К метафизике культуры 3 страница

Was willst du, daB von deiner Gesinnung,

Man dir nach ins Ewige sende?

Er gehorte zu keiner lnnung,

Blieb Liebhaber bis ans Ende[28].

Нет, казалось бы, ничего парадоксальнее такой установки на любительство и игру у человека, который со страстной ненавистью преследует дилетантизм и постоянно подчеркивает, как он всю жизнь в поте лица работал, не пользовался отдыхом, на который всякий имеет право; как для него, например, в течение его пятиде­сятилетних геологических изысканий не существовало ничего неп­реодолимого: ни слишком высокой горы, ни слишком глубокой шах­ты, ни слишком низкой подземной галереи. На точке пересечения этих противоречивых признаний должна быть уловлена сущность Гете. Его отвращение к профессии и «цеху» отнюдь не является крайним индивидуализмом (ведь он, наоборот, настаивает на совме­стности работы и жалуется на «монологизм» исследователей). Это отвращение относится на самом деле к определяемости жизненной работы фиксированным и идеально предсуществующим содержа­нием. Любительство и игра означают не что иное, как то, что жиз­ненные энергии должны реализовать себя в полной независимости
от таких внешних определений, которые (как бы ценны они ни были сами по себе) могут навязывать жизни в качестве директивы нечто принципиально ей чуждое. Мало того, он даже отделяет предмет­ный результат как несущественное от породившего его жизненного процесса: «Человек получает значение, - говорит он, - не столько в силу того, что он оставляет после себя, а поскольку он действует, и наслаждается, и побуждает действовать и наслаждаться». И еще монументальнее: «Очевидно, что в жизни все дело - в жизни, а не в ее результате». По Шиллеру, человек лишь тогда цельный человек, когда он играет, т.е. лишь в игре как формальном принципе человек слагает с себя все то, чем предмет как таковой его детерминирует; это лишь изживание энергий его существа; его уже больше не гне­тет тяжкая чужеродность предметных порядков, но достижения его определяются исключительно его хотением и силой. Такая игра, од­нако, не исключает крайнего напряжения, даже крайней опасности. Итак, в этом смысле непрерывная, упорная работа Гете была игрой. Глубокая серьезность его делания, отдача себя предмету, преодоле­ние постоянных препятствий - все это присуще самому его жизнен­ному процессу, каким он развивается, взращенный соками собст­венных корней. Все те многообразные трудности, которые налага­ются на большинство людей порядком вещей, противостоящим и ге­терогенным их подлинной жизни, у Гете относятся к само собой ра­зумеющейся глубине его жизни. Подобно этому и завершение про­изведения, которое достигается большинством людей лишь ценой самоотречения и под руководством регулятивов, внедряемых в их жизни извне, было для него само собой разумеющимся и не нужда­ющимся в антиципации плодонесением, результатом некоего про­цесса созревания, совершенство которого определяло и совершенст­во плода.

Этим объясняется и огромное количество сделанного им, что, однако, если я не ошибаюсь, никогда не давало ему повода жалова­ться на переутомление от работы, хотя он принципиально отнюдь не утаивал таких относительно внешних страданий. Благодаря тому что он ставил себе свои задачи исходя из внутренней необходимо­сти своего развития, у него всегда были налицо соответствующие силы, и, наоборот, он мог себе ставить задачу для каждой свободной силы. У современного человека столь ненавистный Гете «професси­онализм» постоянно отрывает задачу от направленности сил. Возра­стающее объективирование жизни требует от нас достижений, сте­пень и последовательность которых обладают собственной, лежа­щей за пределами субъекта логикой, что требует от жизни тяже­
лой, субъективно нецелесообразной затраты сил. Понятно чувство современного человека: когда он не поработал чрезмерно, ему ка­жется, будто он поработал недостаточно, - в действительности он в данном случае субъективно работает слишком много, потому что принужден заполнять пробелы своей спонтанности сознательным напряжением, чтобы удовлетворять требованиям объекта, нередко ориентированным в совершенно ином направлении, в то время как, с другой стороны, многие его возможности и силы не находят себе применения. Тот факт, что жизненная интенция стольких современ­ных людей представляет собой неограниченное сращение рациона­листической, даже бюрократической регулированности с анархиче­ской бесформенностью, в глубочайших своих основах имеет объяс­нение в указанном раздвоении субъективной и объективной обу­словленности делания, тогда как Гете в силу их единства совершал «играя» непрерывную, интенсивнейшую работу.

