Ноября 1927 года II акт, явления 2, 3. I акт, явления 1 – 4 эпизод VI. Диванная. Эпизоды II, III. Аванзала Лиза — Логинова

Ноября 1927 года[ccxxxiii] II акт, явления 12, 9, 10, 5 Эпизод IX. У дверей. Эпизод VIII. Белая комната Эпизод VII. Бильярдная и библиотека Молчалин — Мухин, Лиза — Логинова, Скалозуб — Боголюбов

Ноября 1927 года I акт, явления 6 – 9 эпизод V. Портретная

Мейерхольд. […] Легко условиться на авторах. Чем примечателен Лист^[ccxxxii]? Лист примечателен тем, что у него всегда страшнейшее напряжение. Даже в каком-нибудь куске, построенном на принципах лирики, у него лирика никогда не превращается в сентиментальность, как у Чайковского. Я, например, не выношу Чайковского, за исключением некоторых отдельных мест в его симфониях, но в общем и целом лирика Чайковского с уклоном в сентиментализм. Преодоление такой сентиментальности было у Скрябина. Он тем для меня отличается от Чайковского, что никогда не впадает в сентиментальность. У него всегда дьявольская напряженность, даже в самом лирическом куске. Он делает такие повороты, потом неожиданно разбивает это лирическое начало. У него есть дьявольская экстазность, если брать слово из его терминологии. У него даже в названии звучит какой-то огонь. Такой же уклон для меня у Листа. Берешь кусок. Он страшно волнует своей напряженностью воли и отсутствием сентиментальности. […] Мы представляем себе Чацкого бунтарем, карбонарием, Бакуниным. Он выжимает из рояля пламенные аккорды. А если он впадает в лирику, то она звучит с листовской напряженностью. Но как это сделать…

Наша задача — раскрыть тип Чацкого в этих музыкальных страницах. Нужно найти тон для выражения страстности Чацкого. Это значит найти музыку… Для меня вчера звучало хорошо. Давайте поищем. У Глюка меньше звучала эта сентиментальность… Да, да. Здесь есть что-то, хотя она звучит клавесинно, но в ней есть какая-то напряженность. Нужно взять музыку из какого-нибудь определенного куска, может быть у Бетховена.

Райх. А у Баха нет?

Мейерхольд. Может быть, взять речитативное место из Глюка. Хотя Бах звучит мужественнее, лучше. […]

Мейерхольд. […] Двенадцатое явление, сцену Молчалина с Лизой, нужно вести очень быстро. Это сцена на ходу. Каждую минуту может {190} кто-нибудь войти, и он торопится использовать эту ситуацию, что остался вдвоем с Лизой. Он торопится провести эту сцену. Это очень таинственная, быстрая сцена (читает всю сцену).

Затем, мне кажется, что, когда Софья говорит: «Ах, Александр Андреич, вот, явитесь вы вполне великодушны: к несчастью ближнего вы так неравнодушны…», Чацкий не должен ничего отвечать на это, а молча уйти. Его слова: «Да‑с, это я сейчас явил… Не знаю, для кого, но вас я воскресил». Это совершенно невозможное самохвальство Чацкого. Он должен молча взять шляпу и уйти^[ccxxxiv].

Слова Софьи «Мы в трауре, так балу дать нельзя» лучше заменить словами «Теперь великий пост и балу дать нельзя», это соответствует больше.

Коренев. Интересна первоначальная редакция. Чацкий отвечает Софье так: «Там опыт давеча я показал на вас, смиренник погубил, а я от смерти спас».

Мейерхольд. Тоже противное самохвальство. Четверостишие, которое можно выкинуть без вреда для дальнейшего.

Не знаю, может быть, слова «Шнуровку распусти вольнее…» тоже придется как-то изменить или выкинуть^[ccxxxv].

