Зачем ты дал нам глубоко проникающие взоры (нем.). 1 страница

340

ко духовного оформления, но и субъективно-душевное делается объективным, благодаря тому что оно как существенное, как опре­деление нашего бытия обладает мировым смыслом и как кусок, как судьба или носитель жизни вообще включается в реальное или иде­альное, но всегда объективное всебытие. Нечего и говорить, как ве­личественна и высока та «отчетность», которая заложена для самых интимных и личных сторон нашего существа в такого рода обобще­нии и объективации. Ибо мы поставили над собой закон, перед кото­рым мы тем более ответственны, чем более этот закон возник из нас самих, значим лишь для нас самих и для нашего отношения к тота­льности бытия и идеи.

Жизнь Гете уже достаточно часто сравнивали с «художествен­ным произведением». Если этим хотели указать на высшую ее цен­ность, то это, во всяком случае, относится к мании величия совре­менного эстетизма. Жизнь вырастает из собственных корней, и нор­мы ее автономны и не выводимы из нормативных образований, ко­торые, может быть, из нее же и возникли: жизнь не может и не дол­жна быть художественным произведением, так же как она не мо­жет и не должна быть логическим выводом или математическим вычислением. Гете сам высказал приблизительно в 1825 г., что для него жизнь выше искусства, которое ее лишь украшает. Пусть это «украшение» - лишь несколько беглое разговорное выражение, но, во всяком случае, включение жизни в идеал произведения искусст­ва как объемлющий и здесь решительным образом отвергается. Ко­нечно, известные нормативные формы одинаково присущи и жизни, и искусству, и лишь в этом смысле выражение это частично право­мерно: несомненно, прослеживается аналогия с жизнью Гете, когда в художественном произведении внутренний, личной жизнью по­рожденный процесс обретает форму наглядного бытия, как если бы подобное проявление этого процесса выросло согласно объективным нормам, следуя исключительно закону и идее предмета. В порядке этой объективации субъекта и протекает работа Гете над его собст­венным «образованием».

Часто высказывалось мнение, что все развитие Гете было не­прерывным процессом «самообразования». «Я изучал природу и ис­кусство, - так признается он в глубокой старости, - собственно го­воря, всегда лишь для того, чтобы дальше себя образовывать. Что люди из этого делают, мне безразлично». Ему это стало ясным еще сорок восемь лет до этого: «Дела мои идут в полном порядке и хоро­шо, - пишет он Шарлотте фон Штейн, - правда, нет ничего важного или трудного между тем, так как я, как ты знаешь, все трактую как
упражнение, то и это для меня достаточно привлекательно». Он вводил в себя все содержания бытия с тем, чтобы на них воспиты­вать свое «я» все выше и выше. Однако в этом «эгоизме» не было ничего сомнительного, ибо совершенствование своей личности было для него объективно-нравственной задачей, совершенно так, как ес­ли бы это было направлено на другое лицо. Собственное образова­ние отнюдь не означало для него только прироста воспринятых ма­териалов знания и умения, но означало, что он с их помощью все бо­лее и более становился «образом», т.е. существом, предстоящим другим и самому себе как объективный элемент мира. Он отлично знал, что человек как субъективное существо, направленное на са­мого себя, не может, так сказать, из самого же себя достигнуть та­кой объективной значимости, знания самого себя как мирового эле­мента; но что он для этого предварительно должен сделаться вос­принимающим и отдающим сосудом мира. Поэтому-то он и должен был неустанно учиться и неустанно творить, должен был, так ска­зать, пропускать бытие через себя, чтобы сделаться причастным его объективности. Чем более субъект его наполнялся мировой субстан­цией, чем более и вернее отражалось в нем бытие, тем более сам он становился объектом, тем родственнее, тем подчиненней становился он самому объективному бытию. Двойной смысл «образования», та­ким образом, оправдался: тем, что он, учась, исследуя, творя, сам себя образовывал, «образовывался», т.е. оформлял свой субъект в объективный образ, которым он не только был, но который противо­стоял ему как уже оформленное содержание.