Однако действительность, конечно, никогда не протекает в аб­солютности и отчетливости того схематизма, с помощью которого нам приходится рассматривать личность как осуществление идеи. Это осуществление, которое даже в самых совершенных представи­телях дано как приближение и обетование, должно трактоваться как осуществленное до конца только в пределах той своеобразной переработки, которой подвергается человек в идейном ряду. Ведь в этом ряду важно не «больше или меньше», а качественное опреде­ление, понятие вообще. В нашем случае этот общий характер вопло­щается в таких проявлениях гетевского творчества, которые, каза­лось бы, всецело разрывают утверждаемую нами гармонию обоих рядов. Гете оставил после себя большое число бесспорно малоцен­ных произведений: художественных- определенно эстетически слабых, теоретических - поразительной плоскости и фальшивости. Но так их можно оценивать только в пределах шкалы чистых со­держаний. Наряду с этим мы переживаем их как необходимые точ­ки на пути развития, в целом неизмеримо ценного, как остановки и привалы, как обходные тропинки пустынной местности, как стран­ности, таинственным образом связанные с действительными (не со­держательно логическими) условиями целого. Их витальная, внут­ренняя сторона имеет совершенно иной смысл, чем их объектива­ция, включенная в соответственные предметные ряды. Можно вооб­ще отметить, что большие художники часто оставляют нам такие слабые произведения, каких не встретить у средних эпигонов. По­следние творят из данного, так или иначе ценного понятия, которое в качестве образца и критерия всегда для них незыблемо. Но у того,
кто в своем своеобразии творит из последних и подлиннейших исто­ков жизни, его создания всегда подвержены всем колебаниям жиз­ни; хотя в его творчестве идея и идентична жизненному процессу (в то время как у других она лишь привходит в него), зато она обрече­на на следование за жизнью через все ее падения и неминуемые слабости. Как раз то, что делает творение Гете столь несравнен­ным - что оно в каждом моменте есть непосредственная пульсация его жизни, ~ делает его во многих из этих моментов слабее произве­дения второстепенного художника, которое регулируется нормой, стоящей вне жизни. Тем самым мы уже имеем здесь дело с объек­тивным смыслом, присущим этим произведениям и высказываниям помимо простого факта их мгновенной душевной порожденности; в пределах бытия Гете, в пределах того порядка, который объективно нормируется категорией «Гете», они столь же уместны и узаконе­ны, как «Тассо» и «Избирательное сродство», ^— в пределах тех по­рядков, которые нормируются объективными категориями эстети­ки. Это отнюдь не обязательно для всех проявлений всякого инди­видуума: ведь множество людей в этом отношении являют своеоб­разную «безответственность». Мы совершаем многие акты, за кото­рые как их несомненные субъекты несем полную внешнюю ответст­венность, но по отношению к ним мы все же ощущаем, что они, по крайней мере частично, питаются из источников, которые не выте­кают из нас, а лишь через нас протекают: из социального принуж­дения, из традиций, из физических условий. Такие акты по их ter­minus a quo[29] принадлежат не нам, исходят не только от нас. Но су­ществует ряд других актов нашего рассудка и нашей воли, которые, может быть, целиком проистекают из нас, но не включаются в раз­витие и в связанный образ нашей личности, они вроде бы случайно и разрозненно расположены в душевном пространстве, окружаю­щем наше подлинное «я», - это не их terminus ad quern[30], они не на­правлены на нас. Даже если бы эти акты полноценно и значительно входили в какой-нибудь объективный порядок, лежащий вне нас и содействовали его построению, для порядка и смысла нашего «я» они материалом не служат. Ведь и наше «я» — в конце концов, объ­ективное образование, и то, что в нашей душе возникает лишь как эмпирический факт, может проскользнуть мимо этого образования и остаться столь же бездейственным по отношению к его построе­
нию, к постепенному наглядному раскрытию его смысла, как и по отношению к научной, художественной или социальной системе ценностей. Но они могут, как уже указано, иметь значимость и для таковых, не привнося при этом ничего к идее и строению нашего «я» как единой ценностной связи. Здесь встает вопрос об особой катего­рии значимостей наших актов, оценка которых отнюдь не может быть выводима из того, что они, будучи измерены по ценностным шкалам, объективным в обычном смысле, окажутся умными или глупыми, достаточными или слабыми, добрыми или злыми. Случай­ность отношения, существующего между нашими актами (как толь­ко душевными фактами и ими же как ценностями в пределах пред­метных рядов), простирается, таким образом, и на отношение меж­ду душевным фактом и тем значением, какое имеет его содержание для построения нас самих как объективной личности, как замкнуто­го жизнеобразования. Обе эти случайности как раз в жизни Гете и кажутся преодоленными более, чем в чьей-либо другой. Там, где проявлениям его внутренней жизни недостает предметной значимо­сти в интеллектуальном, эстетическом, пожалуй, даже моральном смысле, это возмещается их значимостью для смысла, необходимо­сти, тотальности его личности, которая все же есть объективная идея и образование. На этом зиждется - с первой точки зрения столь уязвимое — право сохранять и оценивать все неудачное, пред­метно непонятное, видимо случайное в его проявлениях в качестве чего-то ценного и руководимого идеей. Его образ являет, возможно, больше, чем какая-либо другая историческая личность, столь высо­кую степень кулътивированности именно тем, что все объектив­ное, что он творил, входило в его целое.