Сцена Фамусова со Скалозубом для меня совершенно очевидна в том смысле, что только при условии игры на бильярде она может не показаться скучной. Страшно скучная сцена. Ее нужно снабдить искусными вывертами игры. Причем она очень хорошо укладывается в эту игру в бильярд, так как все время идет двустишиями: «Да, счастье, у кого есть эдакий сынок; имеет, кажется, в петличке орденок» — и дальше двустишие Скалозуба и т. д. Каждое двустишие можно акцентировать ударом кия по шарам. «Ему дан с бантом, мне на шею…» и — ррраз… Потом: «Прекрасный человек двоюродный ваш брат…» и опять — ррраз. Каждое такое двустишие надо отмечать игрой в бильярд, тогда они будут звучать веселее. А то они только резонируют. Вообще эта сцена отличается тем, {191} что они оба резонируют. Тут может быть переход ракурса. Когда ставят руки как-то особенно, под углом. Вообще с точки зрения игры тут может быть масса интересного.

Боголюбов. А не кажется ли вам, что монолог Фамусова нужно как-то разбить. У меня была мысль, что, может быть, выделять какое-нибудь отдельное слово из его монолога. Тут есть такие фразы. Тогда этим разобьется монолог, не будет так длинен^[ccxxxvi].

Мейерхольд. Этот монолог надо растрепать, чтобы он не звучал таким цельным, а чтобы он состоял из таких кусков: «Вкус, батюшка, отменная манера…» В общем, он иногда очень быстро мчит, иногда останавливается, говорит медленно. Я думаю, как нельзя считывать сцены Лизы с Софьей без мизансцены, так и тут. Мы обретем искусственные остановки, искусственные интонации.

Теперь стоит очень остро вопрос о бильярде. Нужно написать письмо Извекову^[ccxxxvii] и поскорее этот вопрос решить^[ccxxxviii]. Я жалею, что вы не воспользовались тем, что Семен Израилевич^[ccxxxix] был в Ленинграде.

Ильинский. Разве бильярд должен быть самый настоящий?

Мейерхольд. Конечно, настоящий.

Боголюбов. Беккер предлагал бильярд за 70 рублей.

Мейерхольд. Нужно узнать, какой бильярд он предлагал. Есть маленькие бильярды, итальянские, где другое количество шариков. А тут лучше большой бильярд. Сейчас их трудно найти, потому что они растолканы по клубам и по игорным притонам.

В монологе вот еще что важно. В большом монологе, произносимом Фамусовым, он очень многие вещи специально говорит для Чацкого, причем Чацкий сидит и следит за игрой на бильярде Скалозуба и Фамусова. Так что он не то чтобы отсутствует, он сидит, может быть курит. Знаете, есть такие высокие сиденья для смотрящих на бильярды. Он сидит на таком сиденье и внимательно смотрит. Он не то, что такой книжник, который не играет на бильярде. Он играет прекраснейшим образом и, может быть, до прихода их упражняется. Может быть, он один шар берет и просто {192} тренируется, чтобы видно было, что он не книжник. Я хочу сказать, что он сидит и участливо смотрит на их игру.

Как он говорит — мы потом решим. Фамусов иногда, отрываясь, говорит прямо в лицо смотрящему на игру Чацкому. Вот там, где он говорит: «Другой, хоть прытче будь…», есть такие заметные фразы. Иначе Чацкому не вступить. Надо Чацкого раздразнить некоторыми вещами. Он ему резко говорит, он подходит прямо к нему и говорит: «Другой, хоть прытче будь… надутый книжним^[ccxl] чванством». По-моему, это лучше: «Пускай себе разумником слыви…» Это прямо фраза, сказанная Чацкому. Фамусов подходит к нему и говорит, а потом отходит от него и говорит: «Ведь только здесь еще и дорожат дворянством…» «Да это ли одно? — возьмите вы хлеб-соль» — раз шаром. Я чувствую, что без этого нам не поднять этого монолога, он покажется фальшивым. Заминка или рассмеется Скалозуб на неудачный промах Фамусова — тут должна быть такая игра. Вы заговорились, рассеянно ударили, промахнулись, Скалозуб хохочет. Тогда эта сцена выйдет. Это нужно оставить до того момента, когда будет бильярд. Конечно, роли заучить было бы лучше, потому что книжка будет мешать.

