Джон Стейнбек. На Восток От Эдема 14 страница

Это было неплохо, но все же не могло нанести удар кайзеру в самое сердце. У

Мартина Хопса отняли жизнь, и Оливия жаждала крови. Искомым оружием для нее

стали облигации военного займа "Свобода". И хотя Оливия никогда прежде не

занималась торговлей - разве что изредка выставляла свои торты с воздушным

кремом на благотворительных аукционах в подвале англиканской церкви,- она

вскоре начала продавать облигации пачками. Работала она как зверь, яростно и

неукротимо. Мне думается, она нагоняла на людей такой страх, что мало кто

осмеливался ей отказать. Ну а уж те, кто у нее покупал, чувствовали себя

настоящими бойцами, облигации были для них штыком, который они вонзали в

брюхо Германии.

Когда ежемесячная выручка Оливии подскочила до рекордной цифры и

продолжала удерживаться на том же уровне, министерство финансов обратило

внимание на новоявленную амазонку. Поначалу ей посылали стандартные

благодарности, распечатанные на ротапринте, но потом Оливия стала получать и

настоящие письма, подписанные министром финансов,- там действительно стояла

его личная подпись, а не факсимиле, оттиснутое резиновой печатью. Мы

гордились матерью, но наша гордость возросла стократ, когда посыпались

премии и подарки: немецкая каска (ни на одного из нас она не налезала),

штык, искореженный осколок шрапнели на красивой черной подставке. Мы еще не

достигли призывного возраста, нам дозволялось лишь маршировать с деревянными

винтовками, и потому война, которую вела Оливия, в какой-то степени

оправдывала наше собственное неучастие в вооруженном конфликте. А потом наша

мать превзошла самое себя да и вообще всех, кто распространял облигации в

этом районе Америки. Она в четыре раза превысила свой прежний и без того

сказочный рекорд и была удостоена небывалой награды - ее решили покатать на

военном самолете.

Как же мы раздулись от гордости! Даже косвенная причастность к столь

великому событию была для нас невообразимой честью. А бедняжка Оливия...

надобно вам сказать, что уж если моя мать не верила в существование каких-то

предметов или явлений, даже самые неопровержимые доказательства не могли

поколебать ее неверия. Так, во-первых, она не верила, что человек, носящий

фамилию Гамильтон, может быть плохим, а во-вторых, не верила, что существуют

самолеты. То, что она не раз видела их собственными глазами, не играло ни

малейшей роли - она все равно не верила.

Вспоминая, на что она решилась, я пытаюсь представить себе, какие она

при этом испытывала чувства. Душа ее, вероятно, цепенела от ужаса, потому

что разве можно полететь на чем-то, чего не существует? Если бы самолетную

прогулку ей уготовили в виде наказания, это было бы жестоко и несколько

необычно, но в данном случае полет предлагался ей как награда, как премия и

почесть. Заглядывая в наши сияющие глаза, мать, должно быть, видела там

восторженное благоговение и понимала, что попалась в ловушку. Не полететь

значило обмануть ожидания семьи. Ее загнали в тупик, единственным достойным

выходом из которого была смерть. Раз уж она решилась подняться к небу в

несуществующем предмете, то, видимо, даже не помышляла остаться в живых.

Оливия составила завещание - потратила на это немало времени и, чтобы

ее последняя воля имела законную силу, заверила документ у нотариуса. Затем

она открыла свою шкатулку красного дерева, где хранила письма мужа, начиная

с самых первых, написанных еще до помолвки. Оказывается, он писал ей стихи,

а мы и не подозревали. Разведя в плите огонь, она сожгла эти письма, все до

единого. Они были написаны ей, и она не желала, чтобы их прочел кто-то еще.

К дню полета она купила себе новое нижнее белье. Мысль о том, что, найдя ее

труп, люди увидят заштопанную или, хуже того, дырявую комбинацию, наполняла

ее ужасом. Возможно, все это время ей казалось, будто Мартин Хопс, кривя

широкий рот, глядит на нее своими застенчивыми глазами, и у Оливии было

ощущение, что она вроде как возмещает ему ущерб, причиненный утратой жизни.

