Влечение к жизни и влечение к смерти 1 страница

Как утверждение «целью всякой жизни является смерть» согласуется с предшествующим представлением Фрейда о том, что в каждом человеческом существе имеет­ся влечение к самосохранению? Ведь выдвинутое им в ра­боте «По ту сторону принципа удовольствия» положение о присущем человеку влечении к достижению смерти, по сути дела, вступало в явное противоречие с первоначаль-

ной дуалистической концепций, основанной на призна­нии влечения к самосохранению и сексуальных влечений. Не уклоняясь от ответа на этот вопрос, Фрейд полагал, что влечение к самосохранению может быть рассмотрено в качестве частного, предназначенного ктому, чтобы предот­вратить какие-либо иные возможности возвращения живо­го организма к неорганическому состоянию, кроме внут­ренне присущего ему собственного пути к смерти. Живой организм стремится к естественной смерти, и «сторожа жиз­ни», олицетворяющие собой инстинкт самосохранения, пер­воначально были ничем иным, как «слугами смерти».

Что касается сексуальных влечений, в том числе и слу­жащих продолжению человеческого рода и противодейст­вующих умиранию, то они, в понимании Фрейда, также консервативны, как и все другие влечения. Они служат воспроизведению ранее наличествовавших состояний жи­вого организма и представляются еще более консерватив­ными, поскольку сопротивляются внешним влияниям и стремятся к сохранению жизни во что бы то ни стало. «Они-то,— подчеркивал Фрейд, — собственно, и являют­ся влечениями к жизни: то, что они действуют в противо­вес другим влечениям, которые по своей функции ведут к смерти, составляет имеющуюся между ними противопо­ложность, которой учение о неврозах приписывает боль­шое значение» [20. С. 233].

В конечном счете, в процессе своих размышлений над взаимосвязью между навязчивым повторением и влечения­ми человека Фрейд пришел к новой дуалистической кон­цепции, в соответствии с которой в качестве основных им выделялись влечения к жизни и влечения к смерти. Тем са­мым вольно или невольно он как бы пришел к философ­ским построениям, ранее развиваемым различными мыс­лителями, включая, например, Эмпедокла и Шопенгауэра. В разделе об истоках возникновения психоанализа обра­щалось внимание на то, что в различный период своей ис­следовательской и терапевтической деятельности Фрейд обращался к тем или иным идеям философов. При рассмот­рении своей дуалистической концепции влечении он вы­нужден был признать, что с различением влечений к жизни и влечений к смерти его метапсихологические построения оказались схожими с соответствующими размышлениями Шопенгауэра и Эмпедокла. В работе «По ту сторону прин­ципа удовольствия» основатель психоанализа согласился с

тем, что он, по его собственному выражению, «нечаянно по­пал в гавань философии Шопенгауэра», который рассмат­ривал сексуальное влечение как воплощение воли к жиз­ни, асмерть — как,подлинную цельжизни. Позднее он го­ворил о том, что, будучи космической фантазией, теория Эмпедокла о Любви и Вражде, по сути дела, идентична психоаналитической трактовке инстинктов человека, по­скольку выделенные древнегреческим мыслителем фун­даментальные принципы бытия являются не чем иным, как проявлением инстинкта жизни и инстинкта смерти.

Выдвигая представления о новой дуалистической кон­цепции влечений, Фрейд исходил из коренной противопо­ложности между влечениями к жизни и влечениями к смер­ти. Аналогичная полярность выводилась им и из направ­ленности либидо на объект, когда рассматривались отно­шения между любовью (нежностью) и ненавистью (агрес­сивностью). Зачатки этих представлений содержались уже в ранних идеях Фрейда, связанных с признанием явлений са­дизма и мазохизма в процессе психосексуального развития человека, когда мазохизм рассматривался в качестве обра­щения садизма на собственное Я. Возвращаясь к этим пред­ставлениям с позиций новой дуалистической концепции влечений, основатель психоанализа вынужден был сослать­ся на статью С. Шпильрейн «Деструкция как причина ста­новления» и признать, что значительная часть его рассужде­ний на эту тему быда предвосхищена в данной статье, в ко­торой садистский компонент сексуального влечения был назван деструктивным. Данное признание было им сдела­но в работе «По ту сторону принципа удовольствия».