Это высокое сознание позволяло ему в том же смысле, в каком он говорил о своем «эгоистическом» учении, называть свои произве­дения не более чем личной исповедью. «Мои работы всегда не что иное, как сохранение радости и страдания моей жизни», - пишет он в двадцать шесть лет. И спустя сорок лет: «Предметом моего серь­езного рассмотрения является в настоящее время новейшее изда­ние моих жизненных следов, которые обычно, чтобы дитя не оста­валось без имени, называют сочинениями». Лишь тот, для кого субъект его настолько объективен, будет определять свои объектив­ные достижения как нечто столь субъективное. И поэтому нет ни малейшего противоречия с только что приведенным изречением, когда Гете, также в глубокой старости, заявляет как раз, казалось бы, противоположное: «Что я сам? Что я сделал? Все, что я видел, слышал, наблюдал, я собрал и использовал. Произведения мои вскормлены тысячами различных индивидуумов; невежды и мудре­цы, остряки и глупцы, детство, зрелый возраст, старость - все пре­
доставляли мне свои мысли, свои способности, свои надежды, свой способ бытия; я часто собирал жатву, посеянную другими. Мое тво­рение - творение коллективного существа, и оно несет имя: Гете».

Единство субъекта и объекта, осуществление и возвещение ко­торого составляет метафизический смысл его существования, до­стигает у него к старости наиболее высокой и чистой зрелости. В то время как вообще во всем его мышлении и поведении акцент всеце­ло был передвинут на объективную сторону этого равенства, отныне с этой высоты и субъект может в свою очередь получить всеобъем­лющее значение, могут отныне, как известно, даже его отчеты о са­мых предметных естественноисторических исследованиях слагать­ся в автобиографическую форму. В молодости это было бы субъек- тивацией; теперь об этом не может быть и речи, его субъект отныне не более чем фокус предметностей, он же сам, в совокупности со всеми содержаниями, судьбой, опытом, сделался сам для себя пред­метом объективного наблюдения и переживания- а тем самым и объективной оценки. Так говорит он, например, о некоторой «сооб­разной природе человека» склонности считать известные явления более родственными, чем это допускается их фактическим сходст­вом: «Я сам на себе замечал, что часто впадаю в эту ошибку». Дру­гой раз, говоря о направлении в изучении природы, идущем от впе­чатления, от целого к наблюдению частей: «Я при этом отлично со­знаю, что данный способ исследования природы, совершенно так же, как и противоположный ему, подвержен известным особенно­стям, мало того, даже известным предрассудкам». Так, в глубокой старости он часто непосредственно признается в субъективности своего познания - ибо и оно стало для него объективным феноменом. Указанный автобиографический тон гетевской старости есть особый вид исповеди, к которому вообще, по-видимому, склонен всякий ху­дожник в старости. Мне незачем приводить примеры, насколько ча­сто поздние творения больших художников суть не что иное, как исповеди, как обнажения субъективного душевного ядра, уже ли­шенного оболочки стыдливости, ибо субъект уже чувствует себя оставившим свою субъективность и уже сопричастным предчувст­вуемому или внутренне усматриваемому высшему порядку. «Ста­рость, - писал Гете, - есть постепенное выхождение из явления» - и это может означать как то, что сущность лишается своих покро­вов, так и то, что она из мира всего обнаруживающегося уходит в некую последнюю тайну; и, быть может, первое как раз оправдыва­ется для нас безусловностью второго. И Гете ощущает единство своего личного существования с природой и идеей вещей настолько
глубоко, а с годами все глубже и глубже, что всякое художествен­ное или естественноисторическое сообщение тотчас принимает стиль и тон рассказа о лично пережитом, как если бы каждое зано­во открывающееся ему предметное обстояние было новой ступенью его глубиннейшего развития. «Человек, - писал он в эти поздние го­ды, - усматривает себя только в мире и мир только в себе самом. Всякий новый предмет, если только его хорошо узреть, открывает в нас новый орган». И если то, как Гете в старости противопоставлял себя собственной жизни, являет собой великолепнейшую объекти­вацию субъекта, то в этом лишь, с другой стороны, обнаруживается то же великое единство. Ибо не только прошлое, которое он мог счи­тать завершившимся, стало для него чистым образом, но и только что прожитый день был таковым, мало того, самый момент пережи­вания был для него объективным событием - не только в смысле од­новременного самонаблюдения, раздвоения сознания, которого, не­сомненно, часто и не было налицо, по крайней мере, не более чем у многих других людей; нет - в том смысле, что внутренний тонус пе­реживания, способ его непосредственного, субъективного протека­ния уже обладал характером объективности. Что бы он ни думал или ни чувствовал, было для него событием, как восход солнца или созревание плодов, он не только «я» как познающее противопостав­лял переживаниям как познаваемым, но само переживание изнача­льно было включено в космическое становление, что, быть может, в абсолютном совершенстве и символизируется в образе Макарии. Не только единичные жизненные содержания сделались для него объ­ективными, но, так сказать, самый жизненный процесс - ведь для этой объективации уже больше не нуждался в форме противопос­тавленности. Категория, под которой он переживал свою жизнь, по­теряла всю остроту противоположности, ибо это была та же катего­рия, под которой самодовлеюще развертываются события космоса.

