Искусство и (анти)политика

Политические склонности Ницше разнообразны и в высшей степени изменчивы. В основном, однако, Ницше настаивал на том, что-эстетическая жизнь есть жизнь аполитичная. Србственно, даже антиполитичная. Заниматься политикой пристало не философам, а чиновникам, а об этих последних Ницше был невысокого мнения (UM, с. 181). «Политические и экономические проблемы не стоят того, чтобы быть центром внимания в обществе духовно одаренных людей, — пишет Ницше, — такое расточительное использование духа, в сущности, хуже, чем когда этого духа нет вообще» (УЗ: D, с. 107). «Все в культурном смысле великое, — утверждает он, — было аполитичным, даже антиполитичным» (СИ: TI, с. 63). Антиполитичность есть знак великого индивида (EH: EH, с. 225).

Как у философского скептика, принявшего на себя обязательства художника, у Ницше оставалось мало времени на мир политики, который по определению является миром (интеллектуального и практического) компромисса. «Наши исходные предпосылки, — пишет Ницше, — ни Бога, ни цели: конечная сила. Будем остерегаться вымысливать и предписывать образ мыслей, необходимый для маленького человека!» (ВВ: WP, с. 324). Политика дискредитируется в той же мере, что и этика. Ей необходимо слишком много плохих мифов, слишком мало самосознания, слишком много самообмана. Политика для Ницше есть не что иное, как унижение. Философ стоит над ней. Любая философия, полагающая, что условия человеческого существования каким-либо образом связаны с политическими соображениями, есть «несерьезная, псевдофилософия» (UM, с. 147). Предписание «Не занимайся политикой» было включено в Десять заповедей Ницше для свободных умов (GWM, 9, с. 365).

[165] Ницшевский «свободный ум» не следует приравнивать к демократическому индивиду в том смысле, в каком Ницше понимает его. Первый – независимый, осознающий себя творец. Последний — стадное животное. Ницше описывает демократического индивида как «скромную и еще бессознательную форму „воли к власти”; на этой ступени индивиду достаточно освободится от всепроникающего давления со стороны общества (будь оно государственным или церковным). Он противостоит такому давлению не как личность, но лишь как индивид, он воплощает в себе индивидов вообще, противостоящих некой тотальности. Это означает, что он инстинктивно уравнивает себя со всеми другими индивидами: то, что он обретает в этой борьбе, он обретает не для себя как личности, но для себя как представителя всех индивидов, противостоящих тотальности» (ВВ: WP, с. 411).

Ницшевский философский художник, напротив, не является ничьим представителем. Не является он и продуктом политических решений. По существу, он стоит над политикой, утверждая уникальность и силу духа, с трудом выносящего общество других, не говоря уже об общих правах или совместных задачах.

Тема аполитизма и антиполитизма постоянно встречается в работах Ницше. И лишь иногда, когда Ницше на некоторое время обращается к области политической мысли, она отходит на второй план. В основном комментарии Ницше относительно политики не отличаются ни последовательностью, ни систематичностью. Часто они сводятся лишь к общим критическим замечаниям, порой весьма проницательным, порой лишь отражающим общие представления. В той мере, в какой у Ницше вообще можно говорить о какой-либо последовательной политической ориентации, она лучше всего поддается описанию в терминах аристократического авторитаризма. Ницше, как никто другой до него в истории философии сторонящийся непристойности твердых убеждений, временами принимает систему аристократических или авторитарных политических взглядов, ничем не отличающуюся от догматизма. Иногда он словно пытался упрочить свой скептический эстетизм политическими взглядами, тем, что может быть просто названо идеологией — политическими убеждениями, «лежащими в самом основании», тем, чему «невозможно обучить».

[166] Первый шаг Ницше по направлению к идеологической мысли с очевидностью проявляется в его описании индивида, в особенности художника. Последнего он определяет как индивида суверенного. По словам Ницше, «индивид одновременно представляет собой нечто совершенно новое и производит это новое; он абсолютен, все его действия являются только его действиями. Тот, кто отделен от всех, выводит ценности, которыми руководствуется, исключительно из себя самого, поскольку он вынужден, совершенно индивидуальным образом, пояснять даже значения унаследованных им слов» (ВВ: WP, с. 403, перевод исправлен). Здесь индивид одновременно и, суверенен и абсолютно изолирован от мира, в котором он находится. Если он и сохраняет какую-то связь со своей культурой, то лишь с помощью «пафоса дистанции». Индивиду требуется стадо, так же как горячему необходимо холодное — чтобы определить ту разность, от которой можно оттолкнуться и над которой можно вырасти. Оказывается, что «пафос дистанции» призван создать «суверенного индивида, схожего лишь с самим собой, свободного от морали обычая, автономного и сверхморального (поскольку „автономный” и „моральный” — взаимоисключающие понятия)» (ГМ: GM, с. 59).

