К метафизике культуры 8 страница

Насколько тривиальна мысль о непрестанной подвижности бы­тия, настолько она трудна и, как мне кажется, редко действительно и без остатка принимается всерьез. Относительной грубости и мед­ленности наших чувств, а главное нашего практического отношения к вещам вполне соответствует то, что мы придерживаемся фикции твердых разрезов и устойчивых состояний.

Но Гете принадлежал к числу гераклитовских людей, которые благодаря собственной внутренней оживленности и своему неоста­навливающемуся развитию наделены неким физико-метафизиче­ским органом для восприятия неустанных пульсаций, непрерывного умирания и становления, саморазвития и самопогружения под ви­димой застывшей устойчивостью всяких поверхностей.

Однако чрезвычайно затруднительно и проблематично отноше­ние между этой абсолютностью становления и смены и гетевским чувством пластичности, направленным на «образ» в его классиче­ском покое, на замкнутость и на момент вечности в явлениях. Как бы мы ни были осторожны в исторической локализации подобных принципиальных противоположностей, все же несомненно, что в данном случае греко-итальянский дух противостоит германскому, и давно уже было отмечено, как вся жизненная работа и направлен­ность Гете протекала в антагонизме, смене и объединении этих двух направлений мировой истории. Не важно, обладал ли он сам теоретическим сознанием всей глубины той пропасти, которая зия­ет между художественной отграниченностью, самодовлением «обра­за» и бесконечностью становления, как только то или другое дела­ется доминантой картины мира. Он сопоставляет эти противопо­ложности вплотную: «запечатленная форма в живом развитии» - в
этом вся проблема. Ведь в том-то и заключается основной вопрос, который и не ставится как вопрос в данной формулировке: как мо­жет форма жить, как может уже запечатленное еще развиваться, да и вообще, совместимы ли запечатленность и развитие? Как бы то ни было, но эта душевно-метафизическая проблема выражена им чрезвычайно отчетливо в виде практической:

DaB dein Leben Gestalt, dein Gedanke Leben gewinne,

Lass die belebende Kraft stets auch die bildende sein[42].

Мало того, одно высказывание Гете показывает, что он иначе как в практическом смысле не признает за ней никакого права: «Высшее и преимущественнейшее в человеке бесформенно, и сле­дует остерегаться оформлять его иначе как в благородном поступ­ке».

Однако в теоретическом смысле здесь заключено последнее значение принципа непрерывности. Если безостановочное преобра­зование, космический поток, как будто останавливается на том, что мы называем вещью, формой, образом, и отдельные явления этим словно вырываются из закона всеобщей жизни, выкристаллизовы­ваются из него, то они, во всяком случае, тем больше обнаруживают на себе след этого закона, чем больше придвинуты друг к другу по своим качествам, чем незначительнее для созерцающего духа пере­ход от одного к другому. Такое субъективное непрерывное скольже­ние взгляда есть отображение и символ непрерывности объективно­го порождающего процесса, который исчез из явлений, подлежащих данному расположению. Готовые образы в том виде, в каком они выкраиваются практическим и художественным взглядом, функци­онально друг в друга не переходят; но степень их сходства, их воз­можного размещения в ряды по убывающим и прибывающим их ка­чествам есть та степень, в которой единство создавшей их функции в них отложилось и себя обнаруживает. Конечно, тем, что образы эти составляют ряды, в которых нет предельно малой разницы и которым мир каждый раз предоставляет для заполнения проме­жутка между двумя из ее членов бесконечность промежуточных степеней явлений, еще не отрицается глубокая чуждость мира как непрерывно-живого становления и мира как суммы образов. Огра­ниченность и остается ограниченностью и не делается движением,
выходящим за пределы границы, как бы близко ни соприкасались содержания этих ограниченностей. Однако получаемая таким обра­зом картина все же приобретает некое до бесконечности растущее приближение к картине абсолютного становления. А мир, соответ­ствующий такой картине становления, лишь только он закреплен в образы, конечно, допускает распределение этих образов в ряды с бесконечно малым расстоянием между каждыми двумя из соседних существ. Таким образом, идея непрерывности, которая на первый взгляд лишь есть упорядочение внешней рядоположности феноме­нов, обнаруживается как та точка, в которой великие мировые и ис­торические противоположности гетевского существа и мира как будто склоняются по направлению друг к другу, и служит поэтому, подобно красоте и единству, регулятивным принципом, к проведе­нию которого в царстве опыта Гете неустанно стремился, ибо сте­пень их осуществления - степень истины и действительности.