С нами она в эти дни была очень ласковой и не замечала на кухонном полотенце

жирных пятен от плохо вымытых тарелок. Триумфальное событие намечалось

провести на Салинасском ипподроме. Нас туда повезли на армейском автомобиле,

мы ликовали от сознания своей исключительности и, наверно, на самых пышных

похоронах держались бы менее торжественно. Наш отец работал на сахарном

заводе "Спрекла" в пяти милях от города и не смог отпроситься, а может быть,

сам не захотел ехать, боясь, что не вынесет нервного напряжения. Но Оливия,

пригрозив, что вообще не сядет в самолет, заранее договорилась, чтобы

сначала - летчик попытался долететь до сахарного завода, а уж потом,

пожалуйста, они могут разбиться.

Теперь-то я понимаю, что сотни людей, собравшихся на ипподроме, пришли

просто поглазеть на самолет, но тогда мы были уверены, что они явились

воздать почести нашей матери. Оливия была невысокого роста и с возрастом

располнела. Нам пришлось помогать ей, когда она вылезала из машины.

Вероятно, сердце ее заходилось от страха, но маленький подбородок был

решительно вздернут.

Самолет стоял посреди ипподрома. Он был крошечный и на вид ужасающе

хрупкий - биплан с открытой кабиной и с деревянными шасси, обмотанными

проволокой. Крылья были обтянуты парусиной. Оливия оторопела. К самолету она

пошла, как агнец на заклание. Поверх платья - она была уверена, что это

платье станет ее погребальным саваном,- два сержанта напялили на нее шинель,

затем ватник, затем форменную кожанку, и по мере того, как Оливию одевали,

она округлялась на глазах. Лотом на нее надели кожаный шлем и большие

авиационные очки; в сочетании с се носиком-пуговкой и румяными щеками эффект

получился сногсшибательный. Она была похожа на мяч в очках. Совместными

усилиями сержанты подняли ее в кабину и втиснули в кресло. Она заполнила

собой пассажирский отсек до отказа. Когда ее привязали к креслу, она

внезапно ожила и отчаянно замахала руками. Кто-то из солдат взобрался на

крыло, выслушал просьбу Оливии, затем подошел к моей сестре Мэри и повел ее

к самолету. Оливия судорожно стягивала с себя толстые стеганые летные

перчатки. Высвободив руки, она сняла колечко с бриллиантиком, которое муж

подарил ей в день помолвки, и отдала его Мэри. Затем покрепче навернула на

палец свое золотое обручальное кольцо, снова натянула перчатки и уставилась

в пустоту. Пилот взобрался в передний отсек кабины, и один из сержантов

налег всем телом на деревянный пропеллер. Самолетик отбуксировали к краю

поля, он развернулся, с ревом промчался через ипподром и, дрыгаясь, поднялся

в воздух, а Оливия все это время глядела перед собой, и глаза ее скорее

всего были закрыты.

Мы следили, как самолет набирает высоту и удаляется от ипподрома,

оставляя после себя тоскливую тишину. Ни члены комитета по распространению

облигаций, ни друзья, ни родственники, ни даже рядовые зрители не думали

расходиться. Превратившись в крошечную точку, самолет взял курс на сахарный

завод и вскоре исчез. Вновь мы увидели его лишь через пятнадцать минут: он

безмятежно плыл по небу на очень большой высоте. Вдруг мы с ужасом заметили,

как он споткнулся и, Кажется, начал падать. Это падение длилось целую

вечность, потом самолет выровнялся, вновь пополз вверх и описал петлю.

Сержант рядом с нами рассмеялся. Несколько секунд самолет летел спокойно, но

вдруг будто взбесился. Он делал "бочки", крутил "иммельманы", выписывал

восьмерки, потом перевернулся и пролетел над ипподромом вверх ногами. Мы

даже увидели шлем Оливии - маленький черный кругляш.

- По-моему, Пилот спятил,- тихо сказал какой-то солдат.- Она все-таки

женщина немолодая.

Самолет довольно плавно приземлился и подкатил к толпе. Рев мотора

стих. Озадаченно мотая головой, пилот выбрался из кабины.

-Ну, тетка, сильна!- сказал он.- Первый раз такую вижу.- Привстав на

цыпочки, он пожал безжизненную руку Оливии и торопливо ушел.