, Десять лет спустя в книге «Недовольство культурой» Фрейд выразил свою готовность признать, что в садизме и мазохизме психоаналитик имеет дело со сплавом эротики и деструктивности, направленной или внутрь, или вовне. При этом он заметил, что ему самому непонятно, как он сам и многие психоаналитики проглядели широко распростра­ненную агрессивность и деструктивность. «Я вспоми­наю, — писал он, — о собственном сопротивлении при первой встрече с идеей инстинкта деструктивности в пси­хоаналитической литературе, помню, сколь долго оно длилось, пока я не стал восприимчивее к этой идее. Не удивительно поэтому, что другие ее отрицали и отрица­ют» [21. С. 113].

Говоря о своем сопротивлении идее инстинкта деструк­тивности, Фрейд имел в виду прежде всего ту насторожен­ность, которую он испытывал по отношению к тем раз­мышлениям, которые содержались в статье С. Шпильрейн «Деструкция как причина становления». Полагаю, что его сопротивление было обусловлено двумя причинами.

Во-первых, в период 1911—1912 годов, когда Шпиль­рейн выступила с докладом и статьей о присущей человеку деструктивности, между Фрейдом и Юнгом наметились идейные разногласия, позднее приведшие их к полному разрыву. Шпильрейн начинала свою аналитическую карь­еру под руководством Юнга и невольно ассоциировалась Фрейдом именно с ним. Не случайно в письмах того пери­ода к Юнгу основатель психоанализа критически отнесся к биологическим увлечениям Шпильрейн, в то время как, по его мнению, попытка подчинить психологический ма­териал биологическим обоснованиям являлась не более приемлемой, чем зависимость психической жизни от фи­зиологии или анатомии. При этом он считал, что излиш­нее увлечение Шпильрейн биологией являлось следстви­ем ее приверженности юнговской методологии исследова­ния человеческой психики. В ответ на это в одном из своих писем Фрейду Юнг в качестве оправдания соглашался с тем, что Шпильрейн уделяла слишком много внимания биологии и что ее увлечение биологией является доморо­щенным, не связанным с его методологией исследования. Одновременно он подчеркивал, что в своих исследовани­ях пытается заменить дескриптивную (описательную) концепцию либидо генетической, и в этом плане обраще­ние к биологии оказывается неизбежным. В свете этой пе­реписки между Фрейдом и Юнгом, свидетельствующей о нарастании внутреннего противостояния между ними, нет ничего удивительного в том, что основатель психоанализа испытывал сильное сопротивление против высказанной Шпильрейн идее о деструктивности, не вписывающейся в его первоначальную концепцию противопоставления вле­чений Я и сексуальных влечений.

Во-вторых, ревностно относясь к своим собственным психоаналитическим идеям, Фрейд испытывал заметное сопротивление против переосмысления и отвержения того, что ранее могло представляться ему правильным и единственно верным. Это вовсе не означает, что однажды высказанные им идеи не подлежали какому-либо допол-'

нению или изменению. Напротив, как уже отмечалось, на протяжении своей исследовательской и терапевтической деятельности он вносил определенные коррективы в тео­рию и практику психоанализа^ Однако требовалось ка­кое-то, подчас длительное, время, прежде чем Фрейд ре­шался на внесение тех или иных поправок к своим перво­начально высказанным положениям. Он не скрывал это­го. В частности, говоря о том, чтобы психоаналитики не ждали от него скорейшего одобрения их новаций и работа­ли без оглядки на его авторитет, он подчеркивал то обстоя­тельство, что ему действительно требуется время, чтобы «переварить» что-либо новое. Так, в письме К. Абрахаму от 15 февраля 1924 года основатель психоанализа писал: «Мне нелегко вчувствоваться в чужой ход мыслей, как правило, надо подождать, пока я найду связь между ней и путем, проложенным мной самим» [22. С. 62]. Именно это и имело место в случае первоначального отвержения идеи Шпильрейн о деструктивности и последующего, по исте­чении почти десяти лет, признания в качестве одного из основных влечения к смерти и присущего человеку стрем­ления к разрушению.

