На подступах к Ницше 2 страница

Итак, борьба, война. Не надо бояться: фантомы только кажутся непомерно громадными; у них нет одной мелочи, уникальной конкретности, которая есть у меня Единственного. Фантомы рухнут, в том числе новейшие, фейербаховский гуманизм, Марксов коммунизм. По-настоящему великая, важная встреча мне, Единственному, предстоит с Единственным. Он уникален, как и я. Ничего общего между нами в принципе нет, не может быть, мы Единственные. Поэтому между нами нет и ничего такого, в чем мы были бы противоположны! Ведь, например, чтобы была противоположность черного и белого, должно быть общее, свет или цвет. Но то, что есть в Единственном, больше нигде, ни в ком, никогда не повторяется. Стало быть, между Единственным и Единственным нет противоположности, оппозиции. Но между ними не может быть и единства, потому что оно предполагало бы что-то общее между ними, а такого нет! Открывается совершенно новое, незнакомое отношение и уникальное сообщество. Кто возвысился до этого понимания, образует естественный союз эгоистов — неловкое название, потому что событию, каким станет встреча двух Единственных, названия, определения по сути нет.

Штирнер, осмеянный, растоптанный Марксом, почти один во всем XIX веке, отчетливо проговаривает тему, которую мы встретим в солипсизме Хайдеггера и Витгенштейна. Современная [308] проблема другого сознания никем до сих пор не поставлена со штирнеровской остротой. Сверхчеловек Ницше не может быть до конца понят без штирнеровского Единственного. О Штирнере вспомнили, когда после Второй мировой войны модой стало экзистенциальное одиночество Сартра и Камю.

Иоганн Карл Фридрих Розенкранц (1805—1879), которого с оговорками хвалил Герцен[458], верный ученик, комментатор и биограф Гегеля, срединный (между правыми и левыми) гегельянец, видит во всем шумном левогегельянстве (младогегельянстве) только распад мысли, непригодный для философии даже в качестве негативного опыта. «Кавалеры скороспелых решений» в лучах журнальной славы

...нетвердой походкой слоняются в лабиринте своих гипотез, принимают брань своих трактирных похождений за серьезные речи в законодательном собрании, а шум критической перебранки — за трагический гром битвы[459].

Поза младогегельянцев, иронизирует Розенкранц, «бесконечно удобна»:

Все, что происходило до сих пор, — ничто; мы изымаем это из обращения. Того, что мы будем делать в будущем, мы еще не знаем. Но это выяснится, когда разрушение всего существующего предоставит нам пространство для нашего творчества <…> А это очень нравится молодежи...[460]

С Розенкранцем соглашается Карл Левит:

Их [младогегельянцев] сочинения — это манифесты, программы и тезисы, а не что-либо целое, содержательное само по себе, а их научные доказательства в их руках стали эффектными прокламациями, с которыми они обращаются к массам и отдельным людям. Тот, кто изучает их произведения, поймет, что они, несмотря на свой возбуждающий тон, оставляют после себя привкус пошлости, ибо, располагая [309] скудными средствами, они выдвигают неумеренные притязания и принижают понятийную диалектику Гегеля до уровня риторического стилистического приема. Манера, в которой они обычно пишут, — рефлексия, основанная на контрастах, — однообразна без простоты и сверкает без блеска. Констатация Буркхардта, что после 1830 года мир начал становиться «более вульгарным», не в последнюю очередь находит свое подтверждение в общеупотребительном языке того времени, который кичится своей грубой полемикой, патетической высокопарностью и гротескными образами <...> Критическая активность младогегельянцев не знает границ, ведь то, чего они хотят добиться, — это «изменение» в каждом случае и любой ценой[461].

Ни у одного из гегельянцев не было самостояния учителя, их подхватил поток, резкая смена настроения в Европе около 1848 года.

Кончилось время систем, время поэзии и философии. Вместо него наступило время, в которое благодаря великим техническим изобретениям столетия материя, кажется, стала живой. Самые фундаментальные основоположения нашей как физической, так и духовной жизни благодаря триумфу техники опрокидываются и приобретают новые формы[462].