Множественность явлений, многообразие тех стадий, на кото­рых мир, как и душа, живет в своем единстве, доступны другому формованию, освобождающему их от всего случайного и устанавли­вающему определенное взаимоотношение между ними как между чистыми содержаниями. Это - принцип полярности, или движения и противодвижения, или же, пользуясь излюбленным уподоблением Гете, вдыхания и выдыхания. Этот принцип, собственно говоря, как будто чужд принципу непрерывности и даже непримирим с ним. Однако, хотя бы в виде намека, но и здесь сказывается великолеп­ная способность гетевского духа обнаруживать господство како­го-нибудь принципа как раз и на его противоположности, благодаря некоей высшей значимости и силы такого принципа выходить за пределы и подниматься над отношением между ним самим и его противоположностью. Ему давно хотелось, признавался Гете, ввес­ти понятие полярности в учение о цветах. Ибо благодаря этому он чувствует себя способным добиться того, «чтобы учение о цветах примкнуло ко многим соседним областям и встало в один ряд со многими отдаленными». Таким образом, те круги явлений, которые каждые в себе подчинены закону полярности, соединяются друг с другом в силу этого формального подобия так, что они в меру обна­ружения в них этого закона могут включаться в непрерывность од­ного ряда. *

Итак, все вещи живут в непрерывном раздвоении с самими со­бой и с другими, которое непрерывно примиряется, с тем чтобы вновь расколоться: «Малейшая смена какого-нибудь условия, ма­лейшее дуновение тотчас же обнаруживает в телах полярность, ко­
торая, собственно, дремлет во всех них». Состояние, содержание, событие требуют своего противоположения, и это напряжение или чередование обнаруживает ту же жизнь, которая в следующее мгновение засвидетельствует себя как единство противоположно­стей. Гете определяет полярность как явление «двойственности, да­же множественности в некоем решительном единстве». Поэтому столь важен для него магнетизм как совершенно чистый пример «раздвоения, которое все же опять-таки - лишь соединение». Это для него - «прафеномен, который непосредственно граничит с идеей и не признает выше себя ничего земного». «Раздваивать соединен­ное, соединять раздвоенное - вот жизнь природы, это вечная систо­ла и диастола, вечный синкризис и диакризис, вдыхание и выдыха­ние мира, в котором мы живем, обращаемся и пребываем». Для Гете не менее очевидно - это и является для него существенным, - что этим дан принцип организации и жизни для всей массы существую­щего. Из кантовской теории притяжения и отталкивания как сущ­ности материи, говорит он, «возникла для меня праполярность всех существ, которой проникнуто и оживлено все бесконечное многооб­разие явлений». Полярность служила ему всегда и художествен­но-организующим принципом, поскольку в центре его важнейших произведений мы обычно находим в образе мужской пары полярно­сти человеческой, точнее - мужской, природы: Вейслинген - Гетц, Вертер - Альберт, Клавиго - Карлос, Фауст - Мефистофель, Эг­монт - герцог Оранский, Орест - Пилад, Тассо - Антонио, Эдуард - Капитан, Эпиметей - Прометей. Это же имеет место и в пределах индивидуума, как явствует из одного выражения Гете, относящего­ся к его глубокой старости, в котором он определяет первичный со­став нашего существа как состоящий исключительно из одних про­тивоположностей. «Наш дух имеет как бы две стороны, которые не могут существовать одна без другой. Свет и тьма, доброе и злое, вы­сокое и низкое, благородное и низменное, и какие бы они ни были еще, противоположности являются лишь в различных пропорциях ингредиентами человеческой природы». И наконец, уже совершенно интимно и в отрицательной форме:

Wirst du deinesgleichen kennernlernen,

So wirst du dich gleich wieder entfernen[43].

Это отношение в пределах действительности переносится на способы созерцания: «Всякое существующее есть аналог всего су­ществующего. Поэтому бытие всегда является нам в одно и то же время раздельным и связным. Если слишком придерживаться ана­логии, то все тождественно и совпадает; если ее избегать, то все рассеивается в бесконечность. В обоих случаях созерцание попадает у тупик (stagniert) то как слишком оживленное, то как умерщвлен­ное».

