Божественный ребенок 14 страница

'Humaniora (лат.) — классическая филология — Примеч. пер.

Настоящее и будущее

дарственной целесообразностью же определяется, чему учить в средней и высшей школе.

Внешне всемогущая государственная доктрина в свою очередь управляется от имени государственной целесообразности высшими правительственными чинами, объединяющими в своем лице всякую власть. Человек, оказавшийся в результате выборов или назначения на высоком посту, уже не имеет над собой властных инстанцией, ведь он и есть олицетворение государственной целесообразности и в рамках своих полномочий может действовать по своему усмотрению. Он может заявить вслед за Людовиком XIV: «Государство — это я». Тем самым он становится единственным или, по крайней мере, одним из немногих индивидуумов, которые могут пользоваться своей индивидуальностью, если они вообще в состоянии отделить самих себя от государственной доктрины. Вероятнее всего, они становятся рабами своего собственного вымысла. Но подобного рода однобокость постоянно психологически компенсируется бессознательными разрушительными тенденциями. Рабство и бунт — сиамские близнецы, которых невозможно отделить друг от друга. В силу этого жажда власти и подозрительность пронизывают весь общественный организм сверху донизу. Помимо этого, масса автоматически создает для компенсирования своей хаотической бесформенности своего «вождя», который, можно сказать, вынужден стать жертвой инфляции своего Я-сознания, чему история дает многочисленные подтверждения.

Начиная с того момента, когда индивид обезличивается и выходит из употребления, подобное развитие становится логически неизбежным. Не говоря уже об агломерациях больших масс людей, в которых отдельный человек так и так исчезает, одним из основных факторов тиражирования является естественнонаучный рационализм, который лишает индивидуальную жизнь ее основ и тем самым ее достоинства, ибо в качестве социальной единицы человек теряет Свою индивидуальность и превращается в абстрактный номер в книгах учета соответствующей организации. Ему остается лишь роль легко заменяемой бесконечно малой еди-

к г. юнг

ницы. С внешней рациональной точки зрения так оно и есть, и под этим углом зрения смешно даже и говорить о ценности и значении индивидуума, ведь в этих условиях с трудом можно предположить, что отдельная человеческая жизнь могла когда-либо удостаиваться особой чести; тогда как истина заключается в обратном и лежит прямо на ладони.

При рассмотрении с этой исходной позиции индивидуум и на самом деле приобретает исчезающе малое значение: попытайся же кто-нибудь утверждать обратное, он тут же окажется в незавидном положении из-за слабости своих аргументов. Если он воспринимает значимыми самого себя, членов своей семьи или знакомых, то это может говорить лишь о несколько странной субъективности его восприятия. Ибо что значат несколько человек уже по сравнению с десятью тысячами, с сотнями тысяч или даже с миллионом? В связи с этим мне приходит на ум аргумент одного моего друга, склонного к размышлениям, с которым я однажды оказался в толпе, насчитывавшей десятки тысяч человек. Он вдруг сказал, обернувшись ко мне: «А ведь это, собственно говоря, самый убедительный аргумент против веры в бессмертие: они все хотят стать бессмертными!»

Чем больше толпа, тем «ничтожнее» каждый человек в ней. Но если один человек, охваченный чувством собственной ничтожности и тленности, утратит смысл своей жизни — а он ни в коем случае 'не исчерпывается понятием общественного благополучия и высокого уровня жизни, — то он попадет на путь, ведущий к государственному рабству, помимо своей воли прокладывая этот путь. Кто устремлен лишь вовне и верит лишь в большие числа, тот лишается средств самозащиты от свидетельств своих органов чувств и от собственного разума. Но именно этим и занимается весь мир: люди очарованы и одержимы стандартизованными истинами и большими числами, и их на самом деле приучают к мысли о ничтожности и бессилии отдельной личности, не представляющей в своем лице или не персонифицирующей никакой массовой организации. Наоборот, каждая отдельная личность, которая становится заметной на сцене этого

Настоящее и будущее

мира и голосу которой внемлют достаточно широкие круги, выступает для некритичной публики носителем интересов определенного общественного движения или представителем общественного мнения, и, исходя из этого, будет либо принята, либо отвергнута. Поскольку при этом обычно преобладает массовая суггестия', то остается неясным, является ли выступление этого человека его собственным поступком, за который он несет личную ответственность, или же он предстает всего лишь в качестве мегафона общественного мнения.

