История всемирной литературы 67 страница. Условия, в которых творили бразильские поэты второй половины XVIII В. , весьма различны

Условия, в которых творили бразильские поэты второй половины XVIII в., весьма различны. Некоторые из них, например Жозе Базилио да Гама и Жозе де Санта-Рита Дуран, всю свою творческую жизнь прожили в Европе. Но впечатления, полученные в годы детства и юности, проведенные в Бразилии, оказались решающими для формирования их личности. Эпические поэмы «Уругвай» да Гамы и «Карамуру» Дурана не только воспевают события истории Бразилии, но и выражают то отношение к истории завоевания страны, которое характеризует бразильца как человека, уже ощущающего себя частью этой новой страны.

Все бразильские писатели этого времени находились под сильнейшим влиянием европейского Просвещения. Центральной идеей, заимствованной ими из просветительской идеологии, была идея «естественного человека». В свое время рассказы путешественников, колонистов, хронистов об индейцах Нового Света (и в особенности о бразильских индейцах, не создавших государств, подобных государствам инков, ацтеков или майя, а живших родовым строем) способствовали формированию представлений о свободном и счастливом «естественном состоянии» человека. Теперь эта идея возвращается к людям Нового Света и осмысляется ими в духе их стремлений к независимости, в духе рождающегося национального самосознания. «Естественное состояние» человека предстает в бразильской поэзии в двух образных претворениях: в идеализации индейца и в идеале пастушеской жизни на лоне природы, навеянном эстетикой Аркадии. Но в обоих случаях этот идеальный образ жизни противопоставлен городскому, где господствуют нравы и обычаи, вывезенные из метрополии; человек, живущий в согласии с законами природы, будь то реальный индеец или условный пастух, противопоставлен суетному, честолюбивому, порочному человеку Старого Света.

Идеальный «естественный человек» воплощен в образе бразильского индейца в эпической поэзии Жозе Базилио да Гамы (1741—1795) и Жозе де Санта-Рита Дурана (1722—1784). Да Гама был членом римской Аркадии и под воздействием ее эстетики начал поэму о попытке иезуитов основать государство в Южной Америке. В это время из Португалии были изгнаны иезуиты, преследовали и да Гаму. Чтобы оправдаться, он перестроил сюжет своей поэмы, превратив иезуитов в коварных заговорщиков, обманувших индейцев. Теперь «Уругвай», вышедший в 1769 г., рассказывал об испано-португальской военной экспедиции против иезуитов. Внутренний смысл поэмы, однако, не изменился. И в первой, и во второй редакции истинными героями оказались не иезуиты и не португальский военачальник Андрада, а индейцы, счастливо и мирно жившие до прихода завоевателей, а теперь предпочитающие смерть рабству. Речь индейского вождя, обращенная к португальцам, — идейный центр поэмы, и это подчеркнуто звучной выразительностью стиха. Со спокойным и гордым достоинством индеец говорит о праве исконных жителей Америки на родную землю, которую отнимают поработители. Хотя в поэму да Гамы внесены некоторые реальные черточки индейского быта (например, сцена колдовства), образы индейцев идеализированы в соответствии с просветительскими взглядами писателя.

Поэма Жозе де Санта-Рита Дурана «Карамуру» (1781) основана на полулегендарной истории португальского солдата Диого Алвареша Коррейи, в начале XVI в. отставшего от своего отряда и прожившего несколько лет среди индейцев. Здесь уже европеец оказывается способным приобщиться «естественному состоянию» человечества — он обретает покой и счастье в мирной жизни на лоне природы среди добрых и справедливых дикарей, в любви преданной жены-индианки. Когда Диого Алварешу представляется возможность вернуться на родину, он посещает Европу вместе с женой, удивляющей европейцев умом и благородством

449

поведения. В обширной поэме Дурана, выдержанной в стиле камоэнсовской эпической традиции, большое место, однако, занимает дидактический элемент — скрупулезные описания растительного и животного мира Бразилии, свод всего, что к тому времени было известно о быте бразильцев.