При всех блестках идей у Бауэра, Фейербаха, Маркса, Штирнера их постройки остались нежилыми. В отличие от них всех их учитель Гегель несмотря на все его преодоления и переставления с головы на ноги оставался в истории мысли точкой отсчета почти весь XIX век.

В 1830 году Вильгельм Ватке, слушатель Гегеля в Берлине, писал своему брату:

Ты, может быть, сочтешь это безумием, если я скажу тебе, что созерцаю Бога лицом к лицу, и все же это так[463].

[310] Говоря об умершем учителе, Маргейнеке и Фёрстер сравнивали Гегеля как начинателя новой эпохи с Иисусом Христом.

В 1887 году Карл Гегель опубликовал два тома переписки отца. В рецензии Вильгельм Дильтей поставил задачу:

Время борьбы с Гегелем прошло, наступило время его исторического познания[464].

Благодаря Дильтею его ученик Г. Ноль издал в 1907 году «Теологические сочинения молодого Гегеля».

«Народная религия и христианство. Фрагменты» (1792, Тюбинген — 1795, Берн). Гегель думает об обряде и обычае, социальной задаче религии, о богословии, догматике — и среди множества разных ее проявлений находит опору в чувстве близости Божества. Исходно

Религия... есть дело сердца[465].

Среди бесчисленных ее форм, иногда вторичных или искаженных, живая суть — субъективность, понимая субъект как то первое, что лежит под всем, глубже, раньше чего найти уже ничего нельзя: в моем простом, непосредственном само-чувствии. Гегелевский субъект — это евангельский внутренний человек. Гегелевский Бог — это евангельский Дух. Но Гегель не вычитывает свое понимание из Евангелия или богословов. Он измеряет все полнотой своего бытия. Доказательство правды Иисуса не чудеса, не воскресение, а счастливое чувство, которое Ему невольно, раньше всего, отвечает в человеке.

Ах, из далеких дней прошлого навстречу душе, которая способна чувствовать человеческую красоту, величие в великом, светит некий образ — образ гения народов, сына счастья, свободы <...> Его слуги — радость, веселость, приветливость; его душа наполнена сознанием своей силы [311] и своей свободы, его самые близкие друзья — дружба и любовь[466].

Где сердце... говорит не громче, нежели рассудок, где оно зачерствело и дает рассудку время резонерствовать о поступке, оно не годно на многое, в нем не живет любовь. Нигде голос непорочного чувства, чистого сердца и своенравие рассудка не противопоставлены друг другу более совершенно, чем в евангельской истории о том, как Иисус с радостью и любовью принял от некой до того времени пользовавшейся дурной славой женщины натирание для своего тела как открытое, не стесняющееся вокруг стоящих людей излияние прекрасной, проникнутой раскаянием, доверием и любовью души; однако некоторые из его апостолов имели слишком холодное сердце... и смогли сделать холодное... пояснение под видом заботы о благотворительности[467].

Рассудок — расчет, для которого всегда есть одно и другое, поэтому он может считать, комбинировать. На уровне сердца разум, который умеет узнать в другом себя, и тогда счет прекращается, одно и другое, мое и чужое собраны в одно.

...любовь... имеет нечто аналогичное с разумом, поскольку любовь, когда она находит самое себя, изгоняет себя из своего существования и начинает жить, чувствовать и действовать в других так же, как разум в качестве всеобщего принципа вновь узнает себя как общезначимый закон как согражданина интеллигибельного мира в каждом разумном существе![468]

«Жизнь Иисуса» (Берн, 1795) — изложение, вернее, простой пересказ Евангелий без упоминаний о чудесах и Воскресении. Началом взят гимн, вступление к Евангелию от Иоанна, понятый так:

Чистый, не знающий пределов разум есть само божество. В соответствии с разумом упорядочен план мироздания, [312] разум раскрывает перед человеком его назначение, непреложную цель его жизни; он часто меркнул, но никогда полностью не угасал, даже во мраке всегда сохранялось слабое его мерцание[469].

