Зачем ты дал нам глубоко проникающие взоры (нем.). 2 страница

Жизнь Гете была в высшем, можно сказать, метафизическом смысле - настоящее. Он жил как «здесь», в котором только человек и должен «ориентироваться», так и «теперь»; «здесь» и «теперь» его плодоносная почва. И где же еще, как не в настоящем, должен был жить человек, который был настолько неустанно развивающимся, что он, когда обратили его внимание на противоречие со сказанным им раньше, ответил: он не для того дожил до восьмидесяти лет, что­бы каждый день повторять одно и то же! Если душевным предме­том его преодоления в будущем было томление, то таким объектом
для прошлого было воспоминание. Правда, принято считать, что Ге­те умел забывать; сводить счеты с прошлым, спокойно отбрасывать все затруднения, связанные с последствиями наших поступков, из­бегать всяких оглядок и переживаний задним числом, поскольку это могло явиться задержкой, чтобы смотреть и идти вперед. Если его настолько считают свободным от всего того, что охотно называют излишними страданиями - ведь для жизненных целей большинства людей они действительно излишни, - то это является существенной долей, с одной стороны, преклонения, с другой же - моральной от­чужденности, с которыми одинаково относятся к «искусству жизни» Гете.

И все же я считаю, что этим приписывается Гете поверхност­ность, в которой скорее виновны сами истолкователи, как раз наобо­рот: мало кто был обречен на то, чтобы страдать от прошлого так глубоко и тяжело, как Гете, так, как он, ощущать все бремя и оковы последствий своих поступков. Через мир его мыслей постоянно про­слеживается мотив духов, от которых, раз они вызваны, уже отде­латься нельзя; мотив «второго», рабами которого мы делаемся после того, как мы свободно могли располагать «первым»; мотив демонов, от которых «с трудом можно освободиться»: «нерасторжимые стро­гие духовные узы». «Ужасно, - пишет Гете из Рима, - как меня раз­дирают воспоминания» и более чем сорок лет спустя: «То, что тебе принадлежит, от этого не отделаешься, даже если отбросишь». А в одном месте «Маскированных шествий» он говорит о духах:

Wenn man sie nicht stracks vertreibt, Sie Ziehen fort, ein und der andre bleibt In irgendeinen Winkel hangen, Und hat er noch so still getan, Er kommt hervor in wunderlichen Fiillen[59].