Полнее и отчетливее всего своеобразие бразильской литературы XVIII в. раскрывается в творчестве Томаса Антонио Гонзаги (1744—1810). «Дирсеева Марилия» Гонзаги выдержала десятки изданий в Португалии и Бразилии, а также была издана на английском, французском, немецком, итальянском, испанском, русском и латинском языках. Одно из стихотворений Гонзаги перевел на русский язык А. С. Пушкин («С португальского»), видимо привлеченный сходством судьбы Гонзаги с судьбой поэтов-декабристов.

Томас Антонио Гонзага родился в Португалии, но отрочество провел в Бразилии. Окончив Коимбрский университет, он вернулся в Бразилию, где занимал высокий пост в колониальной администрации. Блестящий юрист, он написал две работы — «Трактат о естественном праве» и «Письмо о ростовщичестве», свидетельствующие о просветительской идейной ориентации Гонзаги (он выступает против вмешательства церкви в жизнь гражданского общества). В городе Вила-Рика, где служил Гонзага, собрался кружок литераторов. Близкий друг Гонзаги, поэт Клаудио Мануэл да Коста (1729—1769), еще в 1768 г. выпустил сборник стихов в духе португальской пасторальной лирики и был горячим сторонником классицистического идеала простого стиля, подражания древним и «улучшения вкуса» (об этом он специально говорит в прологе к своим стихам). Вероятно, он и познакомил Гонзагу с эстетикой Аркадии.

Сборник стихов Гонзаги «Дирсеева Марилия» (Дирсей — условное «аркадское» имя Гонзаги), первая часть которой вышла в 1792 г., — это лирическая история любви поэта к девушке Марии Доротее де Сейшас. Историки установили реальные биографические поводы чуть ли не каждой лиры (так называл Гонзага отдельные стихотворения) этого сборника. В стихах поэтов Аркадии женские образы — Низы, Амарилис, Анарды — бесплотны и чувства к ним также бесплотны и условны. Лирическое переживание Гонзаги всегда искренно и подлинно, в какие бы эстетические одежды оно ни облекалось.

В конце 80-х годов Гонзага и Клаудио Мануэл да Коста приняли участие в заговоре «Инконфиденсии минейры». Гонзага должен был стать автором законодательства независимой бразильской республики и, возможно, ее первым президентом. Но заговорщики были преданы и арестованы. Три года, пока длилось следствие, они провели в тюрьме. Не выдержав заключения, повесился в камере Клаудио Мануэл да Коста. Гонзага и в тюрьме писал стихи — они были впоследствии изданы как вторая часть «Дирсеевой Марилии» (1799).

Заговорщикам был вынесен смертный приговор, но королева помиловала Гонзагу и нескольких его товарищей, заменив им казнь ссылкой в Мозамбик. Там, после восемнадцати лет ссылки, Гонзага умер.

Первая часть «Дирсеевой Марилии» отвечает требованиям Аркадии. Поэтическая речь Гонзаги ясна и безыскусна: он не прибегает к стилистическим фигурам, не употребляет архаизмов или латинизмов. В стих допускаются лишь требуемые вкусом эпохи мифологические образы. Эмфаза достигается рефреном или повторами, что сближает стих с фольклорным. Большая часть лир первого сборника выдержана в духе пасторальной традиции: поэт как будто набрасывает на себя легкий пастушеский костюм.

Но природа у Гонзаги не только прекрасная и добрая (как это характерно для пасторали) — гораздо чаще она разумна, мудра. Склоняя Марилию к любви, поэт ссылается на требования и уроки мудрой природы. Сама красота в понимании Гонзаги — это разумность, соответствие законам природы. Анакреонтические мотивы его лирики пронизаны ощущением естественности наслаждения, согласности с природным порядком. Природа для Гонзаги не только пейзаж и прелести сельской жизни, но и универсум, включающий в себя и человека. Это мир, живущий по определенным, познаваемым нашим разумом законам. Такое понимание природы значительно глубже того, что свойственно обычно пасторальной поэзии. Гонзага включил в пастораль рационалистическую концепцию Нового времени.