Вполне естественно, что при таких условиях будет постепенно возрастать ненадежность индивидуального суждения и—в силу этого — по мере возможности коллективизироваться ответственность, то есть она будет отниматься у отдельного человека и приписываться юридическому лицу. Тем самым индивидуум все более и более превращается в функцию общества, которое, в свою очередь, принимает на себя функции реального носителя жизни, оставаясь при этом всего-навсего идеей, например идеей государства. И человек, и общество гипостазируются, то есть становятся самостоятельными. И государство превращается в результате в якобы живущую личность, от которой всего можно ожидать. На самом же деле оно представляет собой лишь камуфляж тех индивидуумов, которые умеют им манипулировать. Тем самым первоначальная традиция правового государства деградирует до первобытной формы организации общества — до коммунизма первобытного племени, подчиненного автократии своего вождя или олигархии.

2. РЕЛИГИЯ КАК КОМПЕНСАЦИЯ ОБЕЗЛИЧИВАНИЯ

Чтобы освободить фикцию единственно законной государственной власти (другими словами — произвол вождей, манипулирующих государством) от любых благотворных

'Суггестия (лат.) — внушение. — Примеч. ред.

ограничений, все преследующие эту цель социально-политические движения стремятся выкопать для религии яму — да поглубже. Чтобы превратить индивидуума в функцию государства, его необходимо лишить любой другой зависимости или обусловленности. А религия означает зависимость и преданность иррациональным данностям, которые не непосредственно связаны с социальными и физическими условиями, а, напротив, привязаны к психологическим установкам индивидуума.

Но и установка на внешние условия существования возможна лишь тогда, когда есть точка опоры вне их. Религии дают человеку такую опору или, по крайней мере, претендуют на это и тем самым предоставляют индивидууму право судить и свободно принимать решения. Они создают заповедники в мире обескураживающего и непреклонного давления внешних отношений, охватывающих каждого, кто живет лишь во внешнем мире и не чувствует под собой никакого другого основания, кроме уличного асфальта. Если существует только статистическая реальность, то она и обладает единственно возможным авторитетом. Тогда существует только одно условие, а так как нет никаких других, противоположных, то суждение и свобода принятия решений становятся не только ненужными, но и попросту невозможными. В этом случае индивидуум неизбежно становится функцией статистики, а в силу этого — функцией государства, каким бы другим словом ни называли этот абстрактный принцип упорядоченности.

Но религии учат верить в иной авторитет, противоположенный «мирскому». Идея божественной обусловленности человека имеет столь же высокие притязания, что и мир. Бывает даже так, что благодаря абсолютности этих притязаний человек отчуждается от мирской жизни в той же мере, в какой он утрачивает самого себя, подчиняясь коллективному менталитету. И в первом случае в соответствии с религиозной точкой зрения он может лишиться собственного суждения и свободы принятия решения точно так же, как и во втором. Очевидно, к достижению этой цели религии стремятся, когда они не желают до-

Настожцее и будущее

вольствоваться компромиссом с государством. В этом случае в соответствии с языковыми обычаями я предпочитаю говорить не о «религии», а о «конфессии». Конфессия проповедует определенные коллективные убеждения, в то время как слово «религия» выражает субъективное отношение к определенным метафизическим, то есть сверхъестественным, факторам. Конфессия — это вероучение, направленное в основном на окружающий мир, и поэтому она представляет собой что-то вполне земное; в отличие от нее смысл и цель религии заключаются в отношении индивидуума к Богу (христианство, иудаизм, ислам) или к Пути Освобождения (буддизм). Этот основополагающий факт лежит в основе всякой этики, которая, стоит только лишить ее индивидуальной ответственности перед Богом, сводится к обыкновенной общепринятой морали.