Ильинский. Заучить очень трудно, потому что без интонаций у меня как-то не укладывается в памяти.

Мейерхольд. Тогда можно в разных кусках сцены разложить монолог.

Боголюбов. Чацкий с Фамусовым все время на ножах. В отношениях Фамусова к Чацкому тоже есть дразнение. Почему, например, я говорю такие словечки: «Будь плохонький…» Я уже настолько изучил Фамусова, я знаю, как ему угодить. Я говорю: «Тот и жених». И этим очень доволен. Как будто отвечаю его мыслям, что я с ним согласен, и все понимаю, и, понимая, отвечаю. Чацкий все возражает, а я угадываю мысль Фамусова.

Мейерхольд. Это будет хорошо. Игорь Владимирович, как вы думаете?

Ильинский. Я не знаю, естественно ли это будет, потому что всегда трудно, когда другой догадывается. Один, два раза — это еще ничего, а когда несколько раз…

Боголюбов. Я как будто отвечаю на его мысль. Тут всего фразы три: «Скомандовать велите перед фрунтом», «Тот и жених…»^[ccxli].

{193} Мейерхольд. Я думаю, это немножко оживит.

Боголюбов. Тут не важно все время вкомпоновываться. Тут важно указать, что Скалозуб угадывает мысль и программу самого Фамусова, этим самым желая ему угодить, так и перед Чацким эту любезность показать.

Мейерхольд. Это мы оставим на то время, когда у нас будет бильярд.

Коренев. Есть комната с бильярдом здесь поблизости, но единственное неудобство, что могут слышать ваши репетиции. На Новинском бульваре есть дом, где есть бильярд.

Мейерхольд. У, Шаляпина^[ccxlii]. Нас пустят туда.

Коренев. Но дело в том, что в соседней комнате нас будут слышать. Там обычная комната вроде этой, стоит бильярд.

Мейерхольд. Это уж[е] очень много. Вы (Боголюбову) играете. Кириллов, который играет маркера, тоже умеет. Значит, вам, Игорь Владимирович, надо подучиться. Хотя может быть и так: Скалозуб ходит с вами играть, а вы только-только тренируетесь.

Боголюбов. Потом это не видно будет, попадет или не попадет, а все эти движения, чистота, шик удара — это всегда можно сделать…

Ильинский. Если по-настоящему начать играть, тогда, может быть, попадешь.

Мейерхольд (Ильинскому). Вы в очках будете играть. Было бы хорошо, если бы в очках. У вас нет запасных стекол?

Ильинский. Есть, но толстые, они очень блестят, больше, чем обыкновенные.

Мейерхольд. Вы бы попробовали. Мне кажется, что хорошо, когда блестят, когда видно, что это настоящие.

Ильинский. Я привык играть без очков, и очки меня расхолаживают. Я пробовал в «Д. Е.» надевать настоящие очки, и это меня развлекало, я смотрел в публику и т. д. Ведь обычно для меня публики не существует, я близорук, привык к тому, что ничего не вижу.

Мейерхольд. А может быть, это даст для вас совершенно неожиданные комбинации, может быть, что-то случится, что-нибудь интересное.

Ильинский. Оба монолога очень длинны.

Мейерхольд. Вам-то легко, у вас он утонет в игре в бильярд, он не будет звучать как монолог. Он будет разбит игрою на куски.

У вас прекрасно звучит монолог, нужно только сделать его тем островом, откуда все корабли пускать. Только почему-то, когда вы говорите тихо, вы уходите на басы, а нужно остаться наверху, а то глухо звучит голос на басу. У вас голос с наклонностью вверх и наверху всегда звучит прекрасно.

Ильинский. Я тоже сегодня это заметил.

Мейерхольд. Сегодня монолог в подушку ушел какую-то.