Отсюда явствует, что исключительность гетевского существо­вания- по масштабу - заключается в следующем: содержания его деятельности в каждом пункте образуют нечто целостное, все рав­но, рассматривать ли их со стороны жизненного процесса как есте­ственные его результаты или со стороны идеального порядка, под который они могут быть подведены как предметные содержания, образованные согласно нормам этого порядка, независимо от своей жизненно-личной опосредствованности. Натура, следующая исклю­чительно собственному закону, не могла не пересекаться с законами вещей под самыми случайными углами. Вероятность конфликта бы­ла неминуема, и тем невероятнее были счастье и чудо гармонии или тем невероятнее было счастье от сознания, что это было не чудом. Гете однажды говорит об этом в начале своего итальянского путе­шествия с полной и совершенной отчетливостью: «Мне даже страш­
но, сколько на меня напирает извне того, от чего я не могу защити­ться - и все-таки все развивается изнутри». Когда обе эти функ­ции духовных содержаний раздельны по ценности и смыслу своей интенции, то создания их легко могут показаться чем-то неоргани­ческим, даже механическим, поскольку они возникают из принципа, противоположного жизни, и представляются скорее чем-то состав­ленным из готовых частей, чем живым, естественно выросшим об­разованием. Сам Гете живо ощущал эту разницу: «Что значит, что поэты и все настоящие художники должны родиться таковыми? Их внутренняя продуцирующая сила должна добровольно, без предна­меренности и желания, как живая, проявлять те отражения, те "идолы", которые остались в глазу, памяти и воображении; они дол­жны распускаться, расти, растягиваться и сжиматься, чтобы из ми­молетных призраков стать истинно предметными существами. Чем больше дарование, тем решительнее образуется с самого же начала образ, подлежащий продуцированию. Взгляните на Рафаэля, Мике­ланджело, где строгий абрис сразу отделяет от фона и телесно схватывает изображаемое. Наоборот, позднейших, хотя бы и отлич­ных художников, можно всегда поймать на чем-то вроде нащупыва­ния. Они часто как будто предварительно стараются, путем легких, но безразличных штрихов, нанести на бумагу те элементы, из кото­рых потом сложатся голова и волосы, фигура и одежда». Этим Гете отлично характеризует отсутствие того единства, в котором элемен­ты образования лишаются своей отдельности в пользу изнутри брызжущей созидательности. Тот, кто нащупывает, образуется ли предмет из набросков или нет, получается ли из них постепенно об­раз, тот ждет произведения от внешнего, хотя бы идеального распо­рядка. Такое произведение не будет в том же смысле и в той же ме­ре его созданием, в какой создание подлинного творца строится в нем по закону и самоответственными силами внутреннего порядка. Вообще, для натуры Гете, которая таинственнее и в то же время яс­нее, чем у других людей, связана с объективностью вещей, типично, что ее физически-чувственные своеобразия непосредственно даны нам как символы ее высших духовных достижений. Таким образом, его жизненная формула может быть выражена следующим обра­зом: ему достаточно было предоставить свои энергии самим себе, чтобы создалось нечто адекватное объективно-идеальной норме и предопределяющее все дальнейшие формы в сфере чувственного. Иоханес Мюллер как-то рассказывал о редкой способности некото­рых людей видеть перед засыпанием совершенно отчетливые и пластические образы предметов при закрытых глазах. «Я заявил,
что сам отнюдь не мог ни вызвать, ни изменить эти образы и что в себе я не находил следа симметрического и растительного развития. Гете же мог произвольно задавать тему, и за этим следовало преоб­разование, видимо, не произвольно, но закономерно и симметрич­но».