Конфессии, являя собой черты компромисса со светской жизнью, чувствуют себя в соответствии с этим обязанными постоянно модифицировать свои учения, воззрения и обычаи и в результате лишаются своей глубины настолько, что их собственно религиозная эссенция — живое отношение к их внезапному предмету почитания и непосредственное взаимодействие с ним — отступает на задний план. Конфессиональная точка зрения соизмеряет ценность и значение субъективного религиозного отношения в соответствии с мерками традиционного учения. Если же оно выражено слабее (например, в протестантизме), то когда кто-нибудь начинает апеллировать к непосредственному волеизъявлению Бога, его обвиняют в лучшем случае в пиетизме, сектантстве, экзальтированности и в других подобных вещах. Как правило, конфессия является государственной церковью или, по крайней мере, представляет собой общественный институт, к которому относятся не только истинно верующие, но и — так сказать, по привычке — большое количество людей, которых и не охарактеризуешь иначе как религиозно индифферентными. И здесь становится наиболее очевидным различие между конфессией и религией.

К. Г. ЮНГ

Следовательно, принадлежность к конфессии является в наше время фактом не религиозным, а социальным и в силу этого не привносит ничего нового для упрочения индивидуума. А оно зависит исключительно от отношения индивидуума к немирской инстанции, причем критерием является не лицемерное признание веры, но такой психологический факт, что жизнь индивидуума на самом деле определяется не только его Я и образом своего Я или социальными детерминантами, но и (по крайней мере, в не меньшей степени) трансцендентным авторитетом. И не этические заповеди, по-прежнему возвышенные, или вероучения, по-прежнему ортодоксальные, обеспечивают автономность и свободу индивидуума, а единственно и исключительно его эмпиритическое сознание, то есть недвусмысленный опыт неповторимо личностного обоюдостороннего взаимоотношения между человеком и внеземной инстанцией, которая выступает мерилом «мира и его разумности».

Эта формулировка вряд ли придется по вкусу тем, кто чувствует себя единицей толпы или исповедует коллективную веру. Для массового человека высшим мерилом мышления и действий, в духе которого его учили и в соответствии с которым индивидууму оставляется столько прав на существование, сколько необходимо для исполнения им своей государственной функции, является государственная целесообразность. Религиозный же человек, признавая моральные и фактические претензии государства, все же следует убеждению, что не только человек, но и стоящее над ним государство подчинено владычеству Бога, и в спорном случае высшее решение остается за Ним, а не за государственной целесообразностью. Поскольку я не хочу выражать никаких метафизических суждений, я оставляю в покое вопрос о том, является ли «свет», то есть внешний мир человека, а вместе с ним и природа вообще, противоположностью Богу. Я хочу лишь указать на тот факт, что психологическое противоречие между обеими сферами опыта не только было отражено еще в Новом завете, но и проявляется до сих пор в наиболее явной форме в виде негативной ус-

Настоящее и будущее

тановки диктатур по отношению к религии, а церкви — к атеизму и материализму.

