХ: А, с. 166). Он утверждает, что «живость ума, его свобода в силе, в высшей силе, доказана скептицизмом... Ум, стремящийся к великим делам и желающий иметь возможности для их совершения, всегда скептичен... Большая страсть пользуется убеждениями и без остатка расходует их, не подчиняясь им — она осознает себя суверенной» (АХ: А, с. 172). Ницше хочет, чтобы мы заглушили соблазн истины. Он защищает интеллектуальный героизм тех, кому чужды утешения размеренной стабильности познания. Для философского ума не существует тихой гавани.

Как защищает Ницше свою скептическую позицию от доводов «здравого рассудка» и повседневного опыта? Притом что каждый из нас более или менее успешно продвигается по жизни, как можно оправдать радикальное сомнение? Ницше категорически отвергает аргумент о том, что природа истины (например, законов физики) очевидно следует из нашего практического ее применения. Он объясняет, что «мы создали для себя мир, в котором мы можем жить, поместив туда тела, плоскости, причины и следствия, движение и покой, форму и содержание; без всех этих объектов веры человек не смог бы выжить. Однако это не является их доказательством. Жизнь не является аргументом. Условия ее существования могут содержать в себе необходимость ошибки» (GS, с. 177). Жизнь не является аргументом или, по крайней мере, убедительным и финальным аргументом. В лучшем случае жизнь представляет собой свидетельство только prima facie, только на первый взгляд. Этого достаточно для того, чтобы обеспечить наше повседневное существование. Но условия, делающие жизнь (и мысль) возможной, совсем не обязательно имеют отношение к истине — к какой-либо конечной реальности. Наши когнитивные конструкции, наши аффективные установки, наши нормативные убеждения не определяются тем, какими в действительности являются вещи. Скорее, как настаивает Ницше, они являются продуктом наших психологических и практических потребностей. Тот факт, что для выживания нам необходимо верить в упорядоченный мир, еще ничего не говорит об истинности этих верований.

Главное, конечно, не в возможности опровергнуть реальное содержание веры. Мы в такой же степени не в состоянии [160] опровергнуть «истину» причинно-следственной связи, как и «истину» божественного провидения. Тем не менее, как заявляет Ницше, нам следует избегать недостойного в интеллектуальном смысле убеждения о том, что эти «истины» являются не чем иным как историями, которые нам удобно рассказывать самим себе. Эпистемическое основание (воспринимаемой нами) реальности основано на мифе.

Ницше считает, что, по сравнению с предшествующими скептиками, его перспективистский скептицизм — более высокой пробы (GWM, 11, с. 3). Несомненно, уникальными были как его направленность, так и его отправная точка. Ницше достиг своего скептического видения через историю и психологию. В отличие от предшествующих скептиков Ницше в меньшей степени был заинтересован в том, чтобы ставить под сомнение содержание знания, чем в том, чтобы раскрыть его функции, особенно историческую и психологическую. Ницше прививает своим читателям чувство сомнения не тем, что отрицает метафизические основания (общепринятых) истин, но тем, что вскрывает исторические и психологические условия, сделавшие эти истины полезными или необходимыми. Это то, чем занимается генеалогия. Показать, что истина имеет исторические или психологические функции, что она способствовала удовлетворению определенных человеческих потребностей — власти, удовольствия, удобства, утешения, — не значит опровергнуть эту истину, но значит поставить под сомнение ее чистоту. В отношении всех общеизвестных истин нужно ставить вопрос в духе римлян: Qui bono? Кто извлекает из этого пользу? Так можно обнаружить изнанку всех «истин», их человеческое, слишком человеческое происхождение.

Что делает скептицизм Ницше, основанный на генеалогическом подходе, особенно радикальным, так это его саморефлексивная природа. Идеальный ницшеанский скептик с наибольшим подозрением относится к своим собственным психологическим потребностям и своей собственной исторической позиции. С психологической точки зрения он остерегается своей потребности в определенности, включая уверенность в невозможность познания истины (GWM, 10, с. 366). С исторической точки зрения он осторожно относится к вопросу своего индивидуального и культурного наследия. Разоблачая изнаночную сторону философских идолов, Ницше, если [161] вспомнить его метафору, демонстративно надевал защитные «перчатки», предохраняющие от инфекции (EH: EH, с. 218). Радикальный скептик с особой тщательностью заботится о том, чтобы надеть такие «перчатки» каждый раз, когда ему приходится иметь дело с самим собой. Так, например, нередко встречающиеся в текстах Ницше женоненавистнические выпады столь же часто ставятся им самим под сомнение. О своих нелицеприятных высказываниях в отношении женщин Ницше говорит: «Теперь сразу становится понятно, в какой большой степени это всего лишь мои истины». Он характеризует свои «истины о женщинах „как таковых”» как «указание на ту проблему, которую мы из себя представляем, — а говоря точнее, как отражение той великой глупости, которую мы воплощаем, как знаки нашей духовной судьбы, „того, что лежит в самом основании” и что не поддается обучению» (ПДЗ: ВСЕ, с. 144). Все истины — включая истины Ницше — должны пониматься как знаки на пути к тем или иным проблемам. Это знаки тех исторических и психологических предубеждений, которым невозможно научить и которые, возможно, нельзя постичь, — предубеждений тех, кто утверждает их, кто нуждается в том, чтобы их утверждать.

Скептик Ницше радикален и в другом смысле. Его скептицизм идет дальше эпистемологии; он вторгается в область этического. По существу, он целиком экзистенциален. Цель состоит в том, чтобы оставаться агностиком не только по отношению к истине... но к самой жизни. Ценность жизни, утверждает Ницше, не может быть познана. «Чтобы вообще получить доступ к проблеме ценности жизни, нужно находиться вне ее» (СИ: TI, с. 45). Мы узнаем, что «суждения, ценностные суждения относительно жизни, за или против, никогда не могут быть истинными: они имеют ценность лишь как симптомы... Следует приложить усилия и попытаться понять эту удивительную тонкость, что ценность жизни не может быть оценена. Это недоступно живущему, поскольку он — участник обсуждения этой проблемы, собственно, даже ее объект, а не судья; это не под силу и умершему, но уже по другой причине» (TI, с. 30). Суждения о жизни — а истина требует, чтобы эти суждения служили основаниями, чтобы они были продуктивными, — обладают ценностью только в качестве симптомов наших психологических и практических [162] нужд. Наша сильнейшая потребность в надежде, в доброте, в упорядоченности мира (космосе) вполне реальна. Однако реальность наших нужд, то есть наше когнитивное, аффективное и нормативное их восприятие, ни в коем случае не предполагает, что существуют условия, обеспечивающие их удовлетворение. Нет никакого основания полагать, что мир создан так, чтобы удовлетворять наши потребности или даже просто придавать им смысл.

Дата добавления: 2015-05-29