Распространяя это настроение на область сверхиндивидуаль- но-исторического, он восхваляет Соединенные Штаты главным об­разом как раз за то, что они освобождены от «бесполезного воспо­минания», и их будущим поэтам он желает уберечься от «рассказов о привидениях». И то же тон звучит опять-таки, когда он совершен­но афористически без всякого обоснования вывода пишет: «Мы все
живем прошлым и гибнем от прошлого». Так что его «жизненное правило»: «если хочешь смастерить себе хорошенькую жизнь, не заботься о прошлом», вытекает, как и большинство жизненных пра­вил, из горького опыта. И неужели же всерьез полагают, что Гете хотел действительно назвать свое существование «хорошенькой жизнью»? Множество подобных высказываний не может быть слу­чайностью. Даже тогда, когда они входят в поэтические произведе­ния, они все же в пределах своего окружения носят тот же своеоб­разный характер, который можно отметить в некоторых гармониях или тактах у Бетховена: каждое из них всецело включено в, так сказать, объективную связь пьесы, всецело понятно и необходимо в пределах чисто музыкальной логики, и вместе с тем оно уходит еще и в совершенно иное измерение, в измерение субъекта; хотя и ка­жется, что оно именно здесь лишь ради того, что ему предшествова­ло, и того, что за ним следует, все же откуда-то снизу и изнутри как раз в нем и вскрикивает душа. Моменты эти производят прорыв в художественно-музыкальной сплошной ткани, непрерывно прохо­дящей также и через них, и сквозь прорывы эти непосредственно поднимаются страждущие стоны души, живущей под звуковой тка­нью. Также действуют у Гете отдельные места, каждое из которых, правда, выполняет свою необходимую роль в целом художественно­го произведения, но через которые в то же время прорывается не­что пережитое за пределами искусства. И подобно тому, как он не­прерывно боролся с петлями и западнями, расставленными ему бу­дущим в форме томления, так же он избегал опасностей, угрожаю­щих ему со стороны прошлого. И вот счастливый инстинкт его прео­долевал прошлое главным образом, по-видимому, путем перенесе­ния в настоящее. Он имел своеобразный позыв к тому, чтобы снова увидеться с любимой женщиной много лет спустя после разрыва с ней: так было с Фридерикой, с Лили; и в полном соответствии с этим он пишет: «Насколько присутствие любимого предмета отни­мает разрушающую силу у воображения и превращает томление в спокойное созерцание, на то я имею важнейшие примеры». Для это­го человека несравнимо наглядной фантазии, подчас сливавшейся с галлюцинациями, минувшее жило в форме «демонов», «духов», от мучительного присутствия которых нельзя отделаться. Но единст­венное средство против духов - действительность. От того, что нас мучает в форме привидения, часто освобождает нас оно же, лишь только мы с ним встретимся в форме действительности. «Действи­тельность, - пишет он уже в двадцать семь лет, - я могу по большей части до известной степени перенести; сны же, когда им это угодно,
могут меня размягчить». Непрерывная тяга к созерцанию, проходя­щая через всю духовную жизнь Гете, есть не только выражение его сущности как художника, которая в созерцании мира еще раз, так сказать, физически осуществляет свое с ним соединение, что и со­ставляет метафизическую природу гения, но тяга эта была и проти­вовесом темным внутренним силам, тем наличным светом, который рассеивал и растворял тени прошлого. Конечно, помимо этого особо­го способа вылечивать воспоминания с помощью настоящего, он во многих случаях просто-напросто, может быть, и насильственно, от­ворачивался от прошедшего, освобождался от него грубо и как буд­то бесчувственно: это ему было необходимо. С возрастом это стало для него, так сказать, органической функцией, и потому в глубокой старости он может говорить об этом во мнимо легком тоне: «Поду­майте, что с каждым вздохом эфирная лефейская струя проникает через все наше существо, так что мы умеренно вспоминаем радости и едва вспоминаем страдания. Я всегда умел ценить, использовать и взвешивать этот высокий божий дар. Поэтому, когда речь идет об ударах и щелчках, которыми нас испытывали судьба, милая, друзья, противники, то память о них у человека решительного и хо­рошего давно рассеялась». Видеть в этом холодный, эвдемонистиче­ский эгоизм было бы в высшей степени поверхности о; обычно про­сматривают то давление, которое исходило не только от самих со­трясений его переживаний, но и от их воспоминания и дальнейшего влияния, так как обычно скорее замечают невероятную силу сопро­тивления и отпора, которая, правда, и одерживала победу в его творчестве, в видимом исходе борьбы. Эта жизнь, без передышки продвигавшаяся к новой объективной деятельности, к новому субъ­ективному самооформлению, должна была в каждое свое мгновение быть всецело самой собой, быть собственным настоящим. Если он отделывался от томления и воспоминания, которые в нем были со­блазнительней и подвижней, чем, пожалуй, в любом из нас, то это было великолепнейшим самопреодолением, триумфом над своим «я» в форме будущего и прошлого, в пользу этого же «я» в форме его подлинной, высшей и творческой жизни.