Все это обнаруживает метафизическое единство душевного и предметного ряда, но переживается естественно в первом из них. Но такова была сила переживания Гете, что предмет его был ему, в конце концов, безразличен. Конечно, не так, как если бы трактуе­мый предмет не обладал для него значительностью высшей и свя­щенной, но в том смысле, что ему, в сущности, было все равно, на какой предмет обращалась его деятельность. Тот, кто уверен в своем жизненном единении с идеей вещей, для того любое содержа­ние его деятельности эквивалентно всякому другому, так как самое глубинное и существенное безошибочно осуществляется в любом из них: выражение бытия реализуется в изживании «я». Поэтому-то он и мог говорить Эккерману: «Я на всю свою деятельность и дости­жения всегда смотрел символически, и мне было в конечном счете довольно безразлично, что делать - горшки или блюда». Но в каком смысле символично? Что символизируется его деятельностью и до­стижениями? Конечно, последний, невыразимый смысл вещей, но также и лично-интимнейшее, чистая динамика его жизни. Произве­дение как осуществленное конкретное содержание есть лишь знак этой глубочайшей оживленности, ее ритма и ее судьбы. Одно выра­жение в «Вертере» может, благодаря своеобразному совпадению в выражениях с только что приведенной цитатой, подтвердить наше толкование, несмотря на разделяющий их полувековой промежу­ток: «Моя мать хотела бы меня видеть активным. Разве я и теперь не активен, и разве, в сущности, не все равно, считаю ли я горох или чечевицу? Человек, который из-за других, не в силу собствен­ной потребности, изводится ради денег, почета или еще чего-ли- бо, ~ всегда глупец».

А между тем каждому человеческому творению свойственна эта двойственная определимость: то, что нам дано как наше созда­ние, может, с одной стороны, значить подобие высших, смутно ощу­щаемых ценностей и их связей и в этом находить собственную сущ­ность и оправдание; с другой стороны, оно есть знак и доказательст­во внутренней жизни, правда, может быть, не более того, как когда мы непрерывность бега отмечаем точками, которыми как будто при­гвождаем соответственную степень его продвижения, или как море отлагает на берегу свою пену - порождение и свидетельство его
волн, чью форму и силу оно снова вбирает в себя. Но оба эти на­правления, в силу которых содержание нашего делания символич­но, в действительности не могут быть приложены равномерно к лю­бому из них. Обычно одно атрофировано в пользу другого, и даже тот, кто рассматривает свою деятельность и свои достижения как символичные в обоих направлениях, по большей части ощущает их неравномерными, разно распределенными и количественно не гар­монирующими друг с другом. Правда, и в этом смысле исключите­льность Гете определяется лишь количественным преимуществом. Он обладает той символикой, которой окружено и несомо всякое со­здание человека, но в более совершенном и обнаруженном виде, чем это удается другим, потому что в его бытии и делании обе стороны, обычно кажущиеся случайными друг по отношению к другу, вырас­тают в некой необходимой пропорции и внутреннем единстве.