Существенно также переосмысление, которому подвергает Гонзага этический идеал пасторали — беззаботность, неприхотливость, чистосердечие отношений. У Гонзаги этот идеал обретает конкретные социальные черты. Он сторонник собственности, но не богатства. Его цель — золотая середина, обеспечивающая довольство и свободу. Свои нравственные представления он выражает уже не от имени условного пастуха, а от собственного имени. Он гордится тем, что не собирал в «железных сундуках» золото и «на улице обращался со всеми как с равными». Этический идеал Гонзаги — культ семьи, глубоких и прочных чувств, умеренной

450

и достойной жизни, чистой совести — сближает его с сентиментализмом.

Некоторые лиры Гонзаги свидетельствуют о том, что изящный, сладостный и лукавый мир рококо сохранял обаяние в глазах поэта. Радостная чувственность, которой не стыдится поэт, заставляет нас вспомнить о настроении, господствующем в лирике Парни. Тем не менее влияние рококо в поэзии Гонзаги как бы мимолетно. Не мгновение наслаждения, но прочная семейная идиллия представляется целью существования в центральных лирах «Дирсеевой Марилии». Лишь нерушимый союз скрашивает приход старости, одряхление, лишение плотских радостей. Поэтому и интонации стихов Гонзаги более серьезны, сдержанны, медлительны, ему, в общем, не свойственны легкая грациозность и ироничность стиха.

В нескольких лирах Гонзага рисует поразительные по пластической четкости и социальной конкретности картины промыслов и занятий населения Бразилии (добыча золота, производство сахара из тростника, расчистка джунглей под пашни и пр.). В эти же годы Клаудио Мануэл да Коста работал над поэмой «Вила Рика», в последней главе которой описывал еще более подробно, со всеми техническими деталями, труд своих соотечественников. Гонзага и да Коста не только прекрасно знали материальное бытие своих земляков, но и сделали художественное освоение этого бытия творческой задачей.

В 1835 г. была найдена и опубликована большая сатирическая поэма под заглавием «Чилийские письма», созданная в Вила Рике в 1783—1786 гг. Это сатира на тогдашнего губернатора провинции, написанная в виде посланий чилийца Критило к другу Доротеу. Установлению авторства поэмы посвящена огромная литература. Текст поэмы был сопоставлен с деловыми бумагами Гонзаги и с «Дирсеевой Марилией». Сейчас можно считать неоспоримым, что автором «Чилийских писем» был Гонзага, возможно, в сотрудничестве с да Костой и другим поэтом, Алваренгой Пейшоту.

Выраженные в «Чилийских письмах» взгляды на природу, государство, богатство, знатность, церковников дополняют наше представление о просветительском характере мировоззрения Гонзаги. В прологе к поэме он утверждает значение поэзии как средства просвещения людей: «Сила правды, бичуя одного, казнит и прочих». Человечество, «освободившись от ига тяжкого, воспрянет к свету».

Литературоведы часто рассматривают «Чилийские письма» как героикомическую поэму, обычную для сатиры XVIII в. Однако поэма Гонзаги отличается гораздо более широким и непосредственным охватом реальности: в ней освещены самые разные стороны колониальной жизни — налоговая политика и охота на беглых негров, организация армии и продажа откупов. Некоторые эпизоды поэмы настолько драматичны, что их трудно представить в героикомической поэме. Таковы сцены постройки тюрьмы и экзекуций, описание сбора недоимок, когда «входят в города солдаты и начинают стонать жители: одни вырывают сережки из ушей жен и дочерей, другие продают старых рабынь, нянчивших их в детстве». Комизм социальных противоречий переходит в драматизм. Так, первым деянием нового губернатора явилась постройка тюрьмы, роскошного здания с бесчисленными архитектурными украшениями. В этот дворец сажают беглых негров, не знавших в жизни ничего, кроме жалких хижин.