Самоограничение, самопреодоление в существовании, которые в его жизни были постоянно и преимущественно направлены на воспоминание и томление, составляли - достаточно на это лишь на­мекнуть - одно неразрывное целое с постоянным отданием себе от­чета в самом себе. Ни одно другое понятие так не связывает теоре­тико-объективную картину с нравственным оцениванием; ведь от­давать себе отчет в самом себе означает: осуществлять единство
знания о себе и оценки себя, а также смотреть на себя с той грани­цы, по сю сторону которой мы должны смириться и по ту сторону которой мы не посягаем. Метафизически основная воля созерцать и переживать свой субъект как нечто объективное не могла глубже и совершенней отразить свой этический диапазон и антиномичность, чем в отдаче себе отчета в самом себе. Так, сознание собственной действительности и той границы, строгое соблюдение которой дава­ло жизни ее ценность и ее форму, осуществлялось в непрерывном акте на протяжении всей его жизни.

Глава седьмая ЛЮБОВЬ

Гете принадлежал к тому типу людей, которые по самому свое­му природному складу имеют определенное отношение к женщи­нам. Из этого отнюдь еще не вытекает большой эротической страсти или опыта. Гете был одинаково далек от обоих типов, для которых на первом плане переживания стоит реальное отношение к женщи­не, ~ от раба женщины и от Дон-Жуана. Лишь одну нить вплетали женщины в ткань его существования, хотя она едва ли когда-либо и обрывалась совсем. Но он решительно отвергает, чтобы жизнь все­цело наполнялась связями с женщинами: это приводит «к слишком многим путаницам и мучениям, которые нас съедают, или же к пол­ной пустоте». Независимо, таким образом, от этих реальных связей, есть мужчины, которые обладают своеобразным знанием о женщи­нах; некий образ или значимость женского существа является для них в некоторой степени элементом их собственной природы. Ни­цше, который, насколько мне известно, никогда не имел эротиче­ской связи и который, по его собственному признанию, «никогда из-за женщин не старался», говорит, однако, в том же месте: «Не решиться ли мне на предположение, что я бабенок знаю? Это вхо­дит в мое дионисийское приданое». И, быть может, на том же осно­вании и Рафаэль на вопрос, откуда он берет модели ко всем своим прекрасным женским образам, ответил: он не из моделей их берет, но пользуется «известной идеей, возникающей в его духе». Также и Гете признается в глубокой старости: «Моя идея о женщинах не аб­страгирована из явлений действительности, но мне прирождена или возникла во мне, один Бог ведает как». Но что Гете был знатоком в смысле практической психологии в отношении к тем женщинам, с
которыми он встречался в действительности, кажется мне очень мало вероятным. На Лотту Буфф, художественный образ которой им обрисован со всей глубиной и потрясающей правдой, он, по соб­ственному признанию, «никогда не обращал внимания» — слишком уж он ее любил. А то, что он более сорока лет спустя, выбрал себе Оттилию фон Погвиш в снохи, видимо, обнаруживает своеобразное отсутствие психологической проницательности. Если этот щедро оделенный природой и почти непрерывно эротически подвижный человек все же так мало испытывал счастья в любви ^— вспомним, как он, оглядываясь на свою восьмидесятилетнюю жизнь, говорит об «ударах и щелчках», которыми нас испытывают судьба и «ми­лая», - то это, помимо иных глубин, в которые мы еще заглянем, быть может, коренится и в этом свойстве практически ошибаться в своем знании женщин. Действительно, люди данного склада обычно не обладают большой наблюдательностью по отношению к женщи­нам; но «идея» женщины им так или иначе прирождена, знание «прообраза», который Гете усматривает в каждом органическом су­ществе и описывает как тот «закон, из которого в явлении могут быть обнаружены лишь одни исключения».

Такое знание о женщинах тем самым словно предопределено для поэтического изображения, возвышающегося над единичным явлением, и на этом знании мог Гете как раз основывать то, что его женские образы «все лучше, чем их можно встретить в действите­льности». Правда, во многих гетевских женщинах есть нечто завер­шенное, чего нет ни в одном из его мужских образов, какое-то бы­тийное совершенство по ту сторону единичных проявлений и свойств. Во всех этих женщинах - в Лотте и Клерхен, в Ифигении и в Принцессе, в Доротее и Наталии и многих других- ощущается эта неразложимая и в частностях неуловимая черта совершенства в себе, которая в то же время знаменует отношение к вечному и кото­рая нашла себе, так сказать, понятийное выражение в вечно женст­венном, влекущем нас ввысь.