И в этом единство обнаруживается, можно сказать, в своей вы­сшей инстанции. Оно не только раскалывается на противоположно­сти и полярные раздельности, обнаруживаясь в этой корреляции в своем латентном состоянии и актуализуясь в воссоединении, но раздвоение и соединение сами суть полюсы и колебания маятника высшего, проникновеннейшего жизненного единства. Антитеза и синтез суть моменты собственного и абсолютного синтеза. Абсолют­ное единство бытия жизни и души стоит выше относительного их единства, находящего свое восполнение, свой коррелят в антитезе. Лишь в этом действительное преодоление Спинозы - не в смысле отвержения его или опровержения, а путем достижения высшей ступени. Пока раздвоение и соединение противостоят друг другу в качестве неких враждующих сторон, между которыми колеблется решение, на единение всегда будет ставиться известный ценност­ный акцент, как если бы оно было чем-то окончательным, к которо­му стремится внеположность и дифференцированность. В этом смысле спинозовская тенденция всегда будет иметь преимущество, будучи направленной на абсолютно единое и исключая в конечном счете всякое множество. Другое дело, когда раздельность и единст­во в свою очередь представляются как дифференцированные мо­менты некоего высшего единства - самой жизни, когда сами они об­разуют некое множество, в котором или через которое пульсирует жизнь, в напряжении и смене которого она осуществляет свое един­ство.

Здесь, как и всюду, элементы миросозерцания человека ока­жутся выросшими по тому же закону, которым формуется его лич­ностная жизнь. Но здесь, как и всюду, речь идет не о каком-нибудь эгоморфизме, при котором феномен человека, каким он ему самому дается, способ его субъективного самосозерцания, делается образ­цом его представления о мире. Отнюдь. На самом деле объективная, сущностная сила, обнаруживающая «личностное» характера чело­века и его переживания как явления, формирует и его интеллекту­
альность, определяет тот угол преломления, под которым объекты испускают в него свои лучи и сходятся в картину мира. Эта связь осуществляется Гете не вторично, не в результате прямого взаимо­влияния субъективности и способа объективного созерцания как са­мостоятельных факторов, но и то, и другое аналогичны потому, что они вырастают из единого последнего корня. «Если все бытие, - го­ворит он, - вечное разделение и соединение, то из этого следует, что и человек, созерцая огромность такого состояния, будет то де­лить, то соединять». Совершенно несомненно, что под этим Гете по­дразумевает не копию бытия в его данности на привходящем чело­веческом восприятии, а то, что этот закон «бытия как целого», раз сам «человек» в него включен, в такой же мере должен оформлять созерцание людей, в какой им оформлены предметы этого созерца­ния. Поэтому систола и диастола, смена которых ему казалась ми­ровой формулой, ритмизировали и его субъективное бытие. В его существе было заложено, как он сам и другие на это указывали, пе­рескакивать с одной крайности на другую: «Как часто видал я его на протяжении каких-нибудь четверти часа то млеющим, то беше­ным»,- сообщает Штольберг в 1786 г. Более двадцати лет спустя расколотость гетевского существа обнаруживается, так сказать, бо­лее формально и выступает смена расколотости и целостности: фи­лософия все больше и больше учит его различать себя в пределах себя: «Я тем более могу это делать, что моя природа, подобно шари­кам ртути, столь легко и быстро снова соединяется». Но, кроме того, очевидно, что не только имеется простая смена периодов раздель­ности и периодов цельности, но раздельность и целостность вместе взятые снова образуют период, одно колебание маятника глубочай­шей жизни, сдерживаются чувством некоего жизненного единства, равномерно доминирующего над множественностью и над единст­вом как относительными противоположностями. Мало того, даже судьба помогала осуществлению этой формулы теми типами людей, с которыми она его сводила. Натуры, подобные Гердеру, герцогу, Шарлотте фон Штейн, едва ли давали возможность для сплошного, пребывающего в постоянной степени близости отношения. Во всех этих связях хотя и заключался какой-нибудь «прафеномен», но из­живалось это в частой смене притяжения и отталкивания, симпатии и раздражения, чувства близости и ощущенной дистанции. Антите­за и синтез не являются для Гете окончательно враждующими сто­ронами; наоборот, подобно тому, как в них живет, расходясь и вос­соединяясь, лишь некий высший жизненный синтез, это уже наме­
чается в одном его юношеском отзыве о Виланде: он его любит и его ненавидит - что, в сущности, одно и то же, - он принимает в нем участие. Это высшее единство не может проявляться непосредст­венно, а лишь в ритмике относительной синкризы и относительной диакризы - как вообще ритм является той простейшей формой, ко­торая обнимает противоположность акцентов в единстве и тайна его заключается в том, что в сменяющемся его образе живет нечто вы­сшее, не исчерпывающееся ни в одном из элементов. Это и обнару­живается в чудесной ритмике жизни Гете как целого, с ее почти правильной периодичностью собирания и рассеивания.