В работах раннего периода основатель психоанализа предпочитал говорить о сексуальности, а не об Эросе. Он прекрасно понимал, что, по сравнению с термином «сексуа­льность», вызывающем подчас упреки со стороны против­ников психоанализа, греческое слово Эрос как бы смягчало предосудительность. Более того, он полагал, что по своей сути Эрос Платона идентичен психоаналитическому пони­манию сексуальной энергии, либидо. Но Фрейд не хотел идти на уступки даже в терминологическом отношении, и поэтому в его ранних работах главным образом использова­лось понятие сексуальности. Сознательно занятая им подоб­ная принципиальная позиция объяснялась тем, что в период становления психоанализа он не хотел уступать даже в мело­чах, считая, что уступка на словах может привести к уступке по существу. Однако, когда психоанализ вышел на междуна­родную арену и стало очевидно, что, несмотря на все упреки в пансексуализме, его учение нашло поддержку среди части врачей, психологов, педагогов и представителей других про­фессий, Фрейд уже не видел ничего зазорного в том, чтобы вместо понятия сексуальности использовать более благо­звучно звучавшее и находящее свое отражение в поэзии сло-

во Эрос. Поэтому в 20-е годы при обсуждении проблемы влечений он все чаще стал апеллировать к Эросу.

Выдвинутое в работе «По ту сторону принципа удово­льствия» представление Фрейда о новой дуалистической концепции влечений привело к тому, что, по сути.дела, сексуальное влечение превратилось в Эрос, а собственно сексуальные влечения стали рассматриваться как части Эроса, ориентированные на объект. В его понимании Эрос оказывается действенным с момента зарождения жизни, то есть является, по существу, «влечением к жиз­ни», выступающим в противовес «влечения к смерти», ко­торое возникает с самого начала органического существо­вания. В соответствии с таким пониманием он и попытал­ся, по его собственному выражению, «разрешить загадку жизни посредством принятия этих обоих борющихся меж­ду собой испокон веков влечений» [23. С. 255]. При этом он полагал, что влечения к жизни имеют дело прежде всего с внутренними восприятиями человека, выступают как нарушители покоя и приносят с собой напряжение. Прин­цип же удовольствия находится в подчинении у влечения к смерти, которое стремится к затруднению жизненных процессов, сторожит внешние восприятия и особым обра­зом защищается от внутренних раздражений.

В работе «Я и Оно» Фрейд продолжил обсуждение дуа­листической концепции влечений, сформулированной тремя годами ранее. Это обсуждение было вызвано необ­ходимостью приведения в единую связь структурного по­нимания психики с ее членением на Оно, Я и Сверх-Я с данной концепцией, в соответствии с которой выделялись два вида первичных влечения — к жизни и к смерти. Если в кнИге «По ту сторону принципа удовольствия» речь шла о полярных влечениях, то в работе «Я и Оно» явственно про­звучала мысль о существовании двух инстинктов — ин­стинкта жизни и инстинкта смерти. Эти инстинкты рас­сматривались Фрейдом по аналогии с полярностью любви и ненависти. При этом он исходил из того, что трудноопре­делимый инстинкт смерти находит своего представителя в разрушительном инстинкте, направленность которого на различные объекты непосредственным образом связана с не­навистью. Клинический опыт показывал, что ненависть является неизбежным спутником любви и при различных условиях одно может превращаться в другое. Человек из­начально амбивалентен, и превращение одного в другое

может осуществляться таким путем, что ослабление энер­гии эротического чувства способно привести к усилению враждебной энергии.

• Сточки зренда Фрейда, действующая и способная к сме­щению энергия в Я и Оно представляет собой десексуализи-рованный Эрос, источник которого связан с нарциссическим либидо. Будучи десексуализированной, эта энергия является сублимированной, служащей достижению цели единства, столь характерной для Я, Таким образом, именно Я десексу-ализируети сублимирует либидо Оно. Фактически, это озна­чает, что Я не только работает против целей Эроса, но и на­чинает служить противоположному разрушительному ин­стинкту, направленному наружу как раз под воздействием сил Эроса. И это только одна сторона вопроса, связанная с отношениями между структурным пониманием психики и дуалистической теорией влечений.