Чтобы вытащить Оливию из самолета, понадобилось много времени и четверо

человек. Ее не могли ни согнуть, ни разогнуть, так она одеревенела от

страха. Мы отвезли ее домой, уложили в постель, и она не вставала два дня.

Картина случившегося прояснялась постепенно. Кое-что рассказал пилот,

кое-что - Оливия, и только сложив их рассказы в один, мы все поняли.

Стартовав с ипподрома, они, как было условлено, пролетели над сахарным

заводом - сделали над ним три круга, чтобы наш отец наверняка увидел

самолет, а потом пилоту вздумалось пошутить. Его намерения были совершенно

безобидны. Он что-то прокричал, и лицо его, как показалось Оливии,

перекосилось. Сквозь шум мотора она не расслышала, что он кричит. А пилот,

сбавив газ, закричал: "Ну что, покувыркаемся малость?" Это он так шутил.

Оливия увидела его закрытое очками лицо, воздушный поток сдул в сторону и

исказил выкрикнутые пилотом слова. До Оливии донесся только конец фразы, и

вместо "малость" она услышала "сломалось".

Ну конечно, подумала Оливия, так я и знала. Вот и смерть пришла.

Мысленно она проверила, не забыла ли чего: завещание составлено, письма

сожжены, нижнее белье новое, еда в доме - на ужин хватит вполне. А свет в

чулане она погасила? Все это пронеслось у нее в голове за долю секунды.

Потом она подумала: а вдруг еще есть какой-то шанс уцелеть? Молодой летчик

явно напуган, и страх может только помешать ему найти выход из положения.

Если она не сумеет скрыть охватившего ее ужаса и запаникует, летчик

испугается еще больше. Оливия решила подбодрить его. Весело улыбнувшись, она

кивнула ему, чтобы он не робел, и в тот же миг под ней разверзлась бездна.

Выведя самолет из петли, пилот снова повернулся к Оливии и прокричал: "Еще?"

Оливия уже вообще ничего не слышала, но сидела задрав подбородок и была

твердо намерена поддерживать пилота, чтобы он окончательно не потерял

голову, прежде чем они врежутся в землю. Она улыбнулась и снова кивнула.

После каждой фигуры он оглядывался на Оливию, и она всякий раз снова его

ободряла. Позднее, рассказывая об этом, он не уставал повторять: "Ну, сильна

тетка! Первый раз такую видел. Я уже все инструкции к чертям нарушил, а она

только - еще и еще! Вот бы из кого летчик вышел, это да!"

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Став хозяином ранчо, Адам блаженствовал, как сытый довольный кот. Из

маленькой лощины под гигантским дубом, корнями дотягивавшимся до грунтовых

вод, открывался вид на земли Адама: десятки акров по обе стороны реки,

аллювиальное плато, на западе плавно переходящее в округлые холмы. Здесь

было прекрасно даже летом, когда солнце стегало землю колючими лучами.

Посредине ранчо, словно скрепляя обе его половины, тянулась полоса речных ив

и платанов, а на западе холмы рыжели пышной травой. В Салинас-Валли слой

почвы на западных горах почему-то толще, чем на склонах восточной гряды, и

трава там растет обильнее. Может быть, высокие пики накапливают влагу про

запас и распределяют ее равномернее, а может быть, оттого, что леса там

гуще, западные горы сильнее притягивают к себе дожди.

В поместье Санчесов (теперь ранчо Траска) возделывалась лишь очень

малая часть земли. Но мысленно Адам уже видел поля высокой пшеницы и зеленые

квадраты люцерны возле реки. За спиной у него стучали молотками плотники,

которых он привез сюда из Салинаса перестраивать старый дом Санчесов. Адам

решил, что жить будет в старом доме. Лучшего места для основания династии

было не найти. Из дома вычистили навоз, сняли старые полы, выломали

обслюнявленные коровами оконных рамы. Все мастерили заново, из свежего

дерева: из остро пахнущей смолой сосны, из бархатистой калифорнийской

секвойи; настелили новую крышу, обшив ее длинными тонкими досками. Старые

толстые стены слой за слоем впитывали в себя белила из извести, замешенной

на соленой воде, и, высыхая, словно светились изнутри.