И поэтому нет никакого противоречия, когда Гете постоянно осуждает в женщинах то, что они «неспособны к идеям», и в то же время говорит, что он может идеально изображать лишь в женском образе, что женщины - «единственный сосуд», в который он может вливать свою идеальность. То, что они «не имеют» идей, не мешает тому, что они для него суть «идея». Очевидно, он не находит идеаль­ности в отдельных эмпирических женщинах, но тип «женщина», ка­ким он живет в нем, в то же время, конечно, составляя последний смысл и норму также и этих реальных и несовершенных женщин, -
может всецело, как он это говорил, служить той серебряной чашей, в которую мы кладем золотые яблоки. Этот образ символизирует то, что, по-видимому, является ядром его интуиции о женщинах: что женщины суть нечто более замкнутое в себе, более целостное, так сказать, более тотальное, чем центрирующиеся вокруг единичных интересов мужчины, из которых каждый в лучшем случае повторя­ет в себе многообразие своего пола. Поэтому-то женщины по своей формальной структуре более предрасположены к такого рода «со­вершенству». Лучшей похвалой женщин в его устах служат поэто­му слова: «Ваши склонности всегда живы и деятельны, и вы не можете и любить и пренебрегать». Для всех его женских образов, от «Геца» через Ифигению и Наталию до Макарии, имеется одна основная форма, наполняемая самым разнообразным содержанием: внутренняя примиренность и сущностное единство элементов, кото­рые в мужской природе пребывают в отчужденности или часто в борьбе. Поэтому Оттилия и обозначает свою вину, которая приводит ее к гибели, не по непосредственному содержанию ее, но лишь: «Я сбилась со своего пути». И в наибольшем отвлечении от содержания Гете так обосновывает свое понимание женской ревности: «Каждая женщина исключает другую по своей природе; ибо от каждой тре­буется все, что подлежит быть выполненным всем полом в целом».

Вполне понятно, таким образом, что его духовная позиция по отношению к женщинам изменяется в зависимости от того отноше­ния к форме единства, которое характеризует ту или иную эпоху его развития. Когда он приехал в Веймар с хаосом разбегающихся и сталкивающихся стремлений в груди, с явным страстным позывом организовать свои силы и направить их в единое русло - то, что со­ставляло последние глубины счастья и богатства, дарованных ему отношениями к Шарлотте фон Штейн, как раз, по всей вероятности, и было связано с гармоническим единством этой натуры, со спокой­но прочной формой, в которой эта женщина примиряла все его экс­центрические и диссонирующие жизненные элементы. Образ зам­кнутой целостности, дарованный ею, указывал ему путь освобожде­ния от всего дикого и дивергирующего в его натуре. Он это и выска­зывает совершенно отчетливо: он в ней нуждается, чтобы стать са­мостоятельным целостным существом. Она была для него символом целостности и единства, как для Микеланджело - Виттория Колон­на. «Ты единственная, - пишет он ей, - в которую мне нечего вкла­дывать, чтобы найти в ней все». Поэтому он прославляет счастье, дарованное ему ею как позволяющее ему быть с нею вполне от­крытым, в то время как другие люди лишены «тех переходных то­
нов, которые в тебе все звучат». То, что он переживал как глубочай­шую сущность женщин, казалось ему осуществленным в ней в не­коем совершенстве, лежащем по ту сторону обычных фрагментар­ных его осуществлений, и это в эпоху его жизни, когда его собствен­ное развитие нуждалось в опоре и образце именно этой формы жиз­ни. Под старость его внутренне отношение к женскому принципу меняется. Начинают часто встречаться критически-осуждающие изречения о женщинах вообще; но если вдуматься, то почти все они сводятся к так называемому женскому недостатку объективности. Связь здесь, быть может, такова: юность Гете - я здесь предвосхи­щаю последнюю главу - управляется эмоциональным идеалом; его словно влечет к прямому, непосредственному осуществлению лич­ного бытия и его целостности, сознание же этой целостности- не знание и не делание, а чувство. Позднее, после путешествия в Ита­лию, эта жизненная тенденция раскалывается в двух направлени­ях: в отдаче себя научному познанию и в проявлении себя в дейст­вии и творчестве.