Здесь сразу становится понятна важность, которую все придали в 1907 году впервые изданным учеником Дильтея, Нолем, «Theologischen Jugendschriften». Захваченность Гегеля евангельской керигмой была одновременно открытием себя, разрешением себе свободы.

Среди иудеев Иоанн был тем, кто пытался пробудить в людях достоинство — не чуждое им, а то, которое им следовало искать в себе, в своей подлинной сущности, — не в своем происхождении, не в стремлении к блаженству, не в том, чтобы находиться на службе у всеми чтимого человека, а в заботе об искре Божьей, дарованной им и свидетельствующей о том, что они в высоком смысле происходят от Бога. Совершенствование разума — единственный источник истины и успокоения, и Иоанн видел в нем не редкую, присущую только ему способность, а то, что могут открыть в себе все люди.

Однако еще большая заслуга в исправлении искаженных правил человеческого поведения и в познании подлинной нравственности и чистого служения Бога принадлежит Христу[470].

«Позитивность христианской религии» (1795—1796, последняя правка в 1800). Если религия, как вы говорите, - это свет и любовь, говорит здесь Гегель церквам, то извольте, постарайтесь сделать так, чтобы ни малой примеси темноты, суеверия, тем более обмана и насилия в ней не было. Как субъективная религия, радость всегдашней близости Бога, стала позитивной, положенной, уложенной в каноны, догматы, обряды? Говорят: это неизбежно. Без предметов, формул, к которым привязано чувство верующего, религии вообще [313] не было бы. Гегель соглашается. Но, говорит он, перед нами пример Иисуса, который изнутри очень жестко установленной обрядности сумел, даже ценой жизни, отстоять

...живое чувство долга и правды, какое было в его сердце[471].

Христос не связал свободу ни одной привязкой к чему-то такому, что велело бы делать только его установление («он так велел»), а не любовь. Так хлеб и вино, сами по себе домашние и теплые вещи, еще больше оживлены, согреты воспоминанием об Учителе и любовью к Нему. Он касался хлеба, наливал вино, и, где будут делать то же верные, Он будет присутствовать.

...трогательно и человечно в последний раз справляет Иисус иудейскую пасху и при этом наставляет их, чтобы, исполнив свои обязанности и отдыхая за религиозной или какой-нибудь иной дружеской трапезой, они помянули его, их верного друга и учителя, которого уже не будет среди них, вспомнили, вкушая хлеб, о его теле, приносимом в жертву ради истины, а вкушая вино, о его пролитой крови, — символ, с помощью которого Иисус связал память о себе с представлением о частях трапезы, какие они будут впоследствии вкушать...[472]

Дружеская память. Любовь, которая напоминает о себе простыми, близкими вещами. Это и подобное завещал Иисус вместо длинного ряда сложных ритуалов. Еще раз: как произошло, что

...человеческая просьба друга, прощающегося с друзьями, христианами, ставшими сектой, вскоре была превращена в заповедь, равную повелению божества; почитать память учителя — долг, который ведь по доброй воле рождается дружбой, был превращен в религиозную обязанность, а все в целом — в таинственный богослужебный ритуал, заступивший [314] место иудейских и римских пиршеств с приношением жертв[473].

Привязка религии к определенным ритуальным действиям имеет другой стороной, неизбежной, принуждение.

...несмотря на перенесенные [в годы гонений на христиан] муки — память о них должна была бы воспитать терпимость, — церковь, едва только становилась господствующей, делалась на удивление нетерпимой...[474]

...с инакомыслящими обращались как с бунтовщиками против церкви, вера которой, определенная большинством голосов или абсолютной властью, должна была быть законом для всякого, как с бунтовщиками против божества[475].

Этого и подобного в поведении церквей, что Гегель подробно разбирает, развертывая детальную психологию церковной жизни, ему больше чем достаточно, чтобы стало ясно: сути христианства церкви не сберегли; правды в них нет.

...если бы церковь, ее главы и правители государства целью своих устремлений поставили добродетель и истину, то никогда бы не получалось так, чтобы они подвергали всяким неприятностям добросовестного, деятельного, ревностно заботящегося о благе и морали своей общины человека только потому, что он не вполне придерживается церковного вероучения своей общины, они сочли бы позорным для себя не уметь ужиться с таким человеком[476].