Адам задумал свить здесь гнездо навсегда. Садовник подстриг древние

розы, посадил герань, перенес рассаду овощей в открытый грунт, направил

резвый ручей в канавки, прокопанные по всему саду. Адам предвкушал, каким

комфортом будут окружены он сам и его потомки. В сарае лежала под брезентом

нераспакованная массивная мебель, которую он заказал в Сан-Франциско и

перевез сюда из Кинг-Сити на телегах.

И быт в доме тоже будет налажен. Его повар Ли, китаец с косичкой,

специально съездил в Пахаро и закупил там кастрюли, чайники, сковородки,

кадушки, банки, медную и стеклянную посуду - словом, все, что нужно для

кухни. На большом расстоянии от дома, с подветренной стороны строился новый

свинарник, а неподалеку от него - птичник с выгонами для кур и уток и еще

псарня, чтобы собаки не подпускали койотов. Замысел Адама был слишком

солиден и требовал времени, на скорую руку все не построишь. Нанятые им

мастера работали основательно и неторопливо. Это было долгое предприятие. И

Адам хотел завершить его на совесть. Он проверял каждый стык, каждый паз и,

отойдя в сторону, внимательно вглядывался в образцы краски на фанерных

дощечках. В углу его комнаты высилась стопка каталогов - каталоги

сельскохозяйственного инвентаря, отделочных материалов, семян, фруктовых

деревьев. Теперь-то Адам радовался, что благодаря отцовскому наследству

разбогател. Воспоминания о Коннектикуте постепенно заволакивалось темнотой.

Возможно, яркий, резкий свет американского Запада вытравлял из его памяти

образ родного края. Когда он возвращался мыслями в дом своего отца, на их

ферму, в городок, пытался припомнить лицо брата - он видел только сплошную

черноту. И Адам старался скорее прогнать воспоминания.

Кэти он временно поселил в чистом побеленном доме Бордони, чтобы она

дожидалась там конца строительства и рождения ребенка. Было ясно, что

ребенок родится раньше, чем будет готов дом. Но Адам все равно не спешил.

- Я хочу, чтобы дом стоял крепко,- снова и снова повторял он рабочим.

Мне надо, чтоб на долгие годы... Только медные гвозди и только прочные

доски... чтобы ничего не ржавело и не гнило.

Планы на будущее строил не он один. Вся Долина, весь американский Запад

были заняты тем же. То была эпоха, когда прошлое утратило свою

притягательность, свой аромат. Вернуть "золотое времечко" мечтал разве что

какой-нибудь глубокий старик, да такого надо было еще и поискать. Похоронив

прошлое, люди уверенно вписались в настоящее, и, несмотря на всю его

суровость и неотзывчивость, оно их устраивало, правда, лишь как преддверие

сказочно-прекрасного будущего. И чуть ли не в любом разговоре - например,

встретятся на улице два приятеля, или прислонятся к стойке бара три фермера,

или рассядутся вокруг костра десять-двенадцать охотников и вонзят зубы в

жесткую оленину - речь непременно заходила о будущем Долины: оно ошеломляло

своим великолепием, и говорили о нем не предположительно, а с уверенностью.

- Все это будет... кто знает, может, еще при нашей жизни,- говорили

люди.

И каждый рисовал себе картину счастливого будущего по-своему, в

зависимости оттого, чего был лишен в настоящем. Скажем, едет фермер с семьей

в город, опускаются они со своего горного ранчо в санях-волокушах - этакая

здоровенная коробка на дубовых полозьях,- и швыряет их по камням с ухаба на

ухаб. Жена сидит на охапке соломы и прижимает к себе детей, чтобы от этой

тряски не остались без зубов и язык ненароком не откусили. А отец семейства

упирается пятками, натягивает вожжи и мечтает: "Вот построят дороги, тогда

заживем! Еще бы, на собственной пролетке, чин чинарем, красиво, приятно, и

до Кинг-Сити всего три часа - что еще нужно человеку?"