Этим его жизнь от субъективного обратилась на объективный путь. В то время, однако, как это обычно приносит с собой типично мужскую расколотость, оторванность единичного интереса и деяте­льности от центра и единства внутреннего существования- Гете было даровано, что все объективное его мышление и делание оста­валось сугубо личным, биениями пульса целостной внутренней жизни. Этой единственной в своем совершенстве бытийной формой и определяется обнаруживающееся в его старости острое неприя­тие всего только субъективного, сказывающееся у нас столь часто по отношению к уже преодоленным стадиям нашего развития. Пер­вичное и все же добытое единство его внутреннего существования отныне исполнилось таким предметным содержанием мирового зна­ния и мирового делания, по сравнению с которым всякое субъектив­ное, в самом себе вращающееся существование, отклоняющее объ­ективные нормы, должно было казаться ему своего рода злым прин­ципом. Тип «женщина» дал ему то, что мог ему дать, особенно с того времени, как он предстал перед ним в наглядной чистоте в образе Шарлотты фон Штейн. Но отныне субъективное единство и целост­ность стали для него само собой разумеющимся состоянием, и вели­кое обращение его к объекту требовало от этого состояния, чтобы оно наполнялось новыми содержаниями и новыми конфликтами. В этом тип «женщина» больше уже не мог быть для него плодотвор­ным. Мало того, он должен был решительно от него отойти как сим­вол превзойденной эпохи, и поэтому-то он всегда порицал женщин
за отсутствие объективности, которую ему открыла новая эпоха; ведь они вполне довольствуются тем, что им что-нибудь «нравит­ся», не различая и не оценивая мотивов этого нравления; они требу­ют особого внимания для себя, не применяя того же по отношению к другим; их легко переманить из одной точки зрения в другую, и ес­ли они страдают, то скорее винят в этом объекты, чем самих себя; наконец, в качестве необходимого результата всех этих субъектив- ностей, они делаются жертвами догматики и записываются в рабы­ни чистых условностей.

Если его духовное отношение и оценка женщин в своем разви­тии настолько точно следовали основной линии его эволюции, то в этом можно усмотреть столь же причину, сколь и следствие того, что образ женщины не был для него абстрагирован из эмпириче­ских случайностей, но был сверхиндивидуален и вырастал из по­следних сущностных корней его природы. Но поскольку это касает­ся лишь типа, идеи «женщина», то отнюдь еще не значит, что это можно установить и проследить для всех его единичных реальных переживаний в связи с женщинами, ибо переживания эти, как мне кажется, гораздо менее исходили из этого духовно-априорного от­ношения к женскому принципу вообще, чем просто-напросто из его чисто эротического темперамента. Правда, они подчас настолько действительно вырастали из этого темперамента, что это многим казалось едва ли совместимым как раз с духовностью его жизни.

А именно: мне не раз приходилось от лиц духовно высоко орга­низованных и очень далеких от банальной чопорности слышать со­жаления о той роли, которую эротический элемент сыграл в жизни Гете. Не в смысле моральных сомнений, но лишь в том, будто этим нарушалось равновесие его жизни, такой, какой она должна была бы определяться своей центральной идеей благодаря излишней эротической заинтересованности и эротическим переживаниям.