«Чилийские письма» отличаются от героикомической поэмы и строением сюжета. В героикомической поэме черты современности обычно угадываются сквозь особый сатирический сюжет, пародийно-исторический или фантастический. Сюжет «Чилийских писем» неукоснительно соответствует ходу реальных событий. Историки установили, что каждый эпизод поэмы основан на факте. Для раскрытия же сатирического отношения к факту поэт использует такой традиционный для сатиры XVIII в. прием, как развернутые сравнения, образующие юмористический план происходящего. («Ты видел щеголя, когда он входит в дом, где собирается ужинать и играть в карты, оставляя у дверей лошадей и лакеев и даже не вспомнив, что идет дождь и дует ветер? Вот так обошелся с нами наш губернатор».) Всегда конкретные, взятые из реального быта сравнения создают реалистическую основу сатиры. Обличительный пафос поэмы дополняется классицистической риторикой инвектив.

Бразильская литература XVIII в. уже подступала к историческому конфликту колониальной Бразилии. Если в эпической поэзии старших современников Гонзаги — да Гамы и Дурана — этот конфликт прятался за ширмой исторического прошлого, то в «Чилийских письмах» он выступал открыто, во всей остроте современности. Внешне — это конфликт между народом и плохим правителем. На деле — это конфликт между народом и всей системой колониального управления. В «Чилийских письмах» современная поэту действительность взята так широко, с такой точностью и серьезностью реалистического описания, с такой драматичностью, что это не вмещается в рамки героикомической поэмы. Это было то самое обращение к современной жизни, которое в других литературах создало реалистический роман

451

Просвещения. Бразильская проза тогда еще не существовала, прозаическая традиция в португальской литературе тоже была очень слаба. По историческим условиям, по степени зрелости (вернее, незрелости) социальных отношений бразильская литература еще не могла так показать поведение человека в социальном мире, как это сделано в европейском просветительском романе. Но «Чилийские письма» и моменты в лирике Гонзаги, близкие этой поэме, играли для бразильского художественного сознания ту же историческую роль, что просветительский роман в европейских литературах.

Арест и тюремное заключение круто повернули творческую судьбу Гонзаги. Душевное потрясение, горчайший личный опыт внесли в его поэзию совсем новые мотивы, новое мировосприятие.

Стихи Гонзаги цензуровались, прежде чем выйти из тюрьмы и попасть в руки его друзей. Зная это, Гонзага рассчитывал, что и стихи могут помочь ему на судебном процессе. Отсюда — многочисленные заявления о невиновности, призывы к снисходительности властей. Но это лишь один, довольно поверхностный слой. Самое главное и значительное в стихах второй части «Дирсеевой Марилии» — новый лиризм. Пасторальный маскарад появляется всего в трех-четырех лирах второй части. Он всегда отнесен в прошлое как воспоминание о незабвенных счастливых временах. В стихах о настоящем поэт отказывается от всех условностей системы, прежде для него важной. Он совершенно забывает о пастухах, пастушках и их хижинах. И поэт-узник, и его далекая возлюбленная предстают реальными людьми с их реальными биографиями.

Точно воссоздана в стихах тюремная обстановка: сырые стены, копоть, которая заменяет узнику чернила, судья, ведущий «коварно и ловко» допрос, звяканье ключей, луч света, который на миг проникает в камеру, когда туда входит тюремщик. Смятение, боль души, буря внутри одинокого и страшащегося своей участи человека — самая яркая тема тюремных стихов. Борение страха и надежды вызывает образы, неизвестные дотоле бразильской поэзии и, в общем, чуждые классицизму. Это образы сна, видений, бреда. То эти видения ужасны — площадь, плаха, палач, то, наоборот, во сне или грезах приходят светлые картины свободы и счастья, горько контрастирующие с пробуждением. Одно из самых замечательных стихотворений, лира 60-я, начинается словами: «На ложе лягу, жесткое, как камень...». Во сне «тюремные утонут нары», и поэту снится его будущее, каким оно было бы, если бы не арест: свадьба, путешествие с любимой в родной город Баию. «Но «Слушай!» — часовой кричит уныло...», и узник просыпается... В этой лире с пронзительной тоской воплощена противоположность между сном и действительностью, мечтой и убивающей мечту реальностью.

