К метафизике культуры 12 страница

Глава пятая ИНДИВИДУАЛИЗМ

Духовно-историческое развитие индивидуальности питается двумя мотивами. Всякое существование, будь то камень или дерево, светило или человек, прежде всего индивидуально, поскольку оно обладает так или иначе замкнутым в себе объемом, в пределах ко­торого оно- нечто самостоятельное и целостное. В этом смысле важны не те свойства данного существа, которые, возможно, отли­чают его от других, а лишь то, что этот кусок бытия средоточен в самом себе и в той или иной мере есть нечто обособленное и посто­янное; безразлично вплетается ли он при этой своей самости в ка­
кие-либо зависимости или более общие связи. Если бы, например, мир состоял из одних абсолютно одинаковых атомов, то каждый из них, хотя бы качественно и неотличимый от каждого другого, все же в этом смысле был бы индивидуумом. Понятие это, однако, как бы потенцируется, лишь только инобытие простирается и на каче­ства бытийного субъекта. Теперь уже — в применении к человеку — дело идет не только о том, чтобы быть просто другим, но о том, что­бы быть иным, чем другие; отличаться от них не только бытием, но именно таким бытием.

Эти категории всегда являлись своего рода живыми силами, оформлявшими содержание мира и жизни. Но в развитии современ­ного духа они приобретают некоторую осознанность, выходящую за пределы их реального воздействия. А именно в двоякой форме: с одной стороны, в качестве абстрактных понятий, с помощью кото­рых познание истолковывает структуру действительности, с дру­гой- в качестве идеалов, в целях все более и более совершенного осуществления которых человек должен выковывать свою и чужую действительность. В мире идей XVIII в. преобладает дифференци­рованное существование человека, собранность в самостоятельной точке «я», отрешенность самоответственного бытия от всяких спаек, связей, насилий со стороны истории и общества. Человек, абсолют­но индивидуальное бытие как таковое, метафизически есгаъ нечто абсолютно свободное совершенно так же, как он должен быть абсо­лютно свободным морально, политически, интеллектуально, религи­озно. Знаменуя этим собственную подлинную природу, он благодаря этому же снова погружается в природу как стихийную основу, от которой он был оторван общественно-историческими силами, отняв­шими у него свободу его индивидуальной, живущей в собственных пределах самости. Но ведь природа есть место абсолютного равен­ства перед законом: все индивидуумы в последней бытийной глуби­не своей равны, как атомы самой последовательной атомистики. Ка­чественные различия не доходят до решающей точки индивидуаль­ности. Может быть, здесь было чувство того, что индивидуум, абсо­лютно себе предоставленный и питающийся лишь силами собствен­ного бытия, не может вынести своего одиночества и своей ответст­венности. Это чувство, может быть, и заставляло такого рода инди­видуализм искать опору в принадлежности к природе вообще и в равенстве всех подобных индивидуумов между собой.

Другая форма индивидуализма, нашедшая себе наиболее чис­тое выражение к концу XVIII в. и главным образом у романтиков, усматривает значение индивидуальности не в том, что круг ее бы­
тия сосредоточивается вокруг самостоятельного «я» и представляет собою замкнутый мир, а в том, что содержание этого мира, качества сущностных сил и сущностных проявлений различны от индивиду­ума к индивидууму. В противоположность первому формальному типу индивидуализма можно было бы это назвать качественным индивидуализмом; не самостоятельность бытия принципиально одинаковых существ, а несравнимость и незаменимость именно та­кого бытия принципиально различных существ - вот в чем глубо­чайшая действительность и в то же время идеальное требование космоса и главное - мира людей. Там встает вопрос о жизненном процессе, о его оформлении, а именно о его протекании вокруг изо­лированных по отношению друг к другу и свободных, но однород­ных центров, здесь - о содержании этого процесса, которое не мо­жет и не должно быть общим для разных его носителей.