То, что творчество, согласно собственному закону и позыву, яв­ляет у Гете такое совершеннейшее соответствие с мифом, коренит­ся в последних метафизических свойствах его натуры; но в преде­лах слоев, доступных рассмотрению, это выражается в невероятной силе ассимиляции его существа по отношению ко всему данному. Эта творческая сила, непрерывно рождавшаяся из целостного ис­точника личности, столь же непрерывно питалась из источника окружавшей его действительности. Его духовность должна была иметь некоторую аналогию со способностями совершенно здорового физического организма: до конца использовать питание, без задер­жки выделять непригодное, а сохраненное настолько естественно включать в жизненный круговорот, как если бы продукт питания и самый организм являлись изначальным живым единством. Поэтому в нем вполне совмещаются такие, например, полярности, как то, что он, с одной стороны, с большой решительностью выбрасывал из жизни те вещи и идеи, из которых он извлек сродственное себе («Стоит мне что-нибудь однажды выговорить до конца, - пишет он Шиллеру, - чтобы я надолго с этим покончил»), а с другой - созна­вал, что все его творчество есть лишь прохождение вещей через его дух, их вхождение в его форму. В этой глубине коренится его изве­стное суждение о своих стихотворениях, что все они - стихотворе­ния на случай, что они навязаны действительностью и в нее уходят корнями, что он не признает стихотворений, взятых с потолка. В эк- кермановском пересказе, положение это звучит несколько фили­стерски и не так уж глубоко. Но все же оно открывает соразмер­ность между действительностью и продуктивной жизнью Гете: пе­реживание мира переходит в творчество без затраты энергии, одно
связано с другим, как вдох и выдох, по излюбленному сравнению Гете. У таких счастливых натур божественный творческий процесс словно обратился: творческая сила божества переходит в мир так же, как у этих людей мир переходит в творческую силу. Поскольку он при здоровье и инстинктивной уверенности своих органов вос­принимал лишь то, что было ему соразмерно из внешнего и, как это ни парадоксально звучит, из внутреннего переживания, поскольку приятие и творчество тотчас же становились единством его жизнен­ного процесса, его созидательность, естественно, казалась ему обу­словленной переживанием действительности. «Я писал любовные стихотворения, - признавался он, - только когда я любил». Единст­во действительности и духовной деятельности заставляло его нахо­дить основания для этой обусловленности в том, что дух содержит­ся в действительности и достаточно его оттуда извлечь. Из многого, относящегося к этому, я цитирую лишь особенно показательное: «Использование переживаний всегда было для меня главным; сочи­нительство из ничего никогда не было моим делом, я всегда считал мир гениальнее моего гения». Только благодаря лежащему в основе всего этого чувству единства нам понятны и прямо противополож­ные высказывания, которые в действительности имеют в виду то же единство, но с другой стороны и в которых Гете только переставля­ет акцент. Но ведь это и было возможным для него благодаря тому, что он не сомневался в нем как единстве: «Искусство, как оно про­является у совершенного художника, создает столь могучую, жи­вую форму, что оно облагораживает и преобразует всякий матери­ал. Мало того, благородный субстрат мешает хорошему художнику, потому что он связывает его по рукам и ограничивает свободу, кото­рой тот хочет вволю насладиться как творец и индивидуум».

Итак, Гете не потворствует натуралистической теории модели, которая находится в столь близком и сомнительном соседстве с тео­рией переживания. Думать, что понимание художественного образа выигрывает от ссылки на модель, - крупнейшая ошибка, так как модель в лучшем случае есть лишь один из тысячи могущих быть выделенными элементов опыта, вошедших в тот материал, из кото­рого возник образ; эти элементы, даже если их можно было бы все перечислить, никакого отношения все-таки не имели бы к художе­ственному оформлению как такому, ради которого они привлекают­ся. Выкапывание модели как дохудожественной данности выделяет именно то, что вообще не имеет ничего общего с художественным произведением, которое подлежит рассмотрению именно как худо­жественное произведение. Эта преувеличенная оценка модели,
проходящая через все научные и популярные толкования искусст­ва, не случайна. Она возникает из механически-математизирующе- го миросозерцания, полагающего, что оно поняло действительность тогда и лишь тогда, когда разложило ее на уравнения. Художест­венное произведение кажется «объясненным», когда в реальной действительности найдено то, что, по-видимому, равняется ему, - и к этому культу уравнения присоединяется еще его предельно гру­бое понимание: будто между причиной и следствием существует равенство. Переоценка модели как принцип объяснения произведе­ния искусства - в конце концов, не что иное, как теория среды, со всей ее грубостью и поверхностностью. В этом случае внутренняя продуктивность постигается или, вернее, заменяется чем-то при­входящим извне и механически переносимым на это внутреннее, для которого внешнее в лучшем случае может явиться лишь пово­дом к самодеятельности, т.е. к некоему оформлению, всецело гете­рогенному этим привходящим элементам.