Церковь достигла, может быть, послушности и порядка приемами управления сознанием, но эта выгода — какой достигнута ценой? Омертвения, окостенения голов, как если бы подлинной целью церквей было угасить дух.

[315] Всякая церковь свою веру выдает за поп plus ultra всей истины и исходит из этого принципа, — это такая вера, которую, как деньги со стола, можно сгрести в свой мозг: и на самом деле на веру так и смотрят, любая церковь утверждает, что на целом свете нет ничего более простого, чем обретение истины, стоит только заучить на память соответствующий катехизис, и для церкви неверно, что

Лишь труду суровому возможно

Сокровенный слышать правды ключ

[Шиллер, «Идеал и жизнь»],

она открыто торгует истиной, поток церковной истины с шумом проносится но всем переулкам, каждый может заполнить свои мозг этой водой[477].

Так поступают все современные церкви в современном человечестве. Была ли когда-то церковь другой? Да, у греков. У древних германцев

...была своя Валгалла, населенная их богами, их героями, жившими в их песнопениях, подвиги которых вдохновляли их в битвах или же на пиршествах наполняли их великими помыслами; у них были священные рощи, где эти божества были ближе к ним[478].

Как могло случиться, что была вытеснена религия, с давнего времени утвердившаяся в государствах и теснейшим образом связанная со всем государственным устройством; как могла кончиться вера в богов, которым города и царства приписывали свое создание, благоволения которых испрашивали во всех делах, под знаменем которых — и не иначе — побеждали армии, которым веселие посвящало свои песни, а суровость — молитвы, вера в богов, храмы, алтари, сокровища и изваяния которых были гордостью народов, славой искусств, культ которых и празднества были поводом ко всеобщему ликованию: как могла быть вырвана из этих [316] жизненных связей вера в богов, тысячью нитей вплетшаяся в ткань человеческой жизни?[479]

Религию нельзя вырвать из сердца. Если есть живое сердце, есть и религия, потому что сердце живо близостью Бога, присутствием духа. Религию не вырвали из сердца, вырвали сердце, гражданство античного полиса, германской земельной общины лишилось своей свободы.

Религия римская и греческая — это была религия только для свободных народов, а когда свобода была утрачена, неизбежно суждено было исчезнуть и ее смыслу, ее силе, ее сообразности людям[480].

Эту картину древности называют фантазией Гегеля или, шире, романтической фантазией. В системе его мысли она, однако, работает как напоминание о полноте человеческого существа. Его энергия не развернута. Он не нашел себя, свое. Он не свободен.

Будучи свободными, они послушествовали законам, которые дали сами себе, и людям, которых сами избрали своими начальниками, вели войны, задуманные ими самими, жертвовали своим имуществом, своими чувствами, тысячи жизней отдавали ради достижения одной цели, которая была их целью; они не наставляли и не получали наставлений, но принципы своей добродетели осуществляли в поступках, которые вполне могли называть своими поступками; как в общественной, так и в частной и домашней жизни каждый был свободным человеком, каждый жил по собственным законам. Идея своего отечества, своего государства — вот что было тем незримым, высшим началом, ради чего он трудился, что побуждало его к действию, вот что «было» для него конечной целью мира, конечной целью его мира, вот что видел он воплощенным в действительности или же сам помогал воплощать и сохранять в действительности. Перед этой идеей исчезала его индивидуальность, и он нуждался [317] в сохранении жизни и пребывании только идеи; требовать же длительной или вечной жизни для себя, как индивида, вымаливать ее ему не могло прийти в голову...[481]

«Было» взято Гегелем в кавычки: это полнота жизни-свободы есть цель; другой нет. Государство и субъективная (интимная, по внутреннему человеку) религия здесь одно. Полнота обеспечена расценкой свободы выше жизни, не теоретически, а в смысле готовности положить за нее жизнь. Якобинец Гегель знал эту готовность в себе. Что философия, теория – это высшая практика, он только начинал догадываться, окончательно понял позднее. Мы помним слова Гегеля в письме Нитхаммеру от 28 октября 1808 года:

Теоретическая работа — в этом я убеждаюсь ежедневно – дает больше, чем практическая; стоит только революционизировать царство представлений, и действительность уже не в силах устоять[482].