Другая сторона этого вопроса состоит в том, что Сверх-Я, выступающее в качестве критической инстанции, совести и чувства вины, может развивать по отношению к Я такую жестокость и строгость, которая превращается в са­дизм и беспощадную ярость. Признавая это обстоятельство, наглядно проявляющееся в практике психоанализа на при­мере пациентов, страдающих меланхолией, Фрейд усмотрел в Сверх-Я разрушительный компонент, связанный с направ­ленностью агрессии человека не столько вовне, сколько во­внутрь. Стало быть, психоаналитически понятое Сверх-Я оказалось как бы «чистой культурой инстинкта смерти». Именно так основатель психоанализа характеризует Сверх-Я, которое, по его мнению, способно довести несча­стное Я до смерти. И если это не случается, то только благо­даря тому, что Я может защититься от тирании Сверх-Я пу­тем бегства в болезнь, то есть благодаря развитию мании.

В конечном счете попытка объяснения связей между структурным пониманием психики и дуалистической концеп­цией влечений завершилась у Фрейда признанием присущей человеку агрессивности. Это с необходимостью вытекало из всего хода его рассуждений, в соответствии с которыми, чем больше человек ограничивает свою агрессию, направ­ленную вовне, тем строже он становится по отношению к самому себе и тем разрушительнее для внутреннего мира оказываются требования Сверх-Я, поскольку вся или бо­льшая часть агрессии направляется вовнутрь, на Я. По собственному выражению основателя психоанализа, «чем

больше человек овладевает своей агрессией, тем больше возрастает склонность его идеала к агрессии против его «Я» [24. С. 388].

В понимании Фрейда, путем идентификации и субли­мации Я помогает действию инстинкта смерти в Оно, но при этом оказывается в такой опасной ситуации, когда само может стать объектом инстинкта смерти и, следова­тельно, погибнуть. Чтобы этого не случилось, то есть в це­лях избежания возможной смерти, Я заимствует из Оно либидо, наполняется сексуальной энергией, становится представителем Эроса и тем самым обретает желание быть любимым и продолжать свою жизнь. В свою очередь рабо­та сублимации ведет к освобождению агрессивности в Сверх-Я, и борьба против либидо оказывается сопряженной с новыми опасностями, в результате чего Я может стать жер­твой деструктивного Я, что ведет к смерти. Такова, с точки зрения Фрейда, диалектика жизни и смерти, внутренне за­дающая ориентиры противостояния между созидательны­ми и разрушительными тенденциями, Эросом и инстинк­том смерти.

6. Попытки самоубийства

Вспоминаю одну пациентку, двадцатитрехлетнюю де­вушку, в процессе работы с которой выяснилось, что она неоднократно испытывала сильное желание расстаться с жизнью, покончить жизнь самоубийством. История По­лины мало чем отличалась от других аналогичных историй девушек ее возраста, столкнувшихся с неразделенной лю­бовью. На протяжении шести месяцев она встречалась с молодым человеком, имела с ним сексуальные отношения и подумывала о замужестве. Однако однажды она застала его в постели со своей лучшей подругой, внешне никак не отреагировала в тот момент, сделав вид, что это ее не вол­нует, но, придя домой и оставшись одна, пережила такое потрясение, после которого ей не хотелось больше жить. На протяжении нескольких дней она была готова, как по­том вспоминала, перерезать себе вены, наконец, решилась на это, пошла в ванну, налила воды, взяла кухонный нож в руки и, погрузившись в воду, поднесла нож к запястью. В самый последний момент, бросив прощальный взгляд в зеркало и увидев в нем свое белое, как мел, лицо, ей так

стало жаль себя, что у нее просто опустились руки, а нож упал на дно ванны. При падении нож задел за ногу, появи­лась легкая струйка крови, и от бессилия и беспомощно­сти девушка громко, разрыдалась. В тот вечер она не по­кончила жизнь самоубийством, но на протяжении после­дующих нескольких месяцев была совершенно безразлич­ной к каким-либо внешним событиям, замкнулась в себе и утратила интерес к окружающим ее лкадям.