Но от полярности в свою очередь ведет, наконец, путь к той формирующей идее, которой я заключаю этот очерк категорий ге­тевского мировоззрения: к идее «равновесия». Все эти идеи, или максимы, имеют своим общим знаменателем «единство» и образу­ют (что впоследствии подлежит более глубокому обоснованию) его излучения в мир обособленностей и примыкающей к ним жизни. Или, если представить себе это в обратном направлении, они суть те идеальные каналы, по которым эти обособленности и сплетаю­щиеся и противоборствующие оживленности мира вновь вливаются в таинственное, божественное свое начало. И вот, поскольку единст­во это по своему понятию должно быть обозначено как абсолютное, не могущее быть вовлеченным ни в какую относительность, посто­льку равновесие каждого существа в себе являет релятивистский символ этого единства, в котором оно выражается на языке мира, живущего в одних относительностях. Однако не так легко опреде­лить, какие единичные образования могут быть подведены под по­нятие равновесия, этой столь же действительной, как и идеальной формы живого бытия, потому что в его пределах смысл этого поня­тия всегда лишь опосредован и символичен, поскольку здесь о его созерцательно-непосредственном смысле как о чем-то чисто меха­ническом нет и речи.

Гете, по-видимому, имел представление, что каждому существу уделена определенная мера силы, витальности, значения, как бы ни назвать внутреннюю жизненную субстанцию, мера, обладающая известной сферой колебаний и в пределах ее- оптимумом. И вот всюду, где распределение свойств и проявлений какого-либо суще­ства достигает этого оптимума, жизненной суммы, «правильной» для этого существа, там отдельные элементы находятся в «равнове­сии». Именно так он и понимает сущность организации:

Siehst du also dem einem Geschopf besonderen Vorzug Irgend gegeben, so frage nur gleich: wo leidet es etwa Mangel anderswo? Und suche mit forschendem Geiste - Finden wirst du sogleich zu aller Bildung den Schliissel[44].

Итак, каким бы неравномерным ни казалось развитие органов и сил при непосредственном их сопоставлении, равновесие существа этим не нарушается, поскольку неравномерность эта означает не более чем различные распределения одного и того же постоянного квантума витальности - правда, возможна и дисгармония, но лишь в том случае, когда единство этого квантума не может осуществля­ться через все неравномерности органов. Важно не то, что Гете для этого отношения всюду пользуется словом равновесие, а то, что эта категория обстоит для него предметно как внутренне действенная реальность, как образующая, упорядочивающая, ценностно-опреде­ляющая форма в его мировоззрении. То, что два органа или функ­ции, находятся в равновесии, этого никогда нельзя непосредственно в них усмотреть, ибо для них как для живых не существует весов или аршина для сравнения их величины.

Равновесность их заключается в том, что каждое из них в своей мере столь важно для совокупности существования данного сущест­ва, как и другое, иначе: при данной мере одного, мера другого опре­деляется этой совокупностью и ее оптимумом. Орган, отмеченный «особым преимуществом», все же находится в равновесии с «терпя­щим недостаток» потому, что с точки зрения выполняемого им на­значения, они равномерно правильны, равномерно важны; в этом - внутренняя гармония органического. Она есть выражение для той меры, которую должны сохранять элементы существа, чтобы из них могло вырасти его совершенство и единство. А то, что подобное осмысливаемое отношение между целыми и частью живого опреде­ляет собою количественные пропорции частей, является идеей, ко­торую можно всюду проследить в гетевской картине мира. Однако выступает она у него, правда, и в другой форме, несколько отклоня­ющейся от уже разобранных нами предпосылок.