Как человек, будучи социальной сущностью, не может долго жить без связи с обществом, так и индивидуум никогда не найдет настоящего оправдания своему существованию и своей духовной и нравственной автономии вне внеземного принципа, с помощью которого он только и может соотносить внешние факторы между собой, оказывающие чрезмерное влияние на его жизнь. Индивидуум, не нашедший себе опоры в Боге, не в силах противостоять психологической и моральной мощи мира лишь на основе своего личного мнения. Для этого человеку необходима очевидность собственного внутреннего трансцендентного опыта, который один лишь в состоянии защитить его от низвержения в обезличивание, неизбежного в любом другом случае. Голое интеллектуальное или моральное понимание на уровне констатации одураченности и нравственной безответственности любого массового человека — это не более чем промедление на пути к атомизации индивидуума. Такому пониманию не хватает силы религиозного убеждения, ибо оно сухо и рассудочно. У диктатуры по сравнению с рассудком есть свое преимущество, заключающееся в том, что она вместе с индивидуумом поглотила и его религиозные силы. Государство заняло место Бога, поэтому, если посмотреть со стороны, социалистические диктатуры стали своего рода религиями, а государственное рабство — божественным служением. Подобное изменение или извращение религиозной функции не может произойти без провоцирования серьезных сомнений и недоверия, которые во избежание конфликта с воцарившейся тенденцией к обезличиванию тут же подавляются. Отсюда, как это обычно и бывает, и проистекает гиперкомпенсация в виде фанатизма, который, в свою очередь, становится рычагом подавления и истребления всяческой оппозиции. Свобода мнений душится, а нравственность решений жестоко уничтожается, причем цель благословляет все средства вплоть до самых порочных. Государственная целесообразность становится вероисповеданием, вождь или правитель — полубогом вне добра и зла, а

К. Г. ЮНГ

приверженец — героем, праведной жертвой, апостолом и миссионером. Существует только одна истина, и ничего кроме нее. Она неприкосновенна и не подлежит никакой критике. Осмелившийся иметь какие-то иные взгляды — еретик, которому согласно древним традициям угрожают все самые жуткие и ужасные наказания. Лишь тот, кто держит в своих руках поводья государственной власти, может аутентично интерпретировать государственную доктрину и делает это всегда по своему усмотрению.

Коща в результате обезличивания индивидуум становится социальной единицей под таким-то номером, а государство — высшим принципом, то вполне логичным следствием является вовлечение в весь этот клубок и религиозной функции человека. Религия как тщательное наблюдение и учитыв-ание определенных невидимых и неконтролируемых факторов есть внутренняя позиция человека, манифестации которой можно легко проследить на всех этапах его духовной истории. Она очевидно служит цели сохранения психологического равновесия, ибо естественный человек обладает пр-иродными знаниями о том, что в любой момент его сознательные функции могут быть нарушены действиями неконтролируемых факторов как извне, так и изнутри. Поэтому с&н издревле уделял внимание тому, чтобы любое намерение, чреватое более или менее серьезными последствиями, подкреплялось соответствующими мероприятиями религиознюго характера. Приносились жертвы невидимым силам, начались заклятия и совершались иные священнодействия. Везде и всюду происходили «rites d'entree et de sortie»', оспариваемые просветителями-непсихологами как нечто магическое и суеверное. Магия — это в первую очередь психологический эффект, значение которого трудно переоценить. Производство «магических» действий придает человеку чувство безопасности, что способствует реализации намерения. Намерению необходима такая опора, ибо ему всегда присуща некоторая односторонность, и поэтому оно по праву воспринимается внутренне незащищенным.

'Ritess d'entree et de sortie (фр.) хождения·. — Примеч. пер.

• ритуалы вхождения и вы-

Настоящее и будущее

Даже диктатор чувствует необходимость сопровождать свои государственные деяния не только угрозами, но и радостной торжественностью. Марши, знамена, транспаранты, парады и гигантские шествия в принципе не отличаются от крестных ходов, пушечной пальбы и фейерверков, применявшихся для изгнания демонов. Только суггестивное представление государственной власти порождает коллективное чувство безопасности, но в отличие от религиозных представлений не защищает индивида от его внутренних демонов. В силу этого он еще более судорожно цепляется за государственную власть, то есть за массу, отдаваясь ее воле еще и духовно, социально, уже лишившись всякой власти над собой. Как и церкви, государству необходимы энтузиазм, жертвенность и любовь, и если религии требуют или предполагают наличие страха Божьего, то диктатура заботится о наличии необходимого террора.