Причинами потери такой свободы в своем могла быть роскошь, безделье от достатка, в конечном счете — большая привязанность к телу, покою, пище, чем к идее. Достаточно даже малого перевеса вещества над духом, чтобы потерять свободу. Не сам человек стал из своего чувства правды определять свои поступки. И сразу же старые боги перестали устраивать его. Они были кое-какие — смешные, драчливые, глупые. От них не надо было идеальной образцовости — норму поступка человек знал сам, в переживании (термин Дильтея, разбираемый ниже, но примененный им для понимания Гегеля) полноты своего существования.

Греки и римляне довольствовались своими богами, столь скудно оснащенными и притом одаренными человеческими слабостями, ибо вечное, самодостаточное эти люди заключили в своей груди[483].

[318] Подражать своим богам было то же, что идти в услужение к другому, — позорно; у Плавта раб берет себе право как-то поступить, потому что сам верховный Юпитер так делает, и свободные граждане зрители смеются над такой зависимостью,

...поскольку отыскивать начало того, что надлежит делать человеку, в богах было для них чем-то совершенно неведомым...[484]

Игровые боги как детали мира, смешные фигурки — потому что Бог был в духе, свободно развертывался, до слов и догматов, в. великодушном поступке.

С потерей свободы увяла абсолютная норма в душе.

Но человеческая природа не может без абсолюта! Немедленно понадобился, после утраты себя, бог вовне, бог-образец, воспоминание того, что я потерял! Бога проецировали, выплеснули вовне! Появился христианский Бог на небесах, и полноты жизни стали ждать от него, а не от себя! Вначале еще можно было надеяться, что, видя идеальный образ, люди опомнятся, вернутся к прежнему достоинству, virtus. Так надеялся Иисус. Так надеялись апостолы. Надежда не осуществилась. Преображения стали ждать — от будущей жизни! Это было хуже, намного хуже, чем ожидание мессии.

В «Жизни Иисуса» Гегель пересказывает предупреждение Иисуса о ложных пророках в том смысле, что всякое вообще ожидание мессии оттягивает силы от поступка, на который должен сейчас решиться человек.

Пока у иудейского государства было мужество и силы сохранять свою независимость, редко случалось или даже, как думают многие, никогда не бывало, чтобы евреи предавались ожиданию Мессии; только порабощенные другими нациями, чувствуя свое бессилие и беспомощность, начинали они, как можно видеть, рыться в своих священных книгах в поисках такого утешения...[485]

[319] Иудеи, остатки которых были рассеяны на все стороны, никогда не оставляли идеи своего государства, но с идеей этой они возвращались уже не под знамя своего мужества, но только под флаг бездеятельной надежды на приход Мессии[486].

Растерянные, отчаявшись, люди выбросили богатства, какие имели в себе, в образ далекого, недостижимого существа. Испорченная природа, лаская себя, стала свой позор — рабство, зависимость — называть добродетелью, а силу, наоборот – пороком. Государство, единственную защиту свободы, объявили земным градом, царством князя тьмы. В тексте, который был незнаком Ницше, Гегель пишет ницшевскую программу в стиле Ницше:

...потребовать назад как собственность людей те сокровища, которые были потрачены на небо...[487]

Настоящий человек и настоящий Бог, Дух, были вытеснены из человека, изгнаны из Я.

При таком положении народа, когда всякая политическая свобода вырвана с корнем, а потому исчезла и заинтересованность в государстве, ибо заинтересованность у нас может быть лишь в том, чем мы можем деятельно способствовать; когда цель жизни ограничивается только добыванием хлеба насущного и больших или меньших удобств и достатка, а интерес к государству — только надеждой на то, что сохранение его обеспечит или сохранит и наш достаток, следовательно, надеждой вполне эгоистической, — при таком положении народа среди черт, которые, как мы видим, присущи духу времени, мы неизбежно наблюдаем и неприязнь к военной службе, противоположной всеобщему желанию тихо и безмятежно пользоваться жизнью, поскольку военная служба ведет за собой неудобства и даже утрату возможности наслаждаться чем бы то ни было — смерть; а кто выберет это средство самосохранения и удовлетворения своих желаний и страстей, последнее, которое предоставляют ему [320] леность, распущенность или скука, тот не может не быть трусом перед лицом врага[488].