Каким образом суверенные индивиды могут избежать социальной фиксации и нормализации, которые определяют человеческую массу? Ответом, по Ницше, является инстинкт. Естественные инстинкты отделяют суверенных индивидов от стада. Это утверждение, заставляющее задуматься. Сознание, по мысли Ницше, является продуктом стадной жизни. Тогда имеет смысл приравнять индивидуальность к инстинкту. Но стоит ли это делать? Даже если определенные мысли или дела тех или иных индивидов вытекают из инстинктивных побуждений, это ни в коем случае не свидетельствует о большей суверенности или уникальности этих индивидов. Как правило, инстинктивные побуждения являются всеобщими. В сущности, мы часто исходим из того, что они одинаковы у всех людей как у биологического вида. Например, если муравьи и пауки для нас имеют чрезвычайно малую способность к индивидуальности или автономии (если вообще имеют ее), то именно потому, что они действуют инстинктивно и лишены (само)сознания, в какой-либо мере сходного с нашим. [167] Попытка Ницше определить суверенную индивидуальность как инстинкт было вызовом общественному мнению и науке. Это было догматическим заявлением, выдвинутым без доказательств и не подвергнутым критическому анализу.

Вполне возможно, что мы имеем дело лишь с видимостью более глубинных и в целом неизведанных импульсов и инстинктов, пишет Ницше (ВН: GS, с. 299—300). Однако уникальность этих импульсов, не говоря уже об их суверенности, вряд ли гарантируется тем, что мы остаемся в неведении относительно их истоков. Наши наиболее глубокие и непонятные импульсы и инстинкты могут быть общим достоянием человека как рода или же, как признает сам Ницше, воспроизводить интернализованные социальные нормы и отношения. Бессознательное побуждение к мысли или действию, не в меньшей степени, чем его сознательный двойник, может быть в значительной степени социальным продуктом. А это как раз и есть то, что Ницше приписывает стаду.

Возвеличивание инстинкта приводит Ницше к идее суверенных индивидов как членов группы имеющих нечто общее друг с другом высших личностей. Каждый из этих индивидов уникален и не имеет себе подобия — за исключением чувства суверенности, которое разделяют все избранные, равные в своей избранности. Суверенный индивид — член естественной «аристократии», его членство определено в момент рождения или ранее. Иногда Ницше противоречит этому биологизму (СИ: TI, с. 54). Впрочем, в основном, судьба, которую Ницше различает у индивидов, биологически предопределена (см. ПТЗ: ВСЕ, с. 184; ЧСЧ: НЕ, с. 227; GWM, 1, с. 404; ВВ: WP, с. 47; АХ: А, с. 114; ВН: GS, с. 43). С одной стороны, существуют суверенные индивиды, кому по их внутреннему назначению предопределено быть самодостаточными творцами. С другой стороны, есть стадные животные, кто, по своему внутреннему складу, вынужден тащить хомут жизни, лишенной самосознания, жизни общественного подражания. И вместе им не сойтись, разве что приблизятся они друг к другу на расстояние вытянутой руки, как хозяин и раболепный слуга.

Ницше дает крайне мало объяснений (если таковые вообще можно у него обнаружить), которые могли бы подтвердить, что способность саморазвития биологически (пре)детерминирована. Он, собственно, не заботится о том, чтобы выдвинуть [168] хоть сколько-нибудь веские аргументы в пользу того, что наследственность вообще доминирует над средой при избрании индивидов. Ницше нельзя винить в том, что ему не удалось разрешить проблему относительности влияния наследственности и среды. Отношение между унаследованным и приобретенным, вероятно, так и останется загадкой для философов и ученых. Но, с точки зрения скептических критериев самого Ницше, его можно осудить за уверенность в том, что он нашел ответ. Он слишком хорошо знал — и, собственно, создал себе имя, пропагандируя это знание, — что современный человек является исторически сконструированным существом, чьи психика и поведение несут на себе отпечатки тысячелетнего процесса социального обуславливания. Не желая расстаться с мифом о суверенном индивиде в контексте своего социального конструктивизма, Ницше требует исключения для немногих избранных. Не делающее чести убеждение в биологическом предопределении и естественной аристократии, по-видимому, является той ценой, которую Ницше платит за возможность исповедовать свои взгляды на суверенную индивидуальность.

Для Ницше вопрощающее изумление перед «чудесной неопределенностью и неисчерпаемой многозначностью бытия» представляется изысканнейшим человеческим качеством (ВН: GS, с. 76—77). Он знал, что высшим проявлением силы является «отказ от стремления лишить мир его волнующей и загадочной природы» (ВВ: WP, с. 263). Исходя из этого, предположение о том, что человек может в полной мере избежать социализации, в той же мере не оправданно, как и то, что он целиком находится во власти социальных норм. Тем не менее Ницше не смог осознать «волнующей и загадочной природы» отношения каждого индивида к миру социального и политического. По сути дела, строгое разделение человечества на две группы, высший тип и стадо, приходит в противоречие с тем, что он сам считал определяющей характеристикой высшего типа. «Если что-либо и является знаком нашей гуманизации нашего истинного и реального прогресса, — пишет он, — это тот факт, что мы более не нуждаемся в избыточных оппозициях, да и вообще в оппозициях как таковых». Отказ от строгих дихотомий, замечает Ницше, свидетельствует о нашей высшей эстетизации, то есть о «проникновении художественного [169] во все наши чувства» (ВВ: WP, с. 70). Таким образом, в соответствии со своими собственными стандартами, аристократическая идеология Ницше нарушает принципы философского скептицизма и эстетической чувствительности. Эстетический скептик должен признать, что другие вполне могут жить в непосредственной близости от него, а черта, отделяющая человека от других, не может быть ни постоянной, ни непроницаемой. Границы индивида, подобно реке Гераклита, находятся в постоянном движении. Слишком часто Ницше забывает о мифологическом характере своих аристократических и авторитарных политических заявлений.