Нападая в основном на постулируемое традицией волшебное действие ритуала, просвещенный человек бьет мимо цели. Сущность — психологическое воздействие — остается без его внимания, хотя обе партии служат как раз именно этому воздействию, впрочем, преследуя взаимоисключающие цели. Примерно то же самое можно сказать и об их представлениях о своих целях: религиозная цель — освобождение от зла, воссоединение с Богом и вознаграждение на том свете — преобразуется государством в посюсторонние обещания освобождения от забот о хлебе насущном, справедливого распределения материальных благ, грядущего всеобщего благополучия и сокращение рабочего дня. Еще одна аналогия заключается в том, что выполнение этих обещаний столь же незримо, как и рай небесный. Обещания служат перестройке самой направленности душевного мира человека с достижения внеземной цели на исключительно земную веру, нахваливаемую человечеству с теми же самыми религиозным рвением и исключительностью, с которыми конфессии действуют в прямо противоположном плане.

Чтобы избежать чрезмерных повторений, я не хочу больше проводить параллели между верами в посюстороннее и в потустороннее, а лишь удовлетворюсь подчеркиванием

7 Зак. ns

К. Г ЮНГ

того, что такую природную и издревле существующую функцию, как религиозная, невозможно устранить с помощью рациональной и просветительской критики. Можно, конечно, объяснить и выставить нереальными содержания конфессиональных учений и высмеять их, но подобные методы бьют мимо цели, не попадая в религиозную функцию, которая составляет основу конфессий. Религия, то есть добросовестное учитывание иррациональных факторов души и индивидуальной судьбы, предстает вновь — искаженная наиболее худшим образом — в обожествлении государства и диктатуры: «Naturam expellas furca tarnen usque reccuret» (ты хочешь изгнать природу навозными вилами, она всегда вернется обратно). Вожди и диктаторы пытаются, верно оценивая положение вещей, затушевать чересчур ясную параллель с обожествлением Цезаря и скрыть свое фактическое всевластие под фикцией государства, чем ничего по сути не меняют'.

Как я уже указывал выше, диктатура, делая индивидуума бесправным, еще и выбивает у него духовную почву из-под ног, лишая его метафизического обоснования своего существования. Нравственные решения отдельного человека теряют свое значение, все определяется слепым движением обманутой массы, а ложь становится основным принципом политических решений. И государство не преминуло довести все это до своего логического завершения, о чем непротиворечиво свидетельствует существование миллионов бесправных государственных рабов.

Обе стороны: и диктатура, и конфессиональная религиозность — подчеркивают, каждая на свой лад, идею общности. Собственно говоря, она-то и является идеалом коммунизма и настолько навязывается народу, что это приводит к прямо противоположному эффекту — ко всеобщему недоверию. С другой стороны, в качестве идеала общности выступает не менее настойчиво повторяющаяся церковь, а где она слаба, например в протестантстве, надежда или вера в «совместное переживание» компенсируют болезнен-

'Уже после сочинения данной работы весной 1956 г. в России стало заметным ощущение безнравственности подобного положения дел.

Настоящее и будущее

но воспринимаемый недостаток взаимосвязанности. Как легко можно убедиться, «общность» является необходимым вспомогательным средством организации масс, а в силу этого — палкой о двух концах. Как сложение нулей никогда не дает в сумме единицы, так и ценность общности соответствует усредненному духовному и моральному уровню собранных вместе индивидуумов. Следовательно, от общности не следует ждать никакого эффекта, который мог бы превышать уровень суггестии среды. То есть не может произойти никакого реального и фундаментального изменения индивидуумов ни в лучшую, ни в худшую сторону. Подобные эффекты можно ожидать только от личностного взаимодействия человека с человеком, но не от коммунистических или христианских массовых крещений, которые не затрагивают внутреннего мира человека. Насколько поверхностно по своей сути воздействие пропаганды общности, неплохо показывают последние события. Идеал общности не принимает в расчет главного действующего лица, он упускает из виду отдельную личность, которая в конце концов предъявит свои претензии.