Когда по рекомендации одной из моих бывших пациен­ток Полина пришла ко мне, она не выглядела жалкой, рас­терянной, утратившей привлекательность девушкой. Прав­да, она не была жизнерадостной и излучавшей внутренней свет и энергию, но тем не менее какое-то трудно передавае­мое обаяние и очарование исходило из ее стройной фигуры. Только ее неподвижно-отрешенные глаза и некая насторо­женность при первом общении со мной свидетельствовали о пережитой девушкой драме. После двух консультаций, когда она решилась на прохождение анализа, я был готов к тому, что придется,, видимо, потратить значительное время на установление доверительных отношений. И действите­льно, первые наши встречи оказались натянутыми, Полина вяло реагировала на мои вопросы, и ее взгляд был направ­лен на одну из деревянных статуэток, расположенных на журнальном столике. В общих чертах я знал о ее драме, по­скольку моя бывшая пациентка, посоветовавшая Полине обратиться ко мне, рассказала о разрыве девушки с моло­дым человеком. Но она не ведала о ее попытке самоубийст­ва, поскольку Полина никому об этом не, говорила.

Несмотря на все мои старания, на протяжении полуто­ра месяцев аналитическая работа шла вяло, без каких-ли­бо успехов. Но однажды взгляд лежащей на кушетке де­вушки скользнул вдоль стены и остановился на картине, изображающей идущего поводе Христа. Она долго смот­рела на картину, не отвечая на мой вопрос, а потом, как бы разговаривая сама с собой, сказала: «Надо же, сколько к Вам хожу и только сегодня вдруг увидела эту картину». На­чиная со следующей сессии Полина сама стала рассказы­вать о своих предшествующих переживаниях, в том числе и о попытке самоубийства в ванне. Судя по всему, изобра­женный на картине сюжет всколыхнул в душе девушки что-то такое, что она не смогла объяснить ни мне, ни са­мой себе, но этого оказалось достаточным, чтобы прорвать плотину молчания, ранее созданную ею по поводу ее не-

разделенной любви и предательства со стороны любимого молодого человека и ее бывшей близкой подруги. Она охотно вспоминала картины своего детства, обсуждала со мной вопросы, касающиеся своих чувств к молодому, че­ловеку, делилась своими сокровенными переживаниями и теми ощущениями, которые испытывала в сновидениях, посещавших ее до и после попытки к самоубийству.

В возрасте пяти лет родители Полины развелись, но она узнала об этом позже, поскольку мать, с которой она осталась, на вопрос девочки, почему папа не приходит до­мой, сказала своей дочери, что он уехал в длительную командировку. Девочка любила отца, часто вспоминала его и никак не могла понять, почему папа не может хотя бы на несколько дней приехать к ней. Постепенно она пере­стала спрашивать маму, когда же папа приедет домой, тем более что ее мама никогда не говорила с дочерью об отце. В четырнадцать лет, прибираясь в комнате матери, она случайно нашла письмо отца, из которого узнала, что на протяжении всего времени ее мать не разрешала отцу ви­деться с дочерью, просила оставить их в покое и не прини­мала никакой помощи от него. Между дочерью и матерью состоялся разговор. Мать объяснила Полине, что она очень любила своего мужа, но он, как она выразилась, «спутался с другой женщиной и предал их с дочерью». Она не могла вынести такого предательства и настояла на раз­воде, сказав ему, что сама будет воспитывать свою дочь и им не нужен ни такой отец, ни такой муж, ни какая-либо помощь с его стороны. При этом она категорически запре­тила ему когда-либо появляться в их доме и видеться с до­черью. В восемнадцать лет Полина сама нашла отца, встретилась с ним и выяснила, что отец любил ее, но, буду­чи безвольным, ничего не мог сделать. Сперва он осуждал гордыню ее матери, но впоследствии, приобщившись к христианской религии, замаливал свои грехи и смирился с тем, ч\о ему не суждено видеть свою дочь.

Открывшийся перед Полиной новый мир взрослых от­ношений потряс ее своей абсурдностью. Гордая мать и безвольный отец, руководствовавшие в жизни своими собственными принципами, лишили ее полноценной се­мьи. И если в понимании матери во всем был виноват отец, предавший ее с дочерью, то с точки зрения восем­надцатилетней девушки оба они, по сути дела, предали ее. Мать обманула ее, лишив возможности встречаться с от-

цом. Любящий отец отказался от борьбы за свою дочь.
Гордыня матери и безволие отца обернулись тем, что их
дочь росла в стесненных материальных условиях и без от­
цовской ласки. Полина отказывалась понимать логику по­
ведения матери и отца, осуждала обоих за то, что они
прежде всего думали о себе, нежели о ней, и для себя ре­
шила, что, если у нее когда-либо будет ребенок, то она сде­
лает все для того, чтобы он рос в полной семье и был счаст­
ливым.' "—■ ■'.... "■''■■■ ■■'' ■ ^;'"--^; ■■. •..--..