Или, скажем, обходит фермер свою дубовую рощу, а дубы там один к

одному, древесина крепкая, как уголь, а горит даже жарче, и в кармане у

него, к примеру, газета, а в ней объявление: "За один корд <Корд - мера

объема дров, равная 3,624 м3.> дубовых дров в Лос-Анджелесе вам заплатят 10

долларов". Ха, думает он, вот подведут сюда железную дорогу, выложу я свои

дрова возле шпал, напиленные, сухонькие, и заплачу посреднику по полтора

доллара за корд. Ну хорошо, пусть даже сдерут с меня по три с половиной

доллара за перевозку. Все равно с каждого корда выручу пять долларов, а у

меня в моей рощице три тысячи кордов, как пить дать. Итого, чистой прибыли

пятнадцать тысяч".

Были и такие, что, сияя нимбами, пророчествовали о времени, когда по

всей Долине протянутся оросительные каналы - кто знает, может, еще при нашей

жизни,- или что пробурят глубокие скважины, и паровые насосы будут подавать

воду наверх из недр земли. Представляете, какие пойдут урожаи, когда воды

будет хоть залейся? Да здесь же будет цветущий сад, ей-богу!

А еще один, правда, он был сумасшедший, кричал, что скоро можно будет

возить отсюда персики аж в Филадельфию - то ли в ящиках со льдом, то ли

как-то еще, и, мол, ничего с ними не сделается, будут такие же сочные, как

этот, что у меня в руке!

В маленьких городках поговаривали, что, дескать, должны со временем

провести канализацию и уборные будут прямо в доме - а у некоторых так уже и

было,- и что на уличных перекрестках поставят фонари с дуговым светом - в

Салинасе уже стояли - и телефоны. Будущее сулило безграничные, беспредельные

возможности. Счастья у людей будет ну прямо полные штаны! Изобилие хлынет в

Долину бурным потоком, как река Салинас в мартовские дни богатого дождями

года.

Люди глядели на плоскую, сухую, пыльную землю, на выросшие откуда ни

возьмись неказистые городишки и видели то прекрасное, что будет... кто

знает, может, еще при нашей жизни. Потому-то, кстати, не стоило особенно

смеяться над фантазиями Самюэла Гамильтона. А он фантазировал с таким

смаком, что за ним было не угнаться, но когда люди слышали о переменах,

происходящих, к примеру, в Сан-Хосе, его идеи не казались совсем уж

бредовыми. И, пожалуй, в одном только у Самюэла слегка заходил ум за разум:

он, видите ли, сомневался, будут ли люди счастливы, когда это замечательное

время наконец настанет.

Будем ли мы счастливы? И вправду спятил. Ты нам только дай все это

заполучить, и сам увидишь!

А Самюэл в ответ рассказывал про своего двоюродного дядьку - давняя

история, Самюэл ее еще в Ирландии слышал,- что тот, мол, был знатен, богат,

красив, но вдруг взял и застрелился на шелковом диване прямо посреди

разговора с красивейшей женщиной на свете, которая к тому же его любила.

- Аппетит меры не знает,- говорил Самюэл.- Дашь человеку сладкого

пирога, наестся он так, что у него этот пирог из носа лезет, а ему подавай

еще.

Адам Траск связывал с будущим много счастливых надежд, но уже и сейчас

жизнь дарила ему немало приятного. Сердце радостно екало у него в груди,

когда он глядел на Кэти, молча сидевшую на солнце, видел, как подрастает

дитя в ее чреве, любовался белизной ее кожи, нежной, словно у ангелов на

картинках, развешенных в воскресной школе. Стоило ветру шевельнуть ее

светлые волосы, стоило ей невзначай поднять глаза, и Адама распирало от

восторга, того пронзительного восторга, что сродни скорби.

Да, Адам блаженствовал на своем ранчо, точно сытый холеный кот, но,

если на то пошло, в Кэти тоже было что то кошачье. Ей была присуща

свойственная зверям способность легко отказываться от недоступного, и в то

же время, если намеченное было ей по силам, она могла затаиться и терпеливо

выжидать. Два эти качества были для Кэти отличным подспорьем. Беременность

неожиданно спутала ей карты. Когда аборт не удался и доктор припугнул ее,

Кэти отказалась от выбранного пути. Но это вовсе не значило, что она

смирилась. К своей беременности она относилась как к болезни, которую надо

перетерпеть. Точно так же отнеслась она и к браку с Адамом. Она попала в

западню и потому выбрала наилучший возможный выход. Ехать в Калифорнию она

тоже не хотела, но пришлось, она временно пожертвовала другими планами. Еще

ребенком она научилась добиваться своего, побеждая противника его же руками.