Отношение Гете к этому развитию индивидуализма, наиболее чистые выражения которого как раз наблюдались во время его жиз­ни, отнюдь не было однозначным и решительным. Если вообще ис­кать партийный, а потому и грубый лозунг, то гетевское жизнесо- зерцание следует назвать индивидуалистическим; нельзя отрицать связи с духом времени, которым руководили обе указанные тенден­ции. «Если я захочу выразить, - писал Гете незадолго до смерти, — чем я стал для немцев вообще, в особенности для молодых поэтов, то я имею, пожалуй, право назвать себя их освободителем: ибо они на моем примере воочию убедились, как человек должен жить из­нутри, а художник - творить изнутри, так, что он, как бы он ни вел себя, всегда будет выявлять лишь свою индивидуальность». То, что является как индивидуальная жизнь, имеет свои последние корни в самом индивидууме. Такое отношение к жизни в свою очередь, од­нако, противостоит трем другим возможностям.

Для известных богословских способов мышления индивидуум почерпает свои энергии, меру и направление их от некой трансцен­дентной силы, содержания его существования, так же как и само это существование, лишь одолжены ему как части некоего лежаще­го, собственно говоря, вне него мирового замысла. С другой стороны, крайний социологизм делает из индивидуума лишь точку пересече­ния нитей, сотканных обществом до него и около него, лишь сосуд социальных воздействий, из сменяющихся комбинаций которых без остатка могут быть выведены как содержания, так и окраска его су­ществования. Наконец, натуралистическое мировоззрение ставит на место социального происхождения индивидуума космически-кауза­льное. Но и здесь индивидуум, можно сказать, лишь иллюзия, его,
быть может, несравнимая форма возникает лишь из стечения той же материи и тех же энергий, которые строят и планету, и песчин­ку, без того, чтобы форма эта была собственным истоком содержа­ний и действий его жизни. Во всех этих случаях человек не может «жить изнутри», потому что «внутреннее» его как таковое как раз и не развертывает никаких творческих сил. То, что он «выявляет», не есть его «индивидуум», так как таковой вообще не есть субстанция, но есть не что иное, как то метафизическое, социальное, природное, которое проходит через случайную форму свободной индивидуаль­ности. Сама же эта форма не может быть чем-либо творческим, а потому и чем-либо первично самостным, не может, так сказать, тво­рить саму себя. Основной вопрос жизнесозерцания: есть ли индиви­дуум последний источник миростановления, является ли он по сущ­ности своей как индивидуум творческим или же он лишь проходная точка для сил и течений сверхиндивидуального происхождения; яв­ляется ли он той субстанцией, из которой проистекают оформления духовного бытия или же он некая форма, которую принимают иные субстанции этого бытия, - данный вопрос разрешается для Гете в первом смысле. Таково основное метафизическое переживание Ге­те, которым, однако же, не исчерпывается его отношение к пробле­ме индивидуальности, но которым он примыкает к первой форме индивидуализма.

Это самотворчество индивидуума содержит в себе, однако, еще одну двоицу, которая еще раз дифференцирует только что добытое решение. Все указанные противоположные этому теории были по­няты в смысле динамического воздействия на индивидуума. Жизнь его определяли и даже конструировали реальные силы, которые проистекали из неких инстанций, лежащих вне него и которые при­чинно определяли направление данной жизни как протекающего процесса; они же неминуемо определяли и содержания именно это­го жизненного процесса. Однако, если процесс этот протекает, так сказать, из самого себя, изнутри, если он творческий, то содержание его еще отнюдь не является по необходимости единственным, ори­гинальным и несравненным; наоборот, оно может быть всецело ти­пическим, предсуществующим, общезначимым. Этим, во всяком случае, по-видимому, обозначается по крайней мере одно из на­правлений многообразно сплетающихся способов отношения Гете к проблеме индивидуализма. Процесс каждой жизни порождает сам себя в первосамостной динамике, за ним остается собственно лич­ное, не проистекающее ни из какой трансцендентной, механической или исторической инстанции; а то, что он порождает, именно поэто­
му есть всецело подлинное выражение именно этой личности. Это прежде всего требует подтверждения. Сюда относятся выражения вроде того, что поэтическое содержание есть содержание собствен­ной жизни; сюда же - многозначительные слова: «Охотно признают, что поэты рождаются, признают это для всех искусств, так как при­ходится это признавать. Но если приглядеться, каждая, даже ма­лейшая, способность является врожденной и нет неопределенных способностей. Только наше двусмысленное, рассеянное воспитание делает людей неуверенными; оно возбуждает желания вместо то­го, чтобы оживлять инстинкты, и вместо того, чтобы развивать действительные задатки, оно направляет стремления на предметы, которые так часто не соответствуют природе человека, устремляю­щего на них свои старания». Трудно яснее обозначить индивидуаль­ность как единственно правомерный источник жизни и решитель­нее отклонить оформляемость ее из всего того чуждого индивидуа­льности, и потому случайного, что нас окружает.