Как я на это указывал, противоположные определенности жи­вого не имеют общего масштаба, по которому объективно могло бы
быть установлено их соответствие: состояние всего существа как целого решает, какою мерою одного элемента правильно уравнове­шивается данная мера другого. Но Гете переходит от такой, так ска­зать, субъективистской нормы к более объективной идее равнове­сия: он все-таки предполагает непосредственную измеримость для предметного содержания этих определяемостей. Быть может, вся­кое существо, по крайней мере человек (лишь его касаются приво­димые здесь цитаты), находится по идее своей в точке пересечения многих линий, из которых каждая по сю и по ту сторону его упира­ется в некий абсолютный полюс. Человек имеет свое правильное по­ложение всегда между двумя друг другу противоположными край­ностями. И точка этого «равновесия» не определяется, как могло по­казаться, так или иначе данным его жизненным оптимумом так, чтобы этот оптимум оставался правильным, какое бы место он ни занимал на этих линиях: но, наоборот, лишь объективное равное расстояние от того и другого полюса определяет его правильность.

Wiege zwischen Kalte

Und Uberspannung dich im Gleichgewicht[45].

Другая полярность, но выраженная отрицательно:

Unsrer Krankheit schwer Geheimnis

Schwankt zwischen Ubereilung

Und zwischen Versaumnis[46].

Из области этического это расширяется до всеобщей духовной нормы: «Как мы, люди, во всем практическом обречены на нечто среднее, так и в познании середина, считая оттуда, где мы стоим, позволяет нам, правда, двигаться в ту и другую сторону взглядом и действием, но начала и конца мы никогда не достигаем ни мыслями, ни поступками, почему и рассудительно вовремя от этого отречься». Чисто лично (но с явным намеком на типическое) говорит он как-то по поводу своего отношения к двум друзьям, о том «всеобщем, что мне было соразмерно», и характеризует это как нечто среднее, так как исходя из этой середины один всецело устремлялся в единич­ное, другой - во всеобщее, «куда я не мог за ним следовать». Здесь
словно оживает, но в значительно углубленной форме, аристотелев­ская мысль о том, что добродетель всегда есть среднее между из­лишком и недостатком. Ибо, в то время как Аристотель решительно отклоняет всякое объективное и сверхиндивидуальное определение этой «середины», перед взором Гете очевидно стоит некий идеаль­ный, духовно-нравственный космос, середина которого указана че­ловеку (вокруг других существ может строится и другой космос), может быть, из чувства, что мы все же шире всего овладеваем тота­льностью бытия, если придерживаемся его середины. Пускай, бро­саясь в одну крайность, мы достигаем все большей и большей широ­ты, но ценой такой потери в противоположном направлении, что в конечном итоге ущерб перевешивает выгоду. В этом обнаруживает­ся глубочайший смысл той «выравненное™», которая была, если не действительностью, то нормой жизни Гете и которая показалась по­верхностному взгляду холодностью, страховкою от опасности край­ностей, «золотою серединой» филистерства, гармонизацией во что бы то ни стало, порожденной эстетизирующим и благоразумным классицизмом. В действительности же прославленное и искомое им «равновесие», «среднее», указует на тот пункт его суверенности, от­куда он шире всего мог овладевать областями жизни, откуда он со­вершеннее всего мог использовать свои силы: ведь резиденция вла­стителя обычно расположена не на границах страны, но, на анало­гичных основаниях, как можно ближе к ее центру. Полярность объ­ективного и субъективного бытия, являющаяся, однако, этим самым идеально объединяющим формальным принципом, еще раз как бы практически кристаллизуется до объемлющих принципов (Maxi- men) в обоих значениях «равновесия»: с одной стороны, в мере ви­тальности, которая присуща каждому существу согласно его основ­ной форме, его типу и которая сохраняется сквозь все перемещения форм его органов, с другой - в предуказанности человеку «средне­го» как той центральной позиции, от которой расстилается некий максимум овладеваемой и покоряемой сферы по направлению обо­их друг другу противоположных полюсов жизни.