Это единство, однако, содержит в себе один элемент или одну предпосылку, которая на первый взгляд как раз противоречит его глубинной природе: через всю жизнь Гете с самого начала проходит черта смирения, которую он часто выражает и на которой постоян­но настаивает. Включенность в действительность и в идею бытийно­го целого непосредственная самоотдача жизни в уверенности, что этим удовлетворяется норма предметных порядков, - эта основная формула гетевского существования непрерывно, по-видимому, на­рушается постоянным чувством необходимого отказа, воздержания и самообладания. Одно из высказываний тридцатитрехлетнего Гете, быть может, и намекает, хотя и не непосредственно, на возможное
разрешение этого противоречия. «В одном я могу вас уверить, что в полном разгаре счастья живу в непрерывном отречении и ежеднев­но вижу, что при всей работе и труде свершается не моя воля, а во­ля высшей силы, мысли которой суть не мои мысли». Правда, эле­менты сопоставлены здесь в еще не разрешенной проблематике: субъективное чувствование и воление, которые чувствуют себя призванными включиться в некий потусторонний высший порядок и достигают этого лишь в форме отречения. Однако смысл этого от­речения, взятого в самом общем, всю его жизнь проникающем смысле, сводится, на мой взгляд, к тому, что лишь на этом пути удавалась Гете объективация своего субъекта. Он непрерывно дол­жен был преодолевать самого себя для того, чтобы интенсивность его жизни, ее блаженно-безблагостное течение могло сделаться предметным. Самоопределение и опредмечивание были не последо­вательностью двух актов, но одним и тем же актом, рассматривае­мым с двух сторон. Ко всему горению и напору его души очень рано прибавилось самопреодоление как момент их оформления. Сверше­нием и совершенствованием его души было как раз то, что она, вый­дя за пределы свой только субъективной оживленности, сама для себя сделалась объектом; и она себе это отвоевала в форме постоян­ного самопреодоления, все более и более сознательного владычества над собой. Это было не разрывом его жизни, а ее целостной приро­дой. Если Гете достиг только что упомянутых «образования», «ста­новления образом» тем, что он в свое личное развитие привносил и врабатывал все больше и больше космического материала, то впо­следствии он очень хорошо знал, сколько для этого потребовалось строгого ограничения: образование - духовный рефлекс, тайна ор­ганизма, вместе со своим ростом самому давать себе свою форму, т.е. свой предел. «Каждое образование, - писал он в семьдесят лет, - тюрьма, на железную решетку которой сердятся проходящие, на стенки которой они могут натыкаться, заключенный же, в ней обра­зующийся, сам натыкается, но результат этого - подлинно добытая свобода». Таково же его отношение к природе, с верным упорством и восторженным погружением, одновременно с остановкой перед последними тайнами и убеждением в присутствии неисследимого, нам недоступного, - это то же жизненное единство, отдача себя и смирение. Отход от себя, с помощью которого Гете добывал свое объективное бытие, было в то же время и невзиранием на себя, от­казом от того, чем субъект хочет быть и чем он стремится наслаж­даться, пока пребывает в самом себе. Быть может, однако, внутрен­няя связь этих жизненных ценностей как раз обратная.