Смятение, борьба с враждебностью мира и собственными страхами разрешаются одной темой — темой личного стоицизма. Сильнее угрозы плахи, ужасов тюрьмы, разлуки с любимой оказывается душа поэта. Утверждая безмерные внутренние силы человеческой личности, Гонзага поднимается до образов монументальных и впечатляющих: «Я деревом стал и скалою во власти ветров и морей...». Человеку неоткуда ждать помощи: «...Напрасные вздохи шлю я глухим богам». Он может и должен рассчитывать только на свои духовные силы. Эта мысль овладевает Гонзагой и диктует ему поразительно чеканные формулы, ставшие афоризмами, известными ныне с детства каждому бразильцу: «Сердце мое необъятнее мира...», или «С какою не справится болью такая душа, как моя?»

Сердце, которое больше, необъятнее целого мира, — трудно представить себе такой образ в поэзии XVIII в., настолько полон он преклонения перед человеческой индивидуальностью, перед неповторимой ценностью отдельной личности, которое связывается в нашем сознании с романтической поэзией.

Именно этой погруженностью в свою личную судьбу, утверждением ценности одной человеческой души отличается лиризм второй части «Дирсеевой Марилии». В лирах первой части поэт передавал свои чувства как бы обобщенными, поднятыми до общезначимости. Он более рассуждал о чувствах, обращаясь к собеседнику, слушателю, рассуждал часто с морализаторским оттенком. «Аркадия» стирала индивидуальность поэта. Классицизм выделял из индивидуального, непосредственного чувства нечто общезначимое, поучительное. В новых стихах жизнь души предстает разорванной, кризисной, в метании между крайними эмоциональными полюсами — отчаянием и гордым спокойствием. Отказ от стилизации, появление непосредственности самовыражения, ощущение стихийного, не сведенного к рационалистическим антитезам душевного хаоса — все это указывает на преодоление классицизма в пасторальной традиции и на движение к новому методу. Разумеется, это было еще только намечавшееся движение. И во второй части «Дирсеевой Марилии» еще много дискурсивности, апология индивидуальности часто оборачивается вполне классицистической проповедью стоицизма, разумного терпения и веры в благой закон природы. Но в лучших лирах этой части уже бьется

452

пульс нового, привлекающего не дидактической рассудительностью, а искренностью и волнением лиризма.

Анализируя творчество Гонзаги, можно говорить о классицистических чертах его поэзии, о влиянии эстетики Аркадии и пасторальной традиции, об элементах сентиментализма и просветительского реализма, а в конце — о предромантических мотивах его лирики. Взаимопроникновение разных идейных и художественных систем вообще характерно для XVIII в., особенно его второй половины. Тем более неизбежно было это в Бразилии. Поздно начавшееся культурное развитие, отсутствие прочных национальных традиций делало интеллигенцию страны весьма восприимчивой ко всем влияниям, идущим вначале через Португалию, а потом из Франции, Англии, США. Было необходимо — и в осуществлении этого заслуга «Бразильской Аркадии» — освоение, приспособление к национальной действительности эстетических принципов, почерпнутых извне. Разумеется, в творчестве наиболее талантливых поэтов могли появляться и вне всяких иноземных влияний черты, типологически схожие с теми, что выкристаллизовывались в те же примерно годы в европейских литературах. Так, предромантические мотивы в лирике Гонзаги, очевидно, продиктованы не влияниями (никаких сведений о чтениях такого рода биографы Гонзаги не обнаружили), а лишь личным опытом поэта.