Если эти формы и нормы жизни далеко оставляют за собой схе­матический и дешевый смысл «гармонического существования», то и они находят себе символ и глубокое обоснование в образе личного бытия Гете. Его существование характеризуется счастливейшим равновесием трех основных направлений наших сил, многообразные пропорции которых и составляют основную форму каждой жизни: принимающей, перерабатывающей и выражающей себя вовне. Та­ковы три вида отношения человека к миру: центростремительные
течения, передавая внешнее внутреннему, вводят в него мир как материал и как возбудитель; центральные движения оформляют полученное таким образом в духовную жизнь и делают внешнее эм­пирическим достоянием нашего «я»; центробежные деятельности вновь разряжают в мир силы и содержания «я». Эта трехчастная жизненная схема имеет, по всей вероятности, непосредственную физиологическую основу, и ее гармоническому осуществлению в душевной действительности соответствует известное распределе­ние нервной энергии по этим трем направлениям. Если обратить внимание, насколько преобладание одной из них раздражительно действует на все остальные и на всю совокупность жизни, то как раз их чудесную выравненность в натуре Гете можно было бы рас­сматривать как физико-психическое выражение для ее красоты и силы. Он внутренне никогда, так сказать, не жил капиталом, но его духовная деятельность непрерывно питалась рецептивной обра­щенностью к действительности и всем тем, что она давала. Его внутренние движения никогда друг друга не уничтожали, но его не­вероятная способность выражаться вовне в действии и в речи пре­доставляла движениям этим возможность того разряжения, в кото­ром они могли изживать себя: в этом смысле он и отмечал с такой благодарностью, что Богом ему было дано высказывать свои стра­дания. И наконец, в самой обобщенной форме и с указанием на идею человечества вообще, о которой здесь и идет речь: «Человек ничего не испытывает и ничем не наслаждается без того, чтобы тотчас же не сделаться продуктивным. Это есть глубочайшее свойство челове­ческой природы. Да, можно сказать без преувеличения, что это и есть сама человеческая природа».

В его личной жизненной конфигурации можно проследить в са­мых многообразных, даже отрицательных формах «равновесие» в обоих разобранных нами смыслах как распределение некой посто­янной динамики на объективно чрезвычайно разнообразно разви­тые способы действования и как выгода от достижения некоего цен­трального пункта решительнейшего властвования в противовес по­лярно простирающимся сферам интересов. Точно так же, как он, например, перед лицом изъянов своего дарования, по крайней мере идеально, восстанавливает тотальность и выравненность своего су­щества: «Я слышал обвинения в том, что я враг математики вообще, которую, однако, никто не может ценить выше, чем это делаю я, так как она как раз достигает того, в выполнении чего мне совершенно отказано». «Чем менее мне было дано способностей к изобразитель­ному искусству, тем более я допытывался его законов и правил: ма­
ло того, я гораздо больше внимания обращал на техническую сторо­ну живописи, чем поэзии; как вообще мы пытаемся путем рассудка и вникания заполнить те пробелы, которые природа оставила в нас».

Или: «Среди тысяч вещей, которые меня интересуют, ка- кая-нибудь одна всегда водворяется в середину в качестве главной планеты, в то время как остальное guod libet* моей жизни обраща­ется кругом в многостороннем подобии лун (in vielseitiger Mondges- talt), пока тому или другому не удастся также продвинуться в сере­дину». Он всегда чувствовал себя в средоточии своего существова­ния. Он сам часто намекает на то, как легко дух его вливался в ту или иную тенденцию или сферу интересов, каждый раз вырабаты­вая этим как бы особый духовный орган, и как легко он снова нахо­дил свой путь обратно- от этих односторонних подвижностей к центральности и равновесию. Этим уже сказано, до какой степени это равновесие не было чем-то застывшим или сколько-нибудь ме­ханическим, наоборот, оно было чем-то живым и подвижным, в не­прерывных передвижениях непрерывно заново добываемым - как он постоянно и даже перед самой смертью хвалился тем, что он «легко восстанавливался», правда, это было сказано по поводу- а может быть, это было следствием - того, что он «благодушно сми­рялся» (heiter entsagte). То, что он постоянно развивался, постоянно находился на пути к некой идеальной внутренней цели, заставляло его ощущать каждое данное свое состояние как «среднее». Это, по­жалуй, остается в силе и для самой глубоко захватывающей стадии в его развитии - для перехода от субъективистической молодости к объективистической старости. Когда он в глубокой старости еще раз говорит о Шекспире как о «высшем существе», для него недосягае­мом, то это, может быть, основывалось на том, что Шекспир облада­ет объективностью, всецело поглощающей субъективность, он же, в какой бы невероятной мере он ни достиг этой объективности, все же всегда чувствовал себя лишь на пути к ней. Правда, и по отноше­нию к этой объективности он опять-таки имел дистанцию, он и свою объективность рассматривал объективно. Именно благодаря неустанному эволютивному движению от одного полюса к другому он достигал постоянно сдвигающегося и в этом сдвиге сохраняюще­гося живым равновесия, которое сочетало наигармоничнейшим об­разом богатства субъективного и объективного бытия.