3. ПОЗИЦИЯ ЗАПАДА В ВОПРОСЕ О РЕЛИГИИ

Этому ходу развития в XX столетии противостоит западный мир, вооруженный унаследованным римским правом, сокровищницей метафизически обосновываемой иудеохристианской этики и идеалом вечных прав человека. Громко ли, тихо ли этот мир задает себе жуткий вопрос: «Как остановить и повернуть вспять такое развитие?» Клеймить социальную диктатуру как утопию и характеризовать ее экономические принципы как лишенные всякой разумности — бессмысленно, да и неверно. Во-первых, вынося свои суждения, Запад разговаривает только с самим собой и его аргументы слышны лишь по эту сторону железного занавеса. Во-вторых, какие бы то ни было экономические принципы можно применять только тогда, когда принимаются в рас-

7»

к г. юнг

чет все причиняемые ими последствия. Можно провестг любую социальную или экономическую реформу, умориь голодом три миллиона крестьян или имея в своем распоряжении несколько миллионов дармовых рабочих. Такое государство может не бояться никаких социальных или экономических кризисов. Покуда государственная власть остается неприкосновенной, то есть сохраняется высокодисциплинированная и хорошо накормленная полицейская армия, подобная форма государственности может утверждать свое существование на неопределенно долгий срок и столь же неопределенно широко распространять свою власть. Она, не обращая внимания на мировой рынок, который в значительной степени зависит от изменений заработной платы, может практически без ограничений увеличивать количество неоплачиваемой рабочей силы в соответствии с превышением уровня рождаемости над уровнем смертности, чтобы оставаться конкурентноспособной. Пока реальная опасность может грозить ей только извне в виде военного нападения. Но этот риск снижается год от года, потому что, во-первых, военный потенциал диктатур неудержимо растет, а во-вторых, Запад не может себе позволить с помощью нападения разбудить латентный русский или китайский национализм и шовинизм и тем самым пустить по тупиковой колее свою благонамеренную операцию.

Остается, насколько мы можем судить, лишь одна возможность — свержение государственной власти изнутри, но гогда придется полностью положиться на внутреннее развитие ситуации. Какая-либо поддержка извне останется не более чем иллюзией, покуда государство обладает развитыми мерами безопасности и возможностями националистических реакций. Внешнеполитически в распоряжении абсолютистского государства имеется целая армия фанатичных миссионеров. И они со своей стороны могут рассчитывать на пятую колонну, которой дает убежище правовая система западных государств. Кроме того, во многих местах многочисленные общины верующих несут в себе весомое послабление волевому решению государства. С другой стороны, аналогичное влияние Запада остается незримым и неосяза-

Настоящее и будущее

емым, хотя предположение о наличии определенной оппозиции в народных массах Востока не было бы абсолютно ошибочным. Ведь всегда находятся честные и справедливые люди, ненавидящие ложь и тиранию, но отсюда невозможно судить о том, имеют ли они при господстве полицейского режима сколько-нибудь заметное влияние на массы1.

В силу этого сейчас на Западе вновь задается вопрос: «Что мы можем сделать перед лицом этой угрозы?» Хотя Запад и располагает огромной экономической мощью и весомым оборонным потенциалом, одного только осознания этого недостаточно, чтобы успокаиваться, ибо ясно, что ни самые лучшие пушки, ни мощнейшая индустрия с ее относительно высоким уровнем жизни не могут остановить психологическую инфекцию религиозного фанатизма. Люди всегда недовольны, и если у каждого рабочего будет свой автомобиль, то он все равно останется ограниченным в своих возможностях пролетарием, ведь у других есть по две машины и на одну ванную больше.