Нельзя отрицать, что в такого рода замечаниях сказывается инстинкт ощущения опасности, которая угрожает со стороны эроти­ческих сил всякой в высоком смысле целостной и продуктивной жизни. Ибо либо стремления и осуществления этой области вплета­ются в интимное течение всей этой жизни - и тогда последняя пре­терпевает почти неминуемо беспорядки, отклонения, депрессии; а именно: главным образом вследствие глубоко внутренней формаль­ной противоположности: любовь есть непрерывный процесс, пуль­сирующая динамика жизни, вовлечение в неустанное течение со­хранения вида - в то время как духовное бытие покоится на вневре­менном, в том или ином смысле этого слова, на содержаниях жиз­
ненного процесса, а не самом процессе. Либо - из всех остальных жизненных областей дифференцируется эротическая и выделяется в особую сферу, переходя в которую, мы делаемся «другим челове­ком». Таким путем, правда, устраняются все эти задержки и иска­жения, но жизненная тотальность осуждена на жестокий дуализм, взаимный обмен всех сил, составляющий их единство, прерван и по крайней мере стерилизован.

Всего этого однако, очевидно, с Гете не случилось, и мелкая мо­рализующая критика оказывается беспочвенной перед лицом как величия его творения, так и несравненности его жизни в целом. Проблема же построения образа личности Гете заключается, таким образом, в следующем: почему эти последствия как раз и не наблю­дались у него? Надо признаться, что ответ на это может быть добыт лишь из основных слоев жизни Гете вообще.

Сущностная формула, находящая себе в Гете наиболее чистое и сильное историческое осуществление, всегда ведь оставалась такой: жизнь, всецело послушная собственному закону, развивающаяся словно из целостно-природного инстинкта, соответствует тем самым законам вещей, т.е. познания и творения как чистые выражения этой внутренней, вырастающей из самой себя необходимости все же оказываются оформленными согласно требованиям объекта и идеи. Самим фактом своего переживания Гете каждое противостоящее ему предметное содержание настолько оформляет изнутри, как ес­ли бы оно само было рождено из единства этой жизни. Согласно об­щему смыслу этого существования развивались, по-видимому, и его эротические содержания. Ибо и они - как они нам даны в его пись­мах и интимных высказываниях, в «Поэзии и правде» и в лирике - таковы, как если бы они определялись только его нутром и неиз­бежным его развертыванием, как цветок появляется на ветке в тот момент и в той форме, которые требуются и которые выношены подлинной силой ее роста. Никогда, даже в тех крайних случаях, как в страсти к Лотте или к Ульрике Левецов, не ощущаем мы той одержимости, которая для эротического переживания символизи­руется любовным напитком и особым эмоциональным тоном, будто это чувство скорее нечто совершающееся с нами или над нами, чем выявление жизни, принадлежащей самой себе. Мы слышим, что Ге­те во всех своих чувственных порывах никогда не терял власти над собой. Он пишет Гердеру об одной красивой женщине, сильно его затронувшей: «Я бы не хотел осквернить такой образ прикоснове­нием беглого вожделения». Вспомним к тому же, помимо многого другого, то, что он говорил Эккерману о своей сдержанности по от­
ношению к красивым актрисам, которые его сильно притягивали и «на полдороги шли ему навстречу». Однако эта определенность и оформленность эротического переживания волей является лишь внешним и далеко не самым важным феноменом того более глубо­кого факта, что оно определялось его бытием, законом и смыслом развития, следовавшего исключительно течению собственных, под- линнейших своих коренных соков. Поэтому, подобно его «отрече­нию», которое он проповедовал и практиковал всю жизнь, это от­нюдь не было обеднением, а было положительным принципом офор­мления его жизни. Ведь эта его эротическая сдержанность не была чем-то ущербным, но была некоторой оформленностью прирожден­ной его любви из самых индивидуальных и жизненных истоков. В том-то и заключается счастье натуры Гете, что предметы мира не более возбуждали его, чем было заложено возможности отдаваться им в его воле и в его разуме, в высшем смысле этого слова; он пото­му любил все эти вещи, что мог не бояться этой любви.