Боголюбов. А во время игры не будет какой-нибудь еды?

Мейерхольд. Думаю, обязательно. Во время бильярда всегда подают еду. В больших клубах потому так долго и играют, что в это время жрут, пьют. И потом очень эффектно, когда мелком натирают кий. Фамусов может подойти к Чацкому, натирать кий и говорить. Тут много очень интересного. Например, самое начало, когда ставят треугольник, когда [шары] разгоняют, это очень эффектная манера, очень живописная. {194} Вообще это очень интересная игра, и я удивляюсь, что ею не пользуются в театре. Это поразительно красиво. Я, помню, ходил специально слушать это цоканье шаров. За эту сцену я совершенно спокоен. (Гарину.) А теперь монолог «А судьи кто…». Темп мне ясен, он должен нестись, он его не говорит медленно. Тот монолог медленный, а этот нужно вести быстро. Но все-таки я его еще не чувствую. Хорошо было бы кончить партию бильярда к моменту монолога, чтобы он не разбил вашу игру, чтобы она уже кончилась к этому времени. Тут, может быть, можно сервировать длинненький столик для завтрака, за который они сели бы втроем. И за столиком шел бы монолог, и от этого монолога у него в глотке застревали бы куски. Это было бы интересно.

Скалозуба посадить против Фамусова, и Чацкого посадить против, и тебе было бы легче, Гарин.

Гарин. Я что-то боюсь еды.

Ильинский. Очень трудно есть по-настоящему и говорить.

Гарин. Если они давятся, им можно играть на том, что подавились на протяжении одной страницы, но ведь тут полторы страницы. Раз, два подавятся, а дальше что будет? Не блевать же?

Мейерхольд. Стоячий человек… Я трибуна в Чацком боюсь как огня. Назойливый молодой человек.

Гарин. Прямо из современной драматургии. Приходит и начинает говорить относительно социальных вопросов.

Мейерхольд. Резонер он ужасный. В этой сцене мы немножко разбили.

Гарин. Ведь он один, абсолютно один. Хотя бы какой-нибудь гусь был знакомый, с кем бы он был как человек, а то ведь он всех презирает.

Мейерхольд. Я думал, что у него должны быть студенты, друзья, приятели, сверстники. Тут нельзя одного, тут должен быть ну хотя бы пяток поклонников, которые, как только узнали, что Чацкий приехал, они сейчас же приходят к нему в дом. Это было бы очень хорошо. Выводок таких молодых людей — интересных, простоватеньких, худеньких, великовозрастных. Чацкий вместе с ними, и на бильярд могут они смотреть.

Гарин. Тогда совсем другое. Они и монолог его будут поддерживать.

Мейерхольд. Я буду стоять за сервировку стола. Их угощают, они едят. Это те самые молодые люди, которые потом и на бал могут прийти. Это — завсегдатаи. Дом Фамусова — дом хлебосольный. Он может их принять. Как вы думаете, Михаил Михайлович?

Коренев. Мне не очень говорит. Может быть, эта сцена и интересна будет, но во имя какой логики…

Мейерхольд. Черт с ней, с логикой. Нужно искать все причины для того, чтобы облегчить существование Чацкого на сцене. Как мне помнится, Пушкин сказал, что Грибоедов умный человек, а Чацкий дурак. Я не помню точно, но смысл такой. Действительно, если он в окружении, вообще в такой атмосфере, что хочется говорить, потому что есть слушатели, есть друзья, которые его поймут, потому что он перед дураками, с его точки зрения, — перед дураками бисер метать станет ли? — Не станет.

Боголюбов. А если Чацкого к столу не пригласили…

Мейерхольд. Именно этого нет. Они все этикеты соблюдают, а друг другу горло перегрызть готовы.

{195} Гарин. Это зрительный эффект будет хорош, что выйдет шесть человек студентов. Мне это страшно нравится.

Мейерхольд. Они не войдут, а они уже сидят.