Современные попытки найти источник художественного произ­ведения в «переживании» означают отнюдь не отказ от генезиса из среды и модели, но лишь субъективистическое его утончение. Ведь от переживания также нет непосредственного перехода к художе­ственной спонтанности. По отношению к ней и переживание есть нечто внешнее, хотя и то, и другое разыгрывается в пределах «я». Эта слишком общая концепция требует значительно более опреде­ленной и жизненной формулировки, чтобы закрепить за генетиче­ским пониманием художественного произведения из внешней дан­ности и из переживания то право, какое за ним признает Гете.

Возможная связь между внешней данностью и переживанием заключается в том, что жизненный процесс при постоянстве своего характера, интенции и ритма является действительной общей пред­посылкой и оформлением как для переживания, так и для творче­ства. Существует, быть может, наиболее общая (для каждого инди­видуума различная), не укладывающаяся в понятии сущностная формула, по которой строится душевная жизнь индивидуума как в меру вбирания мира в «я» - в переживании, так и в меру исхожде- ния «я» в мир - в творчестве. Гете, по-видимому, очень рано заме­тил, что подобный типичный закон индивидуальной жизни управ­ляет всей совокупностью ее феноменов. Он пишет в 1780 г. в своем дневнике: «Я должен более точно проследить круг добрых и злых дней, который обращается во мне, страсти, привязанность, влече­ние делать то или иное. Замысел, выполнение, строй — все сменяет­ся и соблюдает правильный круг, то же и ясность духа, смутность,
сила, эластичность, слабость, непринужденность, чувственное вле­чение». Поскольку в этой основной подвижности сущности уже за­ложено преобладание спонтанности и художественно-образующего, постольку и переживание изначально и по характеру, и по тому, как оно переживается, несет в себе черты созидательности и худо­жественных ценностей. Там, где питающие соки личности, ассими­лирующие действительность и преобразующие ее в переживания, окрашены художественно, там переживания являются уже наполо­вину художественным продуктом, и его принципиальная чуждость художественному произведению тем самым отпадает. Это так или иначе происходит в каждой истинно артистической душе и в свою очередь служит причиной тому, что столько художников, обладаю­щих величайшей стилизующей силой и мощью в переработке дей­ствительности, искренне убеждены, что они создают не более чем добросовестные снимки с воспринимаемой природы и непосредст­венно пережитого. Обыкновенный человек переживает мир, т.е. пе­рерабатывает объективные события в нечто субъективное, - с помо­щью категорий, целесообразных для практического действования. Он создает орудия, посредством которых из совокупности бытия вырезает и складывает то, что для него является миром: последняя формула сущностного единства как целого окрашена в нем практи­чески. Этот тип человека составляет огромное большинство, но и многие иначе ориентированные в большей части своих интересов и необходимостей стоят на той же почве практического существова­ния, почему мы и называем действительностью как таковой карти­ну мира, пережитую в этой форме. Но на самом деле это только од­на из действительностей, это лишь переживание, оформляемое те­ми категориями, которые вытекают из средней практической заин­тересованности. Так, например, религиозный человек видит перед собою совершенно другую «действительность», потому что, согласно формуле его сущностного единства, он переживает влияние объек­тов так, что они становятся для него местом и подтверждением его религиозных содержаний; он не может переживать их иначе пото­му, что они делаются его переживаниями лишь благодаря их перво­начальной оформленности религиозными категориями. Как верую­щий, пользуясь грубым примером, всюду видит «перст Божий», по­тому что зрение его так априорно распределяет вещи, что они для него включаются в божественный план мира и дают возможные до­казательства такового, так и художник видит вещи мира как уже возможные произведения искусства. Эти вещи мира делаются для него переживанием с помощью тех же категорий, которые при ак­
тивном и самодовлеющем функционировании создают произведе­ния искусства.