Иначе это можно выразить так: сколько бы мы в жизни Гете, даже в его творениях, ни на ходили субъективного, мгновенного, капризного - всегда остается чувство, что жизнь как целое никогда не теряет своего перевеса над той своей частью, которая в данный момент находится на поверхности. То, что ежеминутно живет как целое в каждом своем проявлении, сообщает этому проявлению чу­десную темперацию. То, в чем усматривали его холодность, не что иное, как именно этот перевес целостности жизни над ее единич­ным (и поэтому-то оно и должно было увеличиваться с самым рос­том и объемом этой жизни). В эту форму складываются и события его любви, и она обнаруживает то несравненное сочетание, что весь человек уходит в чувство и что он, именно потому что весь, все же не теряет власти над этим чувством как единичным; что чувство это никогда не является оторванной сущностью, как это часто бывает с эротическим переживанием мужчины, но действенно как живой член организма, постоянно черпающий из его совокупной жизни ес­ли не счастье, то силу свою и свой закон. В общей сложности Гете обладал человеческим совершенством в том смысле, что он мог от­давать себя всецело, быть всецело увлекаемым, нисколько не буду­чи сдвинутым со своего центра. Такая примиренность обычно разде­льных или друг друга исключающих жизненных точек и тенденций вообще типична для жизни Гете. Практический идеал, высказанный им в «Эпимениде» - «Податливость при большой воле», - он сам осуществлял в бесчисленных отношениях к людям. Способность от­даваться и при этом сохранять себя, крайняя энергия и совершен­
ная уступчивость - абсолютная прочность и смысловая уверенность его глубочайшей жизни и при этом «Протеева натура», ежедневно менявшаяся, - за этими синтезами ощущается общая им всем вели­кая жизненная формула, которую непосредственно не ухватишь, но лишь в подобных частичных и, так сказать, провинциальных ее вы­ражениях.

Правда, такой характер чувства как жизненного процесса угро­жает своему предмету некоторой проблематикой. В общем мы пере­живаем любовь, даже самую рядовую, в единичной душе как опре­деленное взаимоотношение и взаимодействие; «другой» - отвечает ли он ей или нет, знает ли он о ней или нет - есть активный фактор ее, и при его хотя бы лишь идеальном участии возникает чувство в любящем. Гетевская эротика как будто прямо этому противополож­на как чисто имманентное событие, которым все и ограничивается. Но это-то и поразительно, что в нем никогда не ощущается все то сдержанное, эгоистическое, даже не считающееся с людьми, что обычно связано с подобным солипсическим переживанием любви. «До самой глубины нашего существования, - пишет он в возрасте тридцати семи лет, - должны проникать наши отношения для того, чтобы из этого могло выйти что-либо разумное». Или: «Если нельзя любить безусловно, то с любовью уже не все благополучно». «Лю­бится лучше всего в те времена, - утверждает он в шестьдесят два года, - когда еще думаешь, что ты один любишь, что ни один чело­век так не любил и не будет любить». Любовь есть «дар, который нельзя отнять, и было бы невозможно причинить вред или оставить без защиты некогда любимое существо». В этом-то, наконец, и обна­руживается та блаженная гармония, в глубочайшем смысле опреде­ляющая гетевское существование: гармония между совершенно свободным, будто знающим лишь о самом себе и лишь самого себя слушающим сущностным развитием и теми требованиями, которые исходят от вещей и идей.