Если противостоять силе невозможно, гораздо проще направить ее в нужное тебе

русло. Очень немногие догадались бы, что Кэти живет сейчас не там, где

хотела бы, и не так, как задумала. Она пока дала себе передышку и спокойно

ждала, твердо зная, что рано или поздно положение изменится. Кэти обладала

важнейшим качеством, необходимым великому удачливому преступнику: она никому

не доверяла и ни с кем не делилась своими намерениями. Она существовала сама

по себе, как остров в океане. Возможно, Кэти даже не глядела на купленную

Адамом землю, не замечала, что строится дом, и не вникала в грандиозные

замыслы Адама, потому что она не собиралась оставаться здесь, когда ее

болезнь пройдет и западня распахнется. Тем не менее на все вопросы Адама она

отвечала, как нужно: вести себя иначе означало бы лишь понапрасну

напрягаться и тратить силы впустую, а умным кошкам такое чуждо.

- Заметь, моя радость, как удачно стоит дом - окна выходят прямо на

Долину.

- Да, чудесно.

- Знаешь, это, наверно, глупо, но я часто ставлю себя на место Санчеса

и пытаюсь разгадать, что он думал сто лет назад. Какой была тогда эта земля?

Ведь он, как мне кажется, учел все. У него здесь был даже водопровод, можешь

себе представить? Трубы он сделал из стволов секвойи: то ли выдолбил, то ли

прожег в них отверстия, и вода из ручья подавалась в дом. Мы откопали

остатки этих труб.

- Удивительно. Должно быть, он был очень умный.

- Мне хочется узнать про него побольше. По-моему, он очень тонко

чувствовал красоту. Посмотри, как расположен дом, какая у него архитектура,

какие пропорции, как посажены деревья!

- Он ведь был испанец? Я слышала, испанцы - очень одаренный народ.

Помню, в школе мы проходили про одного художника... нет, тот был грек.

- Все время думаю, как бы разузнать про Санчеса подробнее.

- Поспрашивай людей. Кто нибудь да знает.

- Он вложил в этот дом столько труда, так все продумал, а Бордони

держал там коров. И знаешь, что занимает меня больше всего?

- Что, дорогой?

- Мне интересно, была ли у Санчеса своя Кэти. И если да, то какая она

была?

Она улыбнулась, потупила глаза и отвела взгляд в сторону.

- Ах, Адам, ну что ты такое говоришь!

- Я уверен, что была! Была непременно! Ведь до встречи с тобой я не

чувствовал себя сильным, у меня не было цели в жизни... не было даже особой

охоты жить.

- Адам, не смущай меня. Ой, осторожнее! Не тискай так, мне больно.

- Прости. Я ведь неуклюжий, как медведь.

- Нет, нисколько. Просто ты забываешь. Может, мне пора что-нибудь шить

или вязать, как ты думаешь? Хотя ужасно приятно сидеть просто так и ничего

не делать.

- Все, что понадобится, мы купим. А ты сиди и ни о чем не думай.

Вынашивать ребенка это ведь тоже в определенном смысле работа, и ты здесь,

можно сказать, трудишься больше всех. Зато награда за этот труд... есть ли

что дороже!

- Адам, я боюсь, шрам на лбу так у меня я останется.

- Доктор сказал, со временем он побледнеет.

- Иногда он вроде бы светлеет, а потом все опять, как было. Вот и

сегодня он, по-моему, снова потемнел, да?

- Нет, мне не кажется.

Но шрам действительно потемнел. Он был очень похож на отпечаток,

оставленный огромным пальцем: казалось даже, что морщинки складываются в

затейливый рисунок. Адам притронулся к шраму, и Кэти дернула головой.

- Не надо. Там очень нежная кожа. Если надавить, сразу покраснеет.

- Он у тебя обязательно пройдет. Нужно только время.

Она улыбнулась ему, но когда он повернулся н ушел, глаза ее стали

пустыми, а взгляд рассеянным. Она заерзала в кресле. Ребенок в утробе

беспокойно ворочался. Кэти глубоко вздохнула, и мышцы ее расслабились. Она

застыла в ожидании.