Но художник - не только художник. Его жизнь как целое про­никнута в бесконечных количественных градациях намеченной выше художнической формой переживаний. Единство индивидуа­льного целого по своей природе, естественно, никогда не совпадает с чистым понятием художественного, как и религиозного или практи­ческого. Живая действительность на самом деле проходит через эти замкнутые и исключающие друг друга понятия, касаясь их нерав­номерно и по-разному, и даже там, где ядро ее фиксируется на од­ном из них, периферию ее в разной мере все же можно распреде­лить между другими. Тот факт, что для Гете переживание и произ­ведение искусства были в столь безусловно тесной связи и что он, как это ни странно, провозглашал в поэзии описательный натура­лизм чистой воды, вытекает просто из той высокой степени, в ка­кой основная художественная форма пронизывала события его жизни. До известного предела это, как уже указано, присуще каж­дому настоящему художнику, чем он и отличается от тех, кто толь­ко «делает» искусство. Ведь последние подводят художественную форму, так или иначе данную, к содержанию, первоначально пере­житому по совершенно другим категориям, и механически формуют это содержание согласно данной форме, тогда как художественная организация первых дает возможность внутреннего целостного рос­та произведения. У Гете этот процесс совершался с такой само со­бой разумеющейся непосредственностью и суверенной обособленно­стью от категорий других направлений, а главное - захватывал всю обширную совокупность крайне дифференцированного бытия, как это не встречается нигде. Даже отдача себя познанию и чистой нау­ке не была в состоянии нарушить могущество его художественных категорий над картиной мира и над его переживаниями. Все его своеобразные утверждения реализма в искусстве суть не что иное, как объективации этого свойства его сущности. Он был, может быть, величайшей художественной натурой в функциональном смысле. Конечно, трудно было бы опровергнуть того, кто по отношению к от­дельным его произведениям стал бы утверждать, что ни одно из них не может сравниться по мощи и совершенству с «Орестеей» или «Лиром», с гробницами Медичи и религиозными картинами Ремб­рандта, с Н-то1Гной мессой Баха или девятой симфонией.

Но ни у одного другого художника организующая сила художе­ства не пронизывала собой единства личности с такой глубиной, широтой и властностью и притом настолько, что весь обширный
круг его мира и переживаний благодаря этой силе созерцался в по­тенциальных произведениях искусства. Когда Гете думал, что про­изведения его выражают только данную реальность, то это было лишь теоретическим выражением того, что внутренняя динамика, благодаря которой представления и жизнь делались его представ­лениями и его жизнью, была художественной априорностью. Его творчество есть только наглядное проявление того, что уже было оформлено его жизненным процессом при восприятии жизненных содержаний. Быть может, это величайший пример того, как мы, не только познавая и наслаждаясь, но и творя, берем из жизни лишь то, что сами в нее вложили. Творчество Гете казалось ему неотде­лимым от его переживаний, ибо его переживание было уже творче­ством.

Глава вторая ИСТИНА

Мировоззрение Гете всецело проникнуто тем, что теоретиче­ские убеждения индивидуума находятся в безусловной зависимости от его свойств и от направления его бытия. Старое допущение, что человек поступает согласно всему своему бытию, расширяется здесь вплоть до утверждения, что и познание определяется тем же. Обыкновенное научное мнение признает для каждого объекта од- ну-единственную и, можно сказать, идеально предсуществующую истину, которая должна быть найдена единичным духом. То, что он продуцирует из себя, есть, таким образом, лишь душевная энергия, лишь функция, с помощью которой содержание истины осуществ­ляется для сознания. Конечно, и это содержание не вливается в субъект извне, и конечно, оно каким-то образом порождается им же; отношение этого порождения к данности или к простому нахож­дению истины объясняется теорией знания и метафизикой в самых разнообразных гипотезах. Однако всем им одинаково свойственно утверждать по отношению к каждому объекту некую единую исти­ну и полную независимость ее от каких бы то ни было своеобразий субъектов. А так как единственный по своему существу, спонтан­ный момент познания, т.е. момент психического, динамического, яв­ляется только носителем представления истины, но отнюдь не из­меняет его как истинное, то и эта спонтанность во всех тех случаях, когда действительно познается истина, столь же не индивидуальна, столь же безотносительна к своеобразию того или иного познающего
субъекта, как и само объективное содержание. Поскольку мы по­знаем истинное, мы все равны и лишь в неограниченных возможно­стях ошибок проявляется и складывается разнообразие наших ин­дивидуальностей. Для этого типичного понимания сущности позна­ния самый его процесс как жизнь индивидуальной души не сущест­вует, раз подлинность и истинность представления определяется лишь содержанием и его объективной качественностью.

Дата добавления: 2015-06-26