Слова Филины: «Если я тебя люблю, то какое тебе дело» - со­вершеннейшее выражение единства обеих ценностей: идеальной и личной. С одной стороны, высшая нежность и самоотверженная от­дача, по сравнению с которыми Платоново представление о любви на средине между имением и неимением кажется чем-то эгоистиче­ским и внешним. За много лет до этого Гете на деле доказал эту чи­стейшую форму эротики: франкфуртские письма к Кестнеру, в ко­торых он постоянно и совершенно открыто говорит о своей страсти к Лотте, относятся к наиболее совершенным из всех имеющихся на свете свидетельств чистоты, благородства, нравственно прочного
доверия к себе и другим. Здесь как будто в человеке заговорила лю­бовь в своей автономности, свободной от стяжания и всего случай­ного. Он сам поэтому находит возможным свести слова Филины к сугубо сверхличному изречению Спинозы: «Кто любит Бога, не мо­жет захотеть, чтобы и Бог его любил». Но, с другой стороны, в этом все же обнаруживается любовь, которая проистекает именно из подлиннейшего существа личности, из ее абсолютной самости. По­добно тому, как он свершал свое творчество как «любовник» и без целевой заинтересованности, что из этого выйдет, так и любовь бы­ла для него функцией жизни, нормируемой ее органической ритми­кой, а не какой-либо идеей, с которой она все же гармонировала благодаря некоему глубочайшему изначальному с ней единству.

Этим определялось и своеобразно окрашенное отношение Гете к предметам его любви. Во всех его связях с людьми преобладала одна черта, которую можно было бы, пожалуй, обозначить как вы­сшую деликатность, - внутренняя позиция, возникавшая там, где целостность человека пребывает постоянным источником и доми­нантой каждого отношения; ибо тем самым отдача себя и соблюде­ние дистанции, глубочайшее внимание к другому и властная уве­ренность никогда себя в этом не утратить - лишь две стороны одной и той же черты. Так же и в его отношениях с любимыми женщина­ми страстное, самоотверженное и рыцарское сплетается со своеоб­разным оттенком: как будто все они - лишь повод для осуществле­ния именно в данный момент необходимой стадии его внутреннего развития и будто его настоящая эротическая связь - цветение соб­ственных соков, для которых женщина была лишь весенним возду­хом и весенним дождем. Если Карл Август однажды сказал, что Ге­те всегда все вкладывал в женщин и любил в них лишь свои идеи, то в конце концов в основе этого несколько неуклюжего выражения лежит то же, что и в приведенных словах, сказанных Кестнеру по поводу сделанного кем-то лестного описания Лотты: «Я поистине не знал, что все это в ней было, ибо я всегда слишком уж любил ее, чтобы обращать на нее внимание». Решающим здесь является то, что взаимодействие субъекта и объекта любви, которое даже в не­счастной любви разыгрывается в переделах любящего индивидуу­ма, для Гете отступало на задний план и любовь его была скорее вращающимся в самом себе чувством, была эпохой, создаваемой данным моментом его индивидуального развития. И хотя это - бла­годаря чудесному единству субъективного влечения и объективного требования в картине его существования - нисколько не лишало любимого им существа ни его преданной страстности, ни его самоот­
верженной нежности, то все же этим объясняется частая смена предметов его увлечения. Говоря о своих произведениях, он в раз­ных формах и в разное время высказывал, что, собственно говоря, безразлично, на какой предмет направлять свою деятельность, все дело в том, чтобы проявлялась сила, чтобы достигался максимум деятельности. Каким бы парадоксальным это ни казалось, данная основная максима его существования повторяется и в его отноше­нии к большинству женщин. Так же, как ему было «безразлично де­лать горшки или блюда», в этом смысле ему было все равно - лю­бить ли Фредерику или Лили, Шарлотту фон Штейн или Ульрику. Конечно, каждый раз любовь его была иной, женщина не была для него как для мужчины грубой нравственности женщиной вообще, без различия индивидуальностей. Но то, что любовь наступала в данный момент, что она несла этот ни с чем не смешиваемый отпе­чаток, определялось, так сказать, не эротическим взаимоотношени­ем, а характером той периодичности, которая именно теперь прояв­лялась согласно закону его развития.

Дата добавления: 2015-06-26