Быть может - но на это можно намекать лишь издали, - само­преодоление и отречение были для него прафеноменом его нравст­венной человечности, а все, что я назвал объективацией его субъек­та, - лишь следствием, явлением, наглядным позитивом этого пра- феномена, позитивом, в котором должно было выражаться ценност­ное своеобразие этого смирения, раз оно не было аскезой. Мы обыч­но в смирении на первом месте оттеняем и ощущаем момент стра­дания. Однако этот эмоциональный рефлекс для Гете совершенно не существен. «Отрекающийся» - человек, дающий своему субъек­тивному бытию ту форму, с помощью которой он может включить в себя объективный порядок общества или космоса вообще; или, под­ходя с другой стороны: как только человек, выйдя за пределы про­стого истечения своего существования, пожелает дать себе форму, в которой он может созерцать себя как объект, как элемент мира, - он должен отречься. Всякая форма есть ограничение, отказ от того, что по ту сторону границы; и лишь через оформление создается каждое прочное, мирное бытие, которое противостоит субъекту и до которого сам субъект должен себя оформить. Владычество над са­мим собой и отречение, которое без всякого отношения к чему-либо определенному и без всякого наслаждения страданием, в качестве общего определения гетевского существования проходит через весь его жизненный путь, оказывается, таким образом, этической осно­вой или этической стороной этой наиболее общей формулы его раз­вития.

Быть может, это поддается выражению не только с этической точки зрения, но и исходя из еще более всеобщих предпосылок смысла жизни. «Гармоничность существования», под эгидой кото­рой вырабатывался жизненный идеал Гете, отнюдь не является чем-либо однозначным. Она предполагает, в обычном понимании, некую идею религиозного, практического, теоретического или эмо­ционального порядка, по отношению к которой единичные энергии и содержания личности входят в отношение приспособления или со­трудничества, так что жизнь в целом настраивается на один идеа­льный или реальный тон. Это требует самообладания и отказа, так как простирающиеся во все стороны силы и потребности индивиду­ума не обладают сами по себе формой, требуемой той или иной дифференциальной идеей. Однако такого рода ограничения и окора­чивания всего остального нашего существа не являются, так ска­зать, всецело органическими, так как они не возникли из подлин- но-глубинных условий роста и так как образовывание не насквозь гармонично со стороны данной индивидуальности, но исходит от
идеи, которая так или иначе внешняя по отношению к ней, - при­чем это остается в силе, хотя бы смысл этого «внешнего» нисколько и не исключал глубочайшую внутреннюю связь и сращение. Соглас­но гетевской норме, однако, гармония личности обладает, очевидно, совершенно иным основным тоном. Для его метафизического опти­мизма она определяется задатками индивидуума, т.е. гармония есть название для их полной развитости, а негармоничное - рассматри­ваемое исходя из данности человека - обозначает все захирелое, одностороннее, не вполне развившееся, несовершенное состояние «энтелехии». Однако и это влечет за собою ограничения в более чем одном смысле. Но прежде всего не ограничение самости, как в разо­бранном случае, а ограничение самостью или на самости.

Ибо самость окружена всякими притязаниями, иллюзиями, чу­жеродными внешностями, которые спаяны лишь с периферией того, что мы суть изнутри. Подлинное «я», которое первоначально как будто и простирается сквозь всю эту толщу, часто должно еще нау­читься ограничивать себя своим собственным объемом, отказаться от всеобъятия и лишь путем этого отказа достигнуть своей самости. Не раз Гете говорит, что «большинство» художников «слишком уж охотно преступают тот круг, который природа положила их талан­ту», и что редко кто-либо «ограничивает» себя на том, к чему он способен. И наконец, решительно: «Кто хочет быть всеобщим, не де­лается ничем; ограничение необходимо художнику так же, как вся­кому другому, кто из себя (!) хочет создать что-либо значительное». Всякий почерпающий, подобно Гете, норму жизни из самой жизни может лишь самой жизни предоставить провести ограничивающую черту, требуемую этой нормой и внутренней гармонией: то, что мы - мы сами, и делаем то, что исходит из нас, - отнюдь не так пер­вично и не разумеется само собою, но и это, и именно это возможно лишь через ограничение и отречение. Это требование, однако, кото­рое приводит вместе с совершенным развитием всех данных сил к гармонии личного существования, отнюдь не означает того, чтобы каждому инстинкту была дана свобода беспорядочного роста, но каждый из них несет в себе то ограничение, которое накладывается на него согласованностью многих других ограничений в единстве органического саморазвития.