Что угодно (лат.).

И над всем жизненным процессом доминирует счастье его при­роды с ее единственным соединением подвижности и баланса: три основных направления, которые господствуют над мировой жизнью человека, вступали в подвижность (лабильность) его жизни в каче­стве совершенно равных сил. Гете проводил через себя мир без за­держки, равновесие его внутреннего бытия было не чем иным, как равновесием его принимающего и отдающего отношения к миру, И он воздвигал равновесие как космическую идею не потому, что слу­чайно обладал им в своем субъекте, а потому, что обладание это бы­ло лишь внутренней стороной его жизнеотношения к миру, и лишь этим получал он право возводить личное свое состояние в принцип миропонимания.

Рассматривая эти единичные категории в общей связи его ми­ровоззрения, построенного с их помощью, мы приходим к убежде­нию, что все они являются некими оболочками единого структурно­го мотива. В основании этого мировоззрения лежит идея единства. Гете - дух синтетический по преимуществу, природе которого, как он сам говорит, «было чуждо разделение и счет». Однако единство это в своей логической абсолютности, перед которой пропадают все различия и все многообразия, есть то застывшее и бесплодное, пе­ред которым всякая мысль останавливается; ибо оно, не имея раз­личия, лишено содержаний, оно есть пустое, абстрактное бытие во­обще. Для Гете не скрыто такое значение «мирового единства» и связанные с ним последствия, для него главное - избегнуть их. Со­гласно всему складу его природы, ему нужно не застывшее логиче­ское единство, а живое - но ведь живое как нечто множественное, подвижное, внутренне дифференцированное кажется немыслимым наряду с абсолютным единством. И вот все эти большие максимы или формальные идеи - лишь средства представить мировое един­ство как живое.

Одно из прежних наших положений тем самым может быть расширено настолько, чтобы явиться фундаментом мировоззрения Гете во всей его совокупности. Великая проблема заключается в следующем: как может мир во всем многообразном своем богатстве, в своей дифференциации на противоположности, движущийся в бесконечных развитиях, все же быть единством? Каковы те руки, которые он протягивает, чтобы вбирать в себя единичность, изымая ее из ее пестроты и расколотости, не лишая ее этим ее обособленно­сти и подвижности, обусловливающих жизнь как таковую, - каковы всеобщие категориальные формы мировых содержаний, благодаря
которым они могут быть переживаемы мировым единством? Это по­требность, проходящая сквозь всю историю философских и религи­озных мироистолкований: найти нечто посредствующее между тем единым, которое полагалось мыслью или религиозным томлением, и необозримым многообразием единичностей. Будь то идеи или ступе­ни эманаций, иерархии святых или материализации божества, будь то категории или схемы - всегда нужны некие образования, кото­рые, так сказать, одной своей стороной обращены к абсолютному и единому, а другой - к обособленному и многообразному, которые в качестве неких посредников причастны и той, и другой природе. Они всегда выполняют одну и ту же функцию, все равно, какова их сущность - метафизическая, идеальная или теоретико-познавате­льная, все равно, являются ли они непосредственно присущими единому, или обнаруживаются только лишь в единичных явлениях, или, наконец, помещаются на полдороге между обоими полюсами. К этому ряду относится то, что я обсуждаю здесь как максимы или идеи, которые для Гете делают «идею» видимой в явлениях и явля­ются гарантией связи единичного с мировым единством и правиль­ности того познания, которое их созерцает в феномене.

Дата добавления: 2015-06-26