Это как раз является общим смыслом следующего, правда, не­посредственно совершенно иначе ориентированного изречения о «несоразмерных» органах животных: рога, длинные хвосты, гривы, в противоположность которым человек все включает в точную гар­монию своего образа и «есть все то, что он имеет». Также и в ду­ховном человек не имеет никаких чуждых придатков, так что поло­жение это всецело может варьироваться в том гетевском смысле, что человек есть все то, что он порождает. Его собственная жизнь обнаруживает в форме полной подвижности все выраженное здесь статически. Гете был уже пожилым человеком, а окружавшие его близкие указывали, насколько пластичны были его взгляды, как они постоянно перерождались вместе с развитием и превращением его жизни. В отличие от Шиллера, у которого «все всегда было гото­во», один из этих людей замечает, что у Гете в течение разговора все становилось; а другой - что взгляды его отнюдь не были устой­чивыми и стоило подумать, что схватил его мысль, как следующий раз «в другом настроении» он высказывал совершенно иное мнение.

Ведь дело в том, что содержание жизни Гете срослось и приле­гало к процессу ее, как кожа к живому телу, точнейшим образом питаемая и модифицируемая в каждый данный момент внутренни­ми его процессами. Может быть, исходя из этого и удастся объяс­нить, почему он так часто говорит о факте и необходимости делания и действия, о неустанной деятельности, в которой должна пребы­вать «монада» личности, не указывая, однако, при этом, для чего нужно действовать и куда направлять эту деятельность. Уж не зна­
чит ли это, что жизнь просто-напросто живет и должна жить, что ценность ее бытия заключается в формальном изживании ее по­движности, что все содержания и цели ее в конечном счете лишь постольку ценны, поскольку они увеличивают подвижность жизни? Ведь он достаточно недвусмысленно говорил: «Цель жизни - сама жизнь». И все же я не думаю, что такова была его подлинная кон­цепция. Несомненно лишь одно: для него порождение ценных содер­жаний в ту меру, в какую жизнь есть всегда больше жизни, больше подвижности, было нечто само собой разумеющееся. Благодаря это­му он, правда, может и не указывать, каков же, собственно, объект, какова ценная цель движущейся монады. Нередко перед выраже­ниями Гете о неустанной деятельности как последнем требовании испытываешь почти мучительное чувство, будто при всем этом все же остаешься в пустоте; ибо не указано само ценное содержание, лишь в качестве носителя которого вся эта деятельность, это само­проявление и делаются ценностью и остаются в противном случае лишь чем-то формальным, одинаково открытым как для положите­льного, так и для отрицательного. Все, однако, меняется, если по­чувствовать, как органично Гете понимает связь процесса и содер­жания, в том смысле, что жизнь принципиально не воспринимает в себя какую-либо ценность в качестве содержания, на место которо­го она могла бы принять и любую неценность, но что, поскольку он исполняет свой чистый смысл, она в самом течении процесса по­рождает из себя соответствующее и соразмерное себе содержание. Содержание это не лежит вне ее как объект или цель, но есть про­дуктивность самой жизни, не иначе от нее отличимое, чем произне­сенное слово от произнесения слова. Именно эта сила жизни - не получения извне правильного и ценного, а сила порождения его в самом своем движении - и имеется в виду для области практики, когда он говорит, что следует не «возбуждать желания», а «ожив­лять инстинкты» и что сущность жизни в том, что она «есть» то, что она «имеет».