Здесь выступает еще одна глубокая связь мотива ограничения с основной формой жизни Гете. Тот, кто хочет воспитать себя для ка­кого-нибудь достижения, производит ограничение инстинктов и сил, потребных для этого, так сказать, извне, ибо требование ста­вится не самой жизнью и привходящей в нее идеей, как бы она ни
была ей адекватна. Но тот, кто, как Гете, воспитывает свое бытие, тот ограничивает все эти силы и инстинкты лишь в ту меру и в той форме, которой они, так сказать, сами достигают или достигли бы, если бы им было предоставлено определяться своим положением в целом этой личности, своим отношением к ее центру. Самоограниче­ние достигает здесь своего наиболее чистого смысла. Не ради ка­кой-нибудь цели, но ради единства и совершенства всего несущего ее бытия, таким образом, в конце концов ради себя самой каждая энергия, каждая тенденция отказывается от того излишка, к кото­рому ее, так сказать, увлекает ее эгоизм, который все же в собст­венном смысле ей чужд. Ограничение ее, таким образом, проистека­ет как раз из той же силы и из того же средоточия всего существа в целом, откуда возник и ее рост. Итак, именно потому что Гете хотел не «стать» тем или другим, но лишь достигнуть того совершенства, которое как раз было только его совершенством и было предначер­тано вместе с его реальностью, поэтому и его самоограничение было органическим процессом, определяемым чисто изнутри, а его само­воспитание столь же природно слито с его саморазвитием, как лю­бая страсть или продуктивность. «Тот, кто рано испытал обуслов­ленность, - писал он, - легко достигает свободы; тот же, кому обу­словленность навязывается поздно, получает лишь горькую свобо­ду» - ибо обусловленность, ограничение, отказ должны быть изна­чально заложены в жизненном развитии, которое приводит челове­ка к чистому «быть самим собою», т.е. к свободе; если организм уже готов, когда ему «навязывается» ограничение, то оно уже не может в него врасти, а пребывает для него в отчужденности, дисгармонии, «горечи».

Однако и самопреодоление Гете было, по-видимому, направлено на некий постоянный объект, который выступал не только в качест­ве определенного содержания, но переживался им как некое всеоб­щее, формальное состояние, развивающееся из души как таковой, а именно: романтическая тоска - стремление, томление (Sehnsucht). Он, пожалуй, был первым, понявшим, что томление есть функция, связанная с нашим существом вообще, от которой мы «раз навсегда не можем отделаться». В его природе, по собственному его призна­нию, изначально и слишком много было заложено этого томления, и он с годами стремился «усиленно бороться» с ним. То, однако, как он боролся, теснейшим образом совпадает с его общей жизненной тен­денцией. Только что приведенное место полностью таково: «Поско­льку человек уже раз навсегда не может отделаться от томления, лучше и благотворно направлять его на определенный объект».

Этим Гете отнюдь не хочет сказать, что оно должно устремляться лишь на достижимое. Он отлично знает, что этим бы отрицалось его существо как томления и что оно превратилось бы в кусок волевой телеологической рассудочности. В одном из набросков к «Поэзии и правде» мы читаем: «Никто, сколько бы он ни был богат, не может просуществовать без томления; истинное же томление должно быть направлено на недостижимое, мое было направлено на изобразите­льное искусство». Итак, он советует не рационалистическое ограни­чение томления, которое, как раз поскольку он открыл в ней типич­но формальную функцию души, не может быть утолено никаким материальным удовлетворением, а рекомендует связывать его в каждом данном случае с «определенным объектом». Его основной жизненный мотив: не давать звучать в себе ни одной душевной энергии в чистом виде, так сказать, впустую, но искать для каждой из них приложение, соответствие и упор в объективном мире, - мо­тив, на котором вообще зиждилось все равновесие, вся гармония и плодотворность отношения его субъективности к бытию, этот мотив и здесь является решающим. Даже там, где такой аффект, как том­ление, прорывается из глубиннейшего нутра самой души и пребы­вает в нем как элементарная функция его жизни, он разрушил бы эту душу, если бы из объективного бытия к нему не приходила бы цель, хотя и никогда не досягаемая. Чрезвычайно поэтому показате­льно, когда Гете говорит, что «ложные чувственные тенденции суть своего рода реальное томление, все же, во всяком случае, более вы­годное, чем ложная тенденция, выражающаяся как идеальное том­ление». Хотя реальное томление и не может утолиться миром, все нас так или иначе с ним связывает; идеальное же отрывает нас от мира, потому что оно остается лишь субъективным состоянием и ес­тественно ощущается и представляется как некое стремление к аб­солюту, минующее или перескакивающее через мир как объективно данный.