Уже нет воли строить жизнь ради принципа, — а ради имущества разве развернет человек всю свою действительность? Для сохранения достоинства нужно мужество, разум, подобный любви, сердце. Для поддержания достатка достаточно расчета, изобретательства, индустрии, усердия.

Бог неизбежно становится объектом, вера — позитивной. Бог там, далеко. Человек зависим от некоего существа вне его. Но зависимость, например от природы, от старшего, неизбежна? Да. Лишь бы дух, обеспеченный мужеством лучше умереть, чем поступиться идеей, оставался свободен. Иисус показал пример в условиях абсолютного принуждения, выбрав смерть. Не надо думать, что, прикованный, он только страдает. Он и празднует свою победу над насилием, свободу непобедимого духа.

«Дух христианства и его судьба» (Франкфурт, 1798 — 1800), по Дильтею, «самое прекрасное из всего написанного Гегелем». Это снова фрагменты без следа системы. Религия – прекрасный порыв духа к целости, стремление на деле соединить все распавшееся. Именно потому что для этого нужен весь собранный человек, замыкание свободного порыва на предписанных действиях, формулах и мыслительных содержаниях есть

...бессмысленнейшее рабство <...> Удовлетворение любой, самой обычной, потребности человека выше подобного религиозного действия, ибо в нем все-таки непосредственно заключено чувство или стремление сохранить некое, пусть даже пустое, бытие[489].

Правилам неделания в субботний день, омовения рук, всем подобным регламентациям религиозного поведения Иисус противопоставляет уверенную в себе силу свободного решения,

[321] Позитивности иудеев Иисус противопоставил человека...[490]

каким он себя хочет знать, свободным, достойным, не изменяющим ранней любви. По Канту, добрый поступок, совершенный по влечению, еще нельзя назвать нравственным.

Ближним охотно служу, но увы, я имею к ним склонность,

Вот и терзает вопрос, вправду ли нравственен я.

Это один из случаев вызывающего несогласия Гегеля: нет, наоборот, достойный поступок, должный, он же и счастливый, в любви.

...если бы любовь не была единственным принципом добродетели, то всякая добродетель была бы одновременно и недобродетелью. Полному рабству перед законом чуждого господина Иисус противопоставил не частичное рабство перед собственным законом, самопринуждение кантовской добродетели, а добродетели, свободные от господства и подчинения, модификации любви[491].

Другой случай вызова Гегеля Канту — знаменитая проблема ста талеров, которые, по Канту, я никак не могу себе измыслить никаким усилием ума, если у меня их нет реально в руках, а, по Гегелю, в царстве разума мыслимые сто талеров лучше золотых: они обеспечены высшей действительностью, свободным развертыванием духа в мысли.

Маркс вложил свое в проблему, вернув ее неожиданным путем в богословие. Сто воображаемых талеров работают не хуже ничем не обеспеченных бумажных денег. Кто верит в то, что ему мерещится,

...то для него эти сто воображаемых талеров имеют такое же значение, как сто действительных. Он, например, будет делать долги на основании своей фантазии, он будет действовать так, как действовало все человечество, делая долги за счет своих богов. Наоборот, пример, приводимый Кантом, [322] мог бы подкрепить онтологическое доказательство. Действительные талеры имеют такое же существование, как воображаемые боги [не забудем, все и любые боги для Маркса воображаемые]. Разве действительный талер существует где-либо, кроме представления, правда, общего или, скорее, общественного представления людей? Привези бумажные деньги в страну, где не знают этого употребления бумаги, и всякий будет смеяться над твоим субъективным представлением. Приди со своими богами в страну, где признают других богов, и тебе докажут, что ты находишься во власти фантазий и абстракций <...> Чем какая-нибудь определенная страна является для иноземных богов, тем страна разума является для бога вообще — областью, где его существование прекращается [492].