Но наряду с тем, что жизнь так непосредственно спаивает свои содержания со своим индивидуальным течением, все же стоит уже намеченная возможность: содержания эти в своей логической, под­дающейся формулировке значимости отнюдь не единичны и годны лишь для данного индивидуума, но разделяются многими и для многих значимы. Этим обозначается, по крайней мере, одно из на­правлений убеждений Гете. Все толковое, считает он, было уже од­нажды кем-нибудь помыслено, все дело в том, чтобы его еще раз помыслить - этим он отчетливо указывает на сверхиндивидуаль­
ность содержания. Гете недаром настаивает: «старое истинное - держись за него!» - он убежден, что в целом жизненные содержа­ния всегда повторяются. Еще значительнее те сами по себе не столь ясные места, где он говорит о незначительности различий между людьми: даже между гением и самым заурядным человеком он не видит действительно существующей пропасти: «мы ведь все в кон­це концов Адамовы дети» - этим он призывает к терпимости к отде­льным неприятным проявлениям людей - «и в каждом единичном» для него «все более и более через личность просвечивает всеобщее». Он при этом, однако, со всей резкостью признает разницу в самом жизненном процессе в зависимости от его динамики, от степени его витальности, настолько, что это для него обусловливает различные степени бессмертия. Но - так можно было бы выразить эту констел­ляцию- жизненные содержания, соответствующие разным степе­ням жизненности, как ею порожденные, рассматриваемые с иных точек зрения, отнюдь не обнаруживают таких уж больших отли­чий, мало того - быть может, вообще никаких: с этической, интел­лектуальной, эстетической или какой бы то ни было точки зрения они могут быть очень похожими и всецело всеобщими. Если их рас­сматривать именно так или, так сказать, изолировать их, отрешив от непосредственности самой жизни, как мы, впрочем, по большей части и привыкли их оценивать, - пропадают все те индивидуаль­ные черты, которыми они как непосредственные выражения еди­ничных жизненных интенсивностей, и только как таковые, должны обладать.

Лишь в таком толковании кажутся мне снятыми противоречия между приведенными группами высказываний Гете. То, что человек мыслит, осуществляет, выражает, является при установке в пред­метные порядки и как сугубо содержательное качество чем-то со­вершенно иным, чем в пределах самой творческой жизни: одно­цвета радуги как только оптические явления и в пределах теорети­ческих гипотез и споров, нечто совершенно иное - эти же цвета в искрящейся игре водопада. Жизненное содержание подвластно обе­им этим категориям: оно, с одной стороны, как кристаллизация жизненного процесса, как оформление индивидуальной подвижнос­ти - абсолютно индивидуально, а с другой стороны, оно в то же время нечто совершенно самостоятельное и как будто отражаемое во сне, может быть всеобщим и обязательным; таким оно и является именно постольку, поскольку исходит из подлинной жизни, тако­вым оно и должно быть. Поэтому Гете и может наряду с изречением о том, что поэтическое содержание - это содержание собственной
жизни и что каждый выявляет лишь свою собственную индивидуа­льность, заявлять: «Поэт должен единичное (очевидно, собственное единичное переживание) настолько возвышать до всеобщего, чтобы слушатели в свою очередь могли усвоить его своей собственной ин­дивидуальностью», - так, чтобы у них всеобщее значение индиви­дуального создания снова покидало свою всеобщность и пережива­лось как индивидуальное. В таком толковании типический индиви­дуум XVIII в. получил своеобразную окраску. Ведь для этой эпохи индивидуум был всецело предоставлен самому себе, силы его пита­лись из загадочного центра безусловной спонтанности, жизнь каж­дого из них- исключительно развитие его самого. Но то, что при этом человечество не распадается на атомизированные осколки и не должно распадаться, эта концепция доказывает лишь с помощью утверждения равенства всех отдельных индивидуумов в подлинной глубинной их сущности: liberte дополняется с помощью egalite[51]. Фундамент же гетевского воззрения может быть истолкован как бо­лее глубокое и живое понимание проблемы: благодаря двойному смыслу порождаемых жизнью содержаний. Когда он говорит о «своеобразии» духовной жизни и о том, что феномены ее «ошибоч­ны вовне и истинны внутри», то этим он и вскрывает принцип двой­ственности, хотя и в ином, чем здесь разбирается, направлении. Укорененность в самом себе, индивидуально творческая жизнь от­дельных личностей отнюдь не совпадают для него с их метафизиче­ским равенством; наоборот, безграничная различность разделяет их жизненные интенсивности, разделяет смысл их бытия. Содержания, однако, порожденные процессом этого бытия непосредственно и то­лько из себя, сосредоточенные в нем и обнаруживающие неповтори­мость и несравнимость его образа в каждый данный момент, обла­дают в то же время и неким смыслом «вовне», они подчиняются не­коему предметному порядку и истолкованию, некоему общечелове­ческому жизненному целому. И в этой сфере, будучи подведены под совершенно иные ценностные и порядковые критерии, они уже мо­гут обнаруживать принципиальное родство и сходство, которые для них никакого значения не имеют, пока они включены в индивидуа­льно-творческую жизнь. Подобно тому, как они могут быть - «ис­тинными внутри и ошибочными вовне», совершенно так же могут они быть индивидуальными внутри и всеобщими вовне.