- Мисси хоцет цай?

- Нет... впрочем, принеси.

Она изучающе глядела на китайца, но его темно-карие глаза оставались

непроницаемы. В его присутствии она всегда чувствовала себя неспокойно. Кати

умела пробиться сквозь оболочку любого человека и докапывалась до самих

затаенных помыслов и желаний. Но оболочка, скрывавшая сущность Ли, была

упругой и неподатливой, как резина. Его худое приятное лицо с высоким

открытым лбом свидетельствовало об уме, с губ не сходила вежливая улыбка.

Длинная черная поблескивающая коса, перевязанная внизу тонкой ленточкой из

черного шелка, была перекинута через плечо на грудь в покачивалась в такт

шагам. Когда Ли занимался работой, требующей резких движений, он обматывал

косу вокруг головы. Ходил он в узких сатиновых брюках, в черных шлепанцах а

обшитой тесьмой китайской блузе. Как было принято в те годы среди

большинства китайцев. Ли чуть что прятал руки в рукава, словно боялся, что

ему отрежут пальцы.

- Моя плиноси маленькая столика.- Он коротко поклонился и засеменил

прочь.

Кэти посмотрела ему вслед и нахмурилась. Она не боялась Ли и все же

чувствовала себя рядом с ним неуверенно. А вообще он был хороший и

почтительный слуга - лучше не найти. Да и что плохого мог он ей сделать?

Лето набирало силу, в река Салинас уползала в песок, под высокими

берегами оставались лишь зеленые лужи стоячей воды. Коровы в овцы целыми

днями сонно лежали в тени ив и только к вечеру брели на пастбища. Трава

побурела. Налетавший после полудня ветер гнал по Долине пыль, и она желтым

туманом поднималась в небо, высоко высоко, чуть ли не к вершинам. В тех

местах, где сдуло почву, корни дикого овса торчали жесткими пучками. Сухие

ветки и клочья соломы носились по отполированной ветром земле, пока их не

прибивало к кустам или деревьям; мелкие камни зигзагами перекатывались из

стороны в сторону.

Теперь Адам еще яснее понял, почему старый Санчес поставил дом в

лощине: ветер и пыль не проникали сюда, а ручей, хоть и слегка обмелел,

по-прежнему бодро нес поток чистой прохладной воды. Но, глядя на свою

высохшую, покрытую слоем пыли землю, Адам, как любой переселенец, живущий в

Калифорнии первый год, впадал в панику. В Коннектикуте, если дождя нет две

недели, считается, что лето выдалось сухое, а если без дождя проходит месяц,

это уже засуха. Если холмы и равнины не зеленеют, значит, земля умирает. Но

в Калифорнии с конца мая до начала ноября дождей обычно не бывает совсем. И

у выходца с Восточного побережья, сколько бы его ни успокаивали, возникает

ощущение, что в эти сухие месяцы земля тяжело больна.

Адам написал записку и отправил Ли на ферму Гамильтонов передать, что

просит Самюэла заглянуть к нему и обсудить закладку колодцев.

Когда Ли въехал на бричке во двор, Самювл сидел в тени и наблюдал, как

его сын Том мастерит капкан собственной, принципиально новой конструкции для

ловли енотов. Ли спрятал руки в рукава и молча ждал, пока Самюэл прочтет

записку.

- Том,- сказал Самюэл,- сумеешь позаботиться, чтобы наше имение не

пришло в упадок, пока я съезжу в Долину поговорить с одним страдальцем, у

которого без воды во рту пересохло?

- Давай я поеду с тобой. Может, тебе помощь понадобится.

- Помощь в чем? В разговоре? Сегодня я и сам управлюсь. Насколько я

могу судить, до рытья колодцев еще далеко. А вот когда начнем рыть, тогда уж

точно, от разговоров язык устанет - на каждую лопату земли, думаю, по

пятьсот - шестьсот слов придется.

- Мне охота поехать с тобой... ты же к мистеру Траску едешь? Я с ним до

сих пор не знаком.

- Познакомишься, когда рыть начнем. Я старше тебя, и за мной право

первого разговора. Между прочим. Том, енот просунет вон туда свою лапку и

Дата добавления: 2015-06-26