Через несколько лет Полина встретила молодого чело­века, с которым захотела связать свою судьбу. Интимные отношения начались сами собой, когда однажды, придя к ней домой жарким летом, будучи потным и испытывая неу­добства, он попросил разрешения умыться в ванне и, при­неся чистое полотенце и будучи уверенной, что он хочет ополоснуть свое лицо, она застала его голым под душем. С этого дня сексуальные отношения между ними стали ре­гулярными. Полина начала подумывать о замужестве, и ей захотелось иметь ребенка. Пребывая в радужном настрое­нии, она поделилась радостью со своей близкой подругой, познакомила ее со своим, как она надеялась, будущим му­жем. Но примерно через месяц после знакомства своего воз­любленного со своей подругой ее постиг жестокий удар. Придя без предварительной договоренности и звонка к нему домой, она застала их обоих в таком виде и в такой позе, ко­торые явно свидетельствовали об интимной близости между ними. Это было настоящим шоком для Полины. Первые не­сколько секунд она стояла, как вкопанная, ничего не пони­мая и не веря своим глазам. Затем, когда, застегивая брюки, ее возлюбленный стал оправдываться, а ее подруга начала извиняться, она с гордым, независимым видом вышла из комнаты, не спеша покинула квартиру и, только придя к себе домой, горько разрыдалась оттого, что два дорогих для нее человека предали ее.

В последующие дни Полина замкнулась в себе, никого не хотела видеть. Когда ей позвонил ее молодой человек и попросил о встрече, чтобы все объяснить, она сказала, чтобы он ее больше никогда не беспокоил и отключила свой домашний телефон. На протяжении последующих трех дней она машинально ходила на работу, что-то где-то перекусывала на ходу и, фактически, ничего не помнила, что с ней происходило. Потом ей приснился сон, в кото­ром содержались не связанные между собой обрывки ка-

ких-то кошмаров. Ей снилось, что она погружается в хо­лодную воду, не испытывая ни страха, ни удовольствия. Потом она увидела какой-то образ незнакомого ей мужчи­ны и Ощутила страстное желание схватить его за ногу и утащить за собой на дно. Затем появилась еще одна карти­на. Играющий с котенком, беззаботно смеющийся ребе­нок и две женщины, сидящие на скамейке в парке и бесе­дующие между собой. Вдруг налетает вихрь, он разрывает пополам одну из женщин, подхватывает ребенка и возно­сит его к небесам. Оставшаяся в живых женщина злорадно смотрит на мелькающие в воздухе две половинки челове­ческого тела, но, как бы спохватываясь, простирает руки к небесам. Еще один сюжет, в котором две смутные фигуры стоят спиной друг к другу на незначительном расстоянии между собой, а в стороне от них маленькая девочка залива­ется слезами.

Полина проснулась в страхе, и в первое мгновение ее охватило оцепенение. Какое-то время она находилась под впечатлением этого сна, потом позвонила на работу, что­бы предупредить, что не сможет придти, так как заболела. В течение дня сидела бесцельно на диване, бродила по квартире и ближе к вечеру, взяв на кухне нож, пошла в ван­ну, налила воды и хотела покончить жизнь самоубийст­вом. Но в последний момент не смогла довести до конца то, что задумала. На следующий день она вышла на работу, и на протяжении нескольких месяцев мысль о самоубий­стве то вновь всплывала на поверхность ее сознания, то от­ходила на задний план. И хотя девушка утратила интерес к жизни, тем не менее что-то удерживало ее от решительно­го шага, связанного с самоубийством. Когда она пришла ко мне в анализ, то высказала опасение по поводу того, что время от времени ее преследует навязчивая мысль о необ­ходимости расстаться с жизнью,.но она боится того, что ей не хватит решительности на последний шаг и она не смо­жет спокойно умереть, а станет никому не нужной кале­кой, обременяющей жизнь другим людям.