Индивидуальное развитие, по мысли Ницше, подразделяется на три стадии, и символ последней из них — играющий ребенок (ЗА: Z, с. 54—55). Ницше постоянно воспевает по-детски непосредственные творчество и игру, веселую науку, смеющихся и танцующих богов. Возможно, что и биологически детерминированный, тяжеловесный суверенный индивид, утверждающий свою авторитарную политику, является лишь случайной маской, одетой Ницше. Может быть, мы не должны позволять этой маске чрезмерно искажать черты скептического шута, скрывающегося за ней.

К сожалению, то, как Ницше описывает конечную метаморфозу индивидуального развития, опровергает столь широкое прочтение. Чаще всего Ницше и ребенка представляет как суверенное существо. В процессе изменения ребенок обретает разум и дух, абсолютно освобожденные от социальной конвенции. Он действует и творит за пределами культурных сил, формирующих основы человеческой жизни. Ребенок — это «самодвижущееся колесо, перводвигатель... дух, отделенный от мира, [который] теперь завоевывает свой собственный мир» (ЗА: Z, с. 55). Конечно, естественное детство не имеет с этим ничего общего. Дети представляют собой пример постоянной погруженности в социальные нормы, лингвистические формы, и нравственные привычки. Дети далеки от того, чтобы быть суверенными существами, занятыми неудержимым творчеством и самопобуждаемыми к движению. Скорее, они более похожи на губки в море культуры, всасывающие и пропускающие через себя все, с чем они соприкасаются, хотя, как известно каждому родителю, они часто «выдают обратно» приобретенные элементы культуры оригинальным и непредсказуемым [170] образом. К тому времени, когда такой ребенок достигает возраста, в котором он уже способен разрушать песочные замки на берегу реальности, он уже, по сути дела, превращается в культурный артефакт.

Если не видишь в человеке прекрасное, писал Ницше, проблема не в этом человеке; проблема с глазами того, кто смотрит. Кажется, зрение нередко подводило и самого Ницше. Он счел необходимым поднять мифическую аристократию до уровня богоподобия через утверждение порочности других. Слишком часто Ницше наслаждался, показывая окружавшую его мерзость, — для того чтобы возвеличить красоту касты высших людей. Его утверждение о существовании благородной расы — непозволительная привилегия для философского скептика. Дихотомия предопределения немногих избранных и безнадежного стада, выдвинутая и принятая как аксиома, есть самодовольство ума и подрыв интеллектуальной честности. Сам Ницше соглашался с тем, что любая душа не может быть познана до конца, что жизнь ее имеет много проявлений. Оценить и осудить en masse означает в такой ситуации вынести несправедливый приговор. То, что Ницше признал в отношении своих представлений о женщинах, в той же мере относится и к его убеждениям по поводу суверенной индивидуальности и естественной аристократии. Эти убеждения свидетельствуют о том, что лежало у него «в самом основании» и «чему невозможно обучить». То, что Ницше признал существование этого предубеждения, свидетельствовало о его необычайной честности. Однако признание своих собственных ограничений совсем не то же самое, что постоянное преодоление себя.

Ницше проповедует миф о естественной аристократии, состоящей из героических личностей. Обращаясь как психологи к психологу, мы можем спросить: из какой потребности вырастает создание этого мифа? На мой взгляд, Ницше считает необходимым уменьшить головокружение, возникающее в гераклитовом мире вечного потока, путем создания отдельного мира, вращающегося вокруг суверенного индивида. Он избегает пассивного нигилизма, который угрожает скептическому существованию тем, что приписывает божественную силу философствующему эстету, поднимающемуся над обществом и выходящему за его пределы. Короче говоря, великая [171] личность избегает страха перед вселенной, не имеющей законов, создавая себе свой собственный закон (ЧСЧ: НН, с. 218; см. также УЗ: D, с. 73 и ЗА: Z, с. 173). С другой стороны, анархия в мире sui generis «самокатящихся» индивидов заставляет Ницше создавать миф о биологическом сообществе, состоящем из таких высших типов. Чтобы избежать безумия крайней идиосинкразии, Ницше требует для своих собратьев предопределенного аристократического статуса.

Дата добавления: 2015-05-29