В этом, может быть, и заключается глубочайшее основание для гетевского неприятия романтики. В наши дни нередко принято изображать это отношение по возможности как положительное и приписывать Гете решающее влияние со стороны романтики. Мне кажется, что документы отнюдь не оправдывают этой тенденции. То, что он воспринял от романтики, было связано с ней лишь акци- дентально, тот специфический жизненный акцент, которым она обогатила историю духа, неизбежно был для него «ложной тенден­цией». Я предварительно формулирую тот пункт, на который пада­ет, по моему мнению, этот акцент лишь в самых общих и на первый
взгляд мало существенных чертах: романтика стремится к тому, чтобы базировать жизнь и всю ее совокупность, мало того, мир как пережитый вообще на душе; она есть лиризация кантовского идеа­лизма и тем самым, правда, обращение его тенденции. Романтиче­ская душа хочет как бы заползти во все индивидуальное многообра­зие вещей и отнимает этим у действительности всякое самостояте­льное право; действительность, с одной стороны, для нее только средство (как это сказывается в ее сильном устремлении к наслаж­дению), а с другой - просто ее противоположность, что составляет сущность ее специфичной «иронии». Однако как раз та сила, с кото­рой здесь душа изживает самою себя, выводит ее движение за ее пределы и притом, что понятно само собой, не к тому или иному единичному как конечному и окончательному, а к бесконечности или абсолюту. А то, что душа сама есть бесконечное - будучи a pri­ori всего конечного, - выражается в том, что она единственное под­линное свое отражение находит в бесконечном, безразлично, пони­мает ли она его религиозно или иначе. Именно к этому бесконечно­му она ищет непосредственное отношение, и в этом, как мне кажет­ся, заключается основное ядро ее жизнечувствования с двумя по­следствиями, одинаково противоположными гетевским оценкам. С одной стороны — глубочайшая внутренняя бесформенность.

Всякая форма есть граница и тем самым конечное, она стоит между субъектом, самим по себе бесформенным, и столь же бес­форменной бесконечностью, и поэтому всюду, где она совершенна: в большом искусстве, в мышлении, ставшем истиной, в нравствен- но-оформленном деянии, - она подлинный посредник между субъ­ектом и абсолютом. Гете был научен жизнью - или, по крайней ме­ре, думал, что был научен со времени влияния на него классики и науки, - что непосредственное отношение между тем и другим не более чем обманчивый идеал, что между ними должны встать дея­ние и знание, живущие в сфере конечно-оформленного. Романтиче­ская же душа, сколь бы она внешне не прилежала к совершенству форм, ее суверенная субъективность, которою она жила, могла иметь последнее, глубинное отношение вообще лишь к бесконечно­му и поэтому должна была перескакивать через промежуточную инстанцию ограниченных, т.е. оформленных, единичностей, через уважение к ним и работу над ними. Она водворилась как раз в точке по ту и по сю сторону той области, в которой Гете нашел в конечном счете решающий ценностный смысл своего существования.