Гарин. Это освежит страшно монолог[и] Скалозуба и Фамусова. Они совсем по-иному будут звучать.

Ильинский. Как-то не оправдывается их присутствие.

Мейерхольд. Приезд такого лица, как Чацкий, делает много шума. Сейчас же все его приятели узнают об этом и спешат его видеть.

Гарин. Второй и третий акты, очевидно, соединятся в один.

Мейерхольд. В каком смысле?

Гарин. А какой смысл делить их на два, когда, собственно, одно и то же. Ведь дело к вечеру клонится. Они на час раньше приезжают.

Мейерхольд. Тогда их не посадишь за стол. Тут нужно обозначить утро. Это такой завтрак, на ходу. Завтрак накрыли в бильярдной комнате, от одной игры до другой. Завтрак может быть сервирован по-английски: сандвичи поданы, винцо. Они присели. Четыре или шесть. Я боюсь, что шесть будет много. Может быть, трое — высокий, худой и толстый, и так же одеты, как Чацкий…

Гарин. Еще вот что можно сделать в монологе — «А судьи кто…» скажет Чацкий, а другую фразу другой, а там третий…

Мейерхольд. Нет, этого нельзя. Может быть, и без еды. А то это может быть искусственно — они тут завтракают, а в это время в этом же доме Софья не завтракает. Хотя это ведь мужская накуренная комната.

Коренев. Почему он не может приставать с этим монологом? Они продолжают играть, а он пристает к ним.

Мейерхольд. Надоест публике такая долгая игра. Лучше на монологе кончить игру. Тут даже приятно будет, что они кончили, присели, успокоились, закусывают. И вдруг этот лезет с монологом.

Гарин. Может быть, кому-нибудь сервиз разбить, нечаянно конечно.

Мейерхольд. Я об этом думал, это [можно] как-то проявить.

Гарин. Тут можно навернуть много… Эта сцена будет веселая.

Мейерхольд. Да, я вижу это. Он, может быть, будет смеясь говорить, а вовсе не нажимом. Может быть, будет издеваться. Вот все эти места: «Мундир…», «И нам за ними в путь счастливый…». Тогда он будет противником резонерства и против блюстителей нравов и моралистов. Ведь это все и выдавало в нем то, что Пушкин называет глупостью, а если он будет говорить смеясь, получится другое дело. «Амуры и зефиры все распроданы поодиночке…» — он же смеется. «Вот те, которые дожили до седин…», «Вот наши строгие ценители и судьи…» — он везде смеется. Тогда этот монолог будет совсем легкий.

Мейерхольд. […] Медлительность может сочетаться с необычайной легкостью. То есть, чтобы самые слова не казались такими жирными. Они кажутся медленными, но если слова жирные, тогда медлительность {196} нестерпима… Медлительность тогда хороша, когда эта медлительность вдруг сдвинется на ускоренность, а потом опять медлительность, чтобы не было гекзаметровой медлительности, а чтобы была медлительность легкого стиха.

«И точно начал свет глупеть, сказать вы можете вздохнувши» — вот медлительность, но я наверстываю на том, что конец сказал быстро. Он будет говорить очень медленно, но колко.

«Как тот и славился…», «Как кружево, плели». Опять кое-какие слова курсивом выделили. «Прямой был век покорности и страха…». Затем громко: «Недаром жалуют их скупо государи». Последняя строчка нужна для того, чтобы наподдать, чтобы Фамусова вздыбить. Я импровизирую, но это метод. Я показываю метод подхода к раскрытию этого монолога. Тут должна быть четкость дикции. Чацкий сохраняет медлительность. Эта медлительность должна быть более едкой, более саркастической. Тут не должно быть скучной медлительности. Так: «И точно начал свет глупеть» (пауза), «сказать вы можете вздохнувши» (пауза). «Как посравнить… и век минувший» (пауза). «Свежо предание, а верится с трудом» (пауза). То есть такой человек, который принял позу, и он при такой медлительности садит. Но он колкий. Поэтому я бы сказал: здесь требуется больше темперамента, чем для того монолога. Я думаю, что это труднее, потому что здесь нужна колоссальная насыщенность и колоссальные тормоза, а самые словца пускать страшно медленно. «И точно начал свет глупеть…» (бесконечная пауза).