Исследуемая до сих пор различимость индивидуума заключа­
ется, судя по некоторым высказываниям Гете, не столько в качест­венной окраске, сколько в степени жизненной интенсивности: в пол­ноте, подвижности, в силе выявления и утверждения себя, в коли­чественных различиях. В этом смысле в возрасте шестидесяти двух лет он писал: «Более крупные люди обладают лишь большим объе­мом, они разделяют добродетели и недостатки с большинством, но лишь в большем количестве». Ведь количественные различия легче всего поддаются тому, чтобы с их помощью дифференцировать одно индивидуальное существование от другого, не нарушая всеобщно­сти их содержаний. И уже совсем решительно заявляет он почти что в восемьдесят лет: «Всегда говорят об оригинальности, однако, что это значит: если бы я мог сказать, чем я обязан великим пред­шественникам и современникам, то осталось бы немного. Ведь что же мы можем назвать ceo им собственным, кроме энергии, силы, воления». В этом заключается одна из принципиальных возможно­стей понимания человеческого существа, и из числа великих твор­цов человеческих образов, на мой взгляд, приближается к этому еще Веласкес. И в его образах мы прежде всего ощущаем опреде­ленную степень их витальности, динамики их существа; кажется, будто тянется некая шкала чистых жизненных интенсивностей от его графа Оливареца и дрезденского ловчего, которые как будто не­прерывно переполняются жизненной силой, вплоть до изможден­ных Габсбургов, в которых жизнь уже не реальность, а только при­зрак; и будто каждая из его фигур занимает на этой шкале жизнен­ных количеств совершенно определенное место, закрепляемое за ней пониманием художника.

Однако наряду с таким пониманием индивидуализма, находя­щим себе отзвуки у Гете, у него же развивается и более поздняя форма, которую я назвал качественным индивидуализмом и для ко­торой сущность и ценность человека заключаются в особенности и единственности его свойств, его качеств. Восемнадцати лет он пи­шет прямо-таки в бешенстве: «Будь у меня дети и скажи мне кто-нибудь, что они похожи на того или другого, я бы их выгнал, ес­ли бы это оказалось правдой». И совсем немногим позднее эта страсть к безусловно собственному, эта высокая оценка неслыхан­ного переносится и на отдельные моменты личной жизни. «Дайте мне ощутить то, чего я не чувствовал, подумать то, чего я не ду­мал». И наконец, в «Мейстере» аббат, очевидно, высказывает мне­ние автора, говоря: «Дитя, юноша, заблуждающийся на собственном пути, мне гораздо милее многих, идущих прямо по чужим дорогам». Вообще говоря, для этого типа индивидуализма, завершающегося
романтикой, и для его духовно-исторического значения «Годы уче­ния» являются, пожалуй, решающим прорывом и выступлением. Если отвлечься от Шекспира, то здесь впервые в литературе обри­сован некий мир (пускай это малый мир, «свет» определенных об­щественных кругов), всецело построенный на индивидуальных осо­бенностях его элементов и по-своему организуемый и развиваю­щийся именно из этих особенностей. Здесь, естественно, вспомина­ется величайший поэтический пример мировой картины, слагаю­щейся из резко индивидуализированных единичных явлений, - «Божественная комедия». Однако, как бы далеко ни уступали люди «Мейстера» дантовским в интенсивности бытия и мощи очертаний, для последних все же не существует той проблемы, которая как раз и придает индивидуализму героев Гете его своеобразный отпечаток: то, что из их взаимодействия вырастает определенный жизненный космос. Дантовские образы изолированы и рядоположны, они как будто лишь расставлены по пути трансцендентного странствия поэ­та и находят свое единство не в собственных взаимоотношениях, но в том выходящем за их пределы и обнимающем их божественном порядке, который, так сказать, не нуждается в этих индивидуали- зациях в качестве внутреннего условия своего бытия.