Второе следствие в данном случае для нас еще существенней. Такого рода ничем не опосредованное отношение к бесконечному
или абсолюту для романтики отнюдь не означает, как для религиоз­ной мистики, добытого обладания, полного слияния, но пребывает в стадии томления и причем не просто потому, что цель эта дости­жима вообще лишь в порядке приближения, но потому, что эта ста­дия ощущается как нечто окончательное и, как это ни парадоксаль­но звучит, как нечто удовлетворительное, как естественное, посто­янное состояние романтической души. «Томление» представляется мне типичным аффектом романтики и притом, имея в виду указан­ную ее направленность, - «идеальное томление»; ибо там, где душа кружит только в самой себе и все же знает о некой бесконечности вне себя, которую она хотела бы объять, там неминуемо является томление как центральное проявление ее общего склада. Насколько для романтической души томление есть аффект сам по себе, в наи­более чистом виде обнаружил в стиле своей музыки Роберт Шуман, этот последний великий романтик. Такое, так сказать, несубстанци- ализированное томление и было то, что Гете преодолел в себе дол­гой работой; оно-то и осаждается на душе, не перекинувшей к бес­конечности мостов знания и делания. Конечно, Гете знал томление, как немногие, - он ведь чуть было не погиб от него до своего путе­шествия в Италию. Но тут-то его спасла как раз Италия, которая впоследствии лишь благодаря сентиментальным недоразумениям могла сделаться почвой романтических переживаний. Казалось бы, Италия обладает достаточным количеством «романтических» эле­ментов: поросшие плющом руины, виллы в темных кипарисовых рощах, развалины былых величий. Но Гете верно понял, что во всем этом нет ничего романтического, ибо на данной почве это не дышит томлением, а является само по себе определенной действительно­стью, формой, настоящим, лишенным «томления» по идее или по чему-либо еще. Глубочайшая сущность жизни Гете, очевидно, в значительной части своей есть преодоление томления, освобожде­ние от него с помощью Италии, оформление и этого опасного эле­мента жизни, угрожающего нам бесформенностью и бесплодным со­зерцанием проблематического абсолюта: те «определенные объек­ты», на которые он хотел, чтобы было направлено томление, высво­бодили его из этой проблематики, подчинили и этот аффект закону развития его жизни, направленному на действование и познание, - без того однако, чтобы парализовалась и пропала сила, заложенная в этом аффекте. Томление этим одновременно преодолевается и де­лается плодотворным - потому-то романтика и внушала ему отвра­щение, что она не выходила из томления и ничего путного из него создать не умела. Но как раз душа ее должна кружиться в самой
себе, ибо это направляет ее - и здесь мы находимся на границах очень глубоких и темных связей, на которые сам Гете намекает лишь издали, - непосредственно на бесформенный абсолют, в кото­ром томление может теряться, но откуда оно не может найти обрат­ной дороги, - ситуация с единственным в конце концов для роман­тиков выходом в католицизм, за который они могли удержаться, по­тому что он давал единственное в своем роде соединение непосред­ственного и опосредованного отношения к бесконечному.

Гете ведь знал, что «никто не может существовать без томле­ния»; но оно подобно тем природным силам, которые человек может включать в строй своих ценностей не непосредственно, а лишь в пе­реложении. Поэтому незадолго до смерти он еще раз, правда, без прямого отношения к романтике, но имея в виду воспитанное ею хи­лое и придавленное молодое поколение, формулирует свой приго­вор в том смысле, что эта молодежь «прославляет томление как бе­зусловно последнее». Это-то и является решающим. Томление не должно быть «последним», т.е. душа не должна жить постоянно са­мою собою настолько, что она ничего не знает, кроме непосредст­венного отношения к абсолюту. Поскольку она причастна бытию в целом, то должна в действии и в познании найти свое отношение к нему, и в этом-то и состоит последняя тайна ее жизни, что она на­ходится на истинном пути как к самой себе, так и к бесконечному лишь в подобной ограничивающей, оформляющей «определенно­сти». В этом заключается одно из последних осуществленных Гете разрешений жизненной проблемы: все дело в том, чтобы преодо­леть томление как чистую, правда, данную жизнью, но в себе еще пустую силу путем ее «определения» и являясь, быть может, одним из глубочайших преодолений его жизни, оно тем самым обнаружи­ло образцовую гармонию этой жизни; ибо благодаря тому, что это преодоление осуществлялось с помощью работы над миром вещей и форм, мыслей и достижений, душа его всегда находила свой путь к самой себе.

Дата добавления: 2015-06-26