«Кому нужда: тем спесь… а тем, кто выше, — лесть…», то есть ударение посередине, внутренняя аллитерация. Это вообще по форме один из самых замечательных монологов в «Горе от ума». Это то, что по форме должно было восхитить Пушкина. Пушкин очень высоко ставил форму грибоедовского стиха. Он был совершенно изумлен ею. Такой монолог, я думаю, Пушкин должен был несколько раз перечитывать, любоваться им. Этот монолог должен быть проанализирован. «А сверстничек, а старичок иной, глядя на тот скачок…». Это замечательная вещь…

Ильинский. «В чины выводит кто и пенсии дает… Вы, нынешние, — нутка».

Мейерхольд. И вытомить себя в паузе. Как топленое молоко — чем дольше стоит, тем вкуснее. Вздох, пожалуй. И вероятно, больше со склонностью к тенору, а не к басу.

Гарин. «И точно начал свет глупеть…».

Ильинский. «… пошел же, торопись».

Мейерхольд. «Принять его, позвать, просить, сказать, что дома, что очень рад…». Надо ударять изо всех сил, а то не будет конца. Реплика начинается после «Недаром жалуют их скупо государи» и кончается словами «принять его, позвать, просить» и т. д.

Я все-таки думаю, что Чацкий должен чуть быстрее говорить: «Нет, [нынче] свет уж не таков». Можно будет сыграть здесь на другом, а не на медлительности. Придется всей этой сцене дать большую стремительность. Нужно с большей стремительностью. У меня тяжелый звук, потому что мне приходится метаться от Фамусова к Чацкому. Тут с легкостью и с большей стремительностью. […]

{197} Мейерхольд. Лиза ведет сцену полушепотом. Со всех сторон, везде подслушивают. Поэтому Лиза должна принять наиболее воровской тон. Они могут говорить громко, они настолько в чарах любви, что могут говорить как угодно громко. Они в состоянии сомнамбулическом. А Лиза самая трезвая из всех. Она распоряжается: «Поклон, сударь, отвесьте. Смотрите на часы… Валит народ по улицам. А в доме [стук], ходьба, метут и убирают». А они все свое. Тогда Лиза опять им: «Не наблюдайте, ваша власть… Бог с вами, — прочь возьмите руку».

Ильинский. «Что за оказия! Молчалин, ты, брат?»

Мейерхольд. Изумление страшное. Вы никак не думали, что Молчалин может быть здесь. Установка на конфликт. С наскоком: «Зачем же здесь? И в этот час?..»

Помните, мы говорили, что наскок этот типичен для Фамусова. И тут он сейчас же наскакивает и вступает в кадриль.

Ильинский. «Что за оказия… И как вас бог не в пору вместе свел?»

Мейерхольд. У него получится испуганная манера стариков, которые наскакивают: «А, что такое!» Он на всех наскакивает: на прислугу, на дочь — и все в доме привыкли к этому и уже не реагируют на его крики. Слуги продолжают убирать комнаты, все делают свое дело.

Логинова. «Бог с вами…».

Мейерхольд. Говорит с большой энергией, с большим наплывом комического элемента, тогда есть больше упора для элементов лирико-драматических. Фамусов вообще ведущая роль в пьесе. Он — ось, которая вертит весь дом. Завернет, как пропеллер, — грубит, кричит, наскакивает, сметет всех с лица земли, а эти путаются со своим лирико-драматическим началом. Тогда в пьесе больше напора. Важно, чтобы Фамусова играл молодой актер, с большой молодой энергией, а то Фамусов всегда вякал, мякал и путался в тенетах пьесы непонятно зачем. […]

Дата добавления: 2015-06-04