Гетевская индивидуализация при сравнении с шекспировской сразу подпадает под совершенно иные категории, причем те и дру­гие относятся к глубочайшим основам двух противоположных типов творчества. Шекспировское творчество в чистой своей идее имеет своим символом божественное созидание. В оформленном мире от­ныне исчезло то нечто, из чего он оформлялся, - хаос или безымян­ное бытие, оно всецело перешло или исчерпалось в единичные обра­зования. Подобно этому, если подходить с другой стороны, и сам со­здатель от них отступил, он предоставил их самим себе и тем зако­нам, которые он в них вдохнул и уже не стоит за ними как нечто уловимое и однозначно установимое. Образы Шекспира служат ху­дожественной аналогией к такому пониманию абсолютного и мета­физического. Вся их «природность» отнюдь не означает, что в еди­ничных природах чувствуется еще некая всеобщая, целостная «природа вообще», которая бы их связывала в качестве общего кор­ня или почвы, но каждая из них впитала в себя бытие до последней капли и перелила его без остатка именно в данную индивидуальную форму. И с другой стороны: сам создатель скрылся за своим созда­нием, единичные его продукты не указуют на него как на дополне­ние или истолкование, как на фон или идеальный фокус. То обстоя­тельство, что мы о личности Шекспира ничего не знаем, кроме не­
которых внешних подробностей, является случайностью, по мень­шей мере чрезвычайно символичной. Его создания и его образы от него отделились, и - конечно, cum grano salis* - мы едва ли что-ли­бо потеряли в понимании и наслаждении любым из его произведе­ний, если бы каждое имело другого автора. Бытие, изображаемое каждой из его трагических фигур, пропитывает их как нечто инди­видуальное вплоть до мельчайших тканей их существа и отделяет их в неслыханной самостоятельности и замкнутой пластичности как от объективной сопричастности всех существ, так и от связанности со стоящей за ними субъективностью поэта, которая могла бы их связать. И в том, и в другом смысле гетевские произведения и ге- тевские образы ориентированы иначе.

Поэтическое творчество Гете покоится на чувстве именно той природы, понятие которой лежит в основе его теоретической кар­тины мира. Мир для него - развертывание и осуществление некоего универсального единичного бытия, которое выпускает из себя и снова вбирает в себя отдельные образы («рождение и могила, веч­ное море») и все же ни на мгновение не дает им всецело отделиться от этой физико-метафизической основной субстанции («Вечное жи­вет и движется во всех»). Родство всех образов, которое у Шекспи­ра сказывается самое большее в некоторой общности их художест­венной трактовки, их стиля и силуэтного размера, дано у Гете через коренную связанность с единством природы, из которого отдельный образ поднимается, лишь как морская волна в своей, быть может, никогда не повторяемой форме. «Природа», в образе которой или в качестве порождений которой Гете видел явления, была нечто го­раздо более обширное, более метафизичное, была более сплошной и безусловной подстройкой, связующей индивидуумы, чем та «приро­да», которая выкидывала шекспировские образы. Но именно поэто­му она и не была до такой степени сконцентрирована в отдельные образования, не создавала их такими вулканическими толчками. У Шекспира речь идет о природе отдельных явлений, у Гете - о при­роде вообще, которая, вечно одна и та же, лежит в основе каждого из них. То, что он говорит о самом себе:

Und so teil' ich mich, ihr Lieben,

Und bin immerfort der Eine**

Дата добавления: 2015-06-26