Близок ли тут ранний Маркс к Гегелю?

Да, очень. Все плавает в относительности, в воображении — кроме очного-единственного, вот этого моего, сейчас, ближайшего ко мне, моего действия, беспощадного, критического движения мысли, без опор, в порыве к тому, чего никогда не было, к свободе, в развертывании всех своих сил.

Конечно сразу бросается в глаза разница между Марксом и Гегелем: Маркс не называет свою мысль духом, а дух — Богом. Но ведь Гегель, хотя и называет, разве его Бог похож на того, к которому мы привыкли? Что то субъективное, что он называет Богом, просто не надо так называть, Бога нет, Бруно Бауэр в «Трубном гласе» прав. Тогда разницы между Марксом и Гегелем не оказывается никакой. Кроме как если прав Гегель со своим Богом — живой энергией духа и неправы все, для кого Бог — отдельная от моей мысли личность.

Принять Гегеля? Значит согласиться: конкретно, действительно только то, что для меня, в том, что я называю своим настоящим я, сейчас живо. Тогда, например, Преображение Господа на горе Фавор, «сияющий светлый образ», тоже всего лишь образ, вне действительности. И так же — все чудеса, творимые Им.

«Фрагмент системы 1800 г.», от 49 листов текста, дописанного 14 сентября 1800 года, остались только восьмой [323] и последний. В исследованиях о Гегеле этим листочкам, как и еще одному отрывку, тоже из двух страниц, внимания не меньше, чем целым книгам. Если выведенный из человека, положенный (позитивный) Бог лишь тень, проекция субъективного, то и обряды, богослужение, чины, каноны позитивной религии тоже уводят от Бога-Духа?

Нет, наоборот. Воображенный далекий Бог, признак распада человеческого существа, в здании храма, в убранстве, в утвари через их осязаемую домашность приближается из своей дали, хотя бы отчасти перестает быть абстрактным, приобретает конкретность. Обряд своей человечностью смягчает, отменяет, снимает ушедшего Бога из его бесчеловечной отстраненности.

...сущность богослужения заключается в том, чтобы снять созерцающее или мыслящее рассмотрение объективного Бога или, вернее, вместе с субъективностью живых существ [входящих в храм, встающих на колени] растворить его в радости, в радости пения, телодвижений, в своего рода субъективном проявлении, которое подобно звучащей речи может с помощью правил стать объективным и прекрасным, стать танцем — в радости многообразных занятий, распорядке приношений, жертвований и т. п. Это множество проявлений и тех, кто проявляется, требует в свою очередь установления единства, порядка, которые в качестве живого воплощаются в упорядочивающем, в приказывающем, в священнослужителе...[493]

Церковь, таким образом, необходима. Не потому, что она учит истинному Богу, а потому, что своим мирским устройством, вещественным, телесностью она смягчает холод далекого Бога-объекта, согревает его, — иначе позитивная религия могла бы быть слишком возвышенной и ужасной[494]. И если церковь в своем распорядке отделена от остальной жизни, то это неизбежно при теперешнем распаде всей общественной жизни. Нужно только желать, чтобы церковь меньше обособлялась, чтобы она соединилась, слилась с государством.

[324] «Das älteste Systemprogramm des deutschen Idealismus», «Первая программа системы немецкого идеализма» (по форме букв датируется между 1796 и 1797 годом) тоже две оборванные, причем неполные, страницы, вызвавшие целую литературу, впервые опубликованные Францем Розенцвейгом (автор «Звезды спасения», о нем мы должны будем говорить), который не поверил, что Гегель мог написать такое (Гегель написал под диктовку Шеллинга или его переписал — и, конечно, Шеллинг очень чувствуется; но не забудем, Гегель, Шеллинг, Гёльдерлин просто жили вместе в протестантской семинарии в Тюбингене), и в своей ранней работе о политике раннего Гегели этот текст не учел. Розенцвейг прав:

Дата добавления: 2015-05-29