Сновидение Полины накануне ее попытки к само­убийству отражало ее внутреннее состояние, и оно не тре­бует какого-либо искусства интерпретации, поскольку не­двусмысленно говорит само за себя. Погружение в холод­ную воду — желание смерти. Отсутствие страха — свидете­льство готовности принять холод смерти. Полина не ис­пытывает какого-либо удовольствия от этого, поскольку

со смертью завершится ее жизнь и останутся нереализо­ванными ее мечты о замужестве и ребенке. Незнакомый мужчина — бывший ее возлюбленный, которого, как ока­залось, она знала недостаточно хорошо и который после совершенного им предательства по отношению к ней стал совершенно чужим. Страстное желание схватить его за ногу и утащить на дно — проявление амбивалентных чувств к нему, заключающихся, с одной стороны, в агрес­сивном стремлении отомстить ему за предательство и пре­дать смерти, а с другой стороны, в эротизированном жела­нии быть вместе хотя бы после смерти, когда никто и ни­что не сможет разлучить их. Играющий с котенком ребе­нок и две женщины, сидящие на скамейке и беседующие друг с другом, — образ желанного ребенка, для которого Полина сделает все, чтобы он был счастливым, и ее разго­вор с близкой подругой о предстоящем замужестве. Нео­жиданно налетевший вихрь — шокирующее событие, свя­занное с тем, что Полина застала своего возлюбленного и свою ближайшую подругу вместе, и это разрушило все ее надежды, ожидания и перевернуло ее жизнь. Вихрь разры­вает пополам одну из женщин, чьи половинки тела мель­кают в воздухе — реализация агрессивных желаний Поли­ны, обусловленных стремлением наказать свою подругу за вероломство и покарать ее за предательство. Отсюда ее злорадство в сновидении, когда она наблюдает за разо­рванными половинками тела и испытывает удовольствие по поводу мучительной смерти женщины. Ребенок, под­хваченный и унесенный вихрем в небеса, и простертые к небу руки женщины ~ желанный, но в силу неожиданных для Полины событий не рожденный ею, хотя и уже обре­ченный на смерть ребенок, которого ей так хотелось иметь. Две смутные, стоящие на расстоянии спиной друг к другу фигуры, и поодаль маленькая, горько, плачущая де­вочка — разведенные родители Полины и она сама, опла­кивающая свое лишенное отцовства детство и скорбящая по поводу того, что точно такая же участь могла постичь ее собственного ребенка, если бы она вышла замуж за чело­века, который способен на предательство по отношению к ней.

Проблема жизни и смерти явственно просматривается в сновидении Полины. Она нашла свое отражение и в ее переживаниях, имевших место до попытки совершения самоубийства, во время этой неудавшейся попытки и по-

еле ее. Отчаяние, обусловленное предательством молодо­го человека и ее близкой подруги и напоминающее собой в какой-то степени предательство, совершенное ее родите­лями по отношению к ней, порождает такие глубокие пе­реживания, которые подталкивают Полину к смерти. Эро­тические переживания, связанные с воспоминаниями о близких отношениях с возлюбленным, и чувства материн­ства, пробудившиеся в девушке, оказываются настолько сильными и неизгладимыми, что они защищают ее от при­нятия смерти и, несмотря на все страдания, не дают воз­можности для реализации окончательного действия, на­целенного на уход из жизни. Наложить руки на себя, зна­чит оставить предательство ненаказанным и в этом случае поступить почти так же, как мать, которая из-за своей гор­дыни не только убила любовь в себе, но и сделала не­счастным своего ребенка. Совершить самоубийство, зна­чит не только умереть самой, но и убить собственного ре­бенка, которому в принципе она могла бы дать жизнь и о котором она так мечтала. Стремление к смерти и стремле­ние к жизни настолько тесно переплелись друг с другом, что у Полины уже нет никаких сил ни для того, чтобы спо­койно умереть, ни для того, чтобы жить дальше.

Сексуальные желания, материнские чувства, направ­ленные вовне и проявившиеся в сновидении агрессивные намерения по отношению к молодому человеку и бывшей подруге, деструктивные тенденции, обращенные вовнутрь и порождающие мысли о самоубийстве, чувства жалости, испытываемые к себе как к жертве предательства и веро­ломства со стороны близких людей, — все это обусловило ту двойственность отношения Полины к жизни и смерти, от которой она не могла избавиться на протяжении неско­льких месяцев.

Дата добавления: 2015-06-04