К сожалению, на Западе по-прежнему не замечают, что наши взывания к идеалам, разуму и другим прекрасным добродетелям лопаются подобно мыльным пузырям в пустоте, с каким бы энтузиазмом их ни произносили. Но это лишь легкое дуновение против шторма религиозной веры, какой бы искаженной она нам ни казалась. Этой ситуацией невозможно овладеть с помощью разумных или моральных аргументов. Мы противостоим выношенному духом времени раскрепощению эмоциональных сил и представлений, на которые, как показывает опыт, существенно не влияют ни разумные размышления, ни нравственные увещевания. Хотя и бытует верное мнение, что алексифармакон — противоядие — должно было бы заключаться в такой же сильной вере и не должно было бы быть неким материальным фактором, а основанная на таком противоядии религиозная позиция стала бы единственно действенной защитой перед лицом опасности психологического заражения. Почти всегда присутствующее в таких размышлениях

'Последние события в Польше и Венгрии показали что эта оппс" · ция более велика, чем это можно было предполагать.

К. Г ЮНГ

сослагательное наклонение — «должно было бы», «стало бы» — указывает на определенную слабость или даже отсутствие желанной убежденности в собственных словах. В западном мире не просто нет подобной объединяющей веры, которая смогла бы преградить путь распространению фанатической идеологии, но и сам Запад — отец марксистской философии — пользуется духовными предпосылками последней, прибегает к ее аргументам и преследует те же цели. Хотя церкви на Западе и обладают в целом полной свободой, но они так же заполнены или незаполнены прихожанами, как и на Востоке. Они не оказывают заметного влияния на большую политику. В этом как раз и заключается недостаток конфессии как общественного института, служащего двум господам, хотя она, с одной стороны, и ведет свое существование от отношения человека с Богом. но, с другой стороны, она обязана государству — миру, — о чем говорят такие известные слова, как: «Моли кесаря о кесаревом. Бога о боговом» или подобные им новозаветные изречения.

Раньше, еще несколько десятилетий назад, о власти говорили как о «богопомазанной власти», и лишь сейчас это воззрение полностью изжило себя. Церкви отстаивали традиционные и коллективные убеждения, которые для большинства их приверженцев были связаны не с внутренним опытом, а покоились на безотчетной вере, потерять которую так легко, если начать? ней размышлять. В таком случае содержание веры сталкивается с содержанием сознания, и при этом выявляется, что иррациональность первой нередко недорастает до разумности второй. Поскольку вера не может стать полноценной заменой внутреннему опыту, то при его отсутствии даже самая сильная вера, donum gratiae1, волшебным образом появившаяся, столь же волшебным образом и исчезает. Хотя обычно веру приравнивают к собственно религиозному опыту, при этом упускается из виду, что она на самом деле является вторичным феноменом, ибо сначала с нами происходит что-то такое, что вселяет в нас «pistis» — доверие и лояльность. Это переживание заключа-

' D о n u m gratiae (лат.) — дар благодати. — Примеч. пер.

Настоящее и будущее

ет в себе определенное содержание, которое истолковывается в традициях конфессионального учения. Но чем чаще такие события происходят, тем выше вероятность возникновения беспредметных самих по себе конфликтов со знанием. Ведь конфессиональная точка зрения очень древняя и обладает впечатляющей мифологически обусловленной символикой, которая при буквальном истолковании вступает в резкое противоречие со знанием. Но если, например, слова о Воскресении Христовом понимать не буквально, а символически, то вполне можно найти такие истолкования, которые не будут противоречить знанию, не нарушая при этом смысла самого изречения. Возражение, что символическое толкование священных текстов уничтожает христианскую надежду на бессмертие, безосновательно, так как человечество еще задолго до появления христианства верило в жизнь после смерти и поэтому не нуждалось в свершении Пасхального события как в гарантии бессмертия. В наши дни опасность, что слишком многое из понимаемого буквально в мифологии, на которой основаны учения церкви, вдруг начнет трещать по швам или будет полностью свергнуто, куда выше, чем когда-либо. Не пришло ли время попытаться символически постичь, а не искоренять христианскую мифологему?

Дата добавления: 2015-06-25