В творчестве Гонзаги, да Гамы, Дурана и других поэтов конца XVIII в. происходит и становление бразильской литературы как национальной литературы, как отражения жизни складывающейся нации и выражения ее самосознания. Чувствуя себя бразильцами, любя эту землю, болея ее болью, они были уже бразильскими писателями, хотя еще не называли себя так и не отделяли себя от литературы Португалии. В литературе прежде всего отражается жизнь новой страны, и лишь потом это осознается как свойство новой литературы. Поэзия Томаса Антонио Гонзаги и составляет первоначальный этап формирования национальной литературы. Талант же поэта, интеллектуальное и эмоциональное богатство его личности сделали этот ранний этап, эти первые самостоятельные шаги национальной литературы достойными всемирного признания.

Литературы Ближнего и Среднего Востока [XVIII в.]

453

ВВЕДЕНИЕ

В истории литератур народов Ближнего и Среднего Востока XVIII век не составляет особой эпохи. Как и в XVII столетии, разноязычная литература рассматриваемого региона по типу своему продолжает оставаться средневековой. Поэты и прозаики народов, населяющих азиатские и африканские владения Османской империи, Иран, Афганистан (турки, персы, арабы, афганцы, курды и др.), на протяжении почти всего XVIII в. следуют в основном старым классическим традициям. Лишь со второй половины столетия в наиболее развитых литературах региона, в первую очередь турецкой и персидской, появляются некоторые новые черты — первые предвестники литературы Нового времени.

В XVIII в. в рассматриваемом регионе продолжается процесс выделения и обособления местных культур. Начавшаяся еще в XVI в. на Ближнем и Среднем Востоке литературная дезинтеграция в XVIII в. усиливается. Так, литературное развитие оторванных друг от друга арабских провинций Османской империи уже с XVII в. идет различными путями. К концу XVIII в. мы застаем вполне сложившимися и обособившимися персидскую и турецкую литуратуры. Персидская литература, некогда оказавшая влияние на весь мусульманский мир, ныне сохраняет свое значение лишь в небольшой части Ирана, Афганистана и Средней Азии, почти полностью теряя влияние в ее тюркоязычных областях и Закавказье. Населяющие эти области тюркоязычные народы создают культуру и литературу на тюркских языках, персоязычная же литература сохраняется там лишь в среде образованной элиты, которая прибегает к ней как предмету изысканных упражнений для литературных «гурманов».

В XVIII в. турецкая литература постепенно освобождается от преобладающего персидского влияния и все более обретает национальные формы. Своими путями идет развитие литератур на языке фарси и пушту в Афганистане. Некогда во многих отношениях единая мусульманская словесность постепенно распадается, что приводит к образованию зональных национальных литератур в наиболее развитых и однородных в языковом и этническом отношениях областях региона. Этот процесс идет в разных областях с различной интенсивностью и длится почти три столетия (XVII—XIX вв), но в целом в XVIII в. картина остается еще достаточно пестрой.

Далеко на окраине мусульманского мира — в могольской Индии — продолжает существовать поэзия «индийского стиля» на фарси, влияние которой на другие литературы региона, столь значительное в XVII в., в XVIII в. постепенно ослабевает. Обособленно существует в XVIII в. курдская литература, ранее находившаяся под сильным влиянием литератур соседних народов. Известная вялость в развитии литератур Ближнего и Среднего Востока была порождением общего культурного, экономического и политического застоя, царившего в Османской империи и в Иране в XVIII в. Кризис военно-ленной системы, поражения в войнах с Россией, европейская экспансия повлекли за собой ослабление былого могущества Османской империи. Внутриполитическое положение Ирана было не менее тяжелым. Однако в культурных процессах Ирана и Турции в XVIII в. была существенная разница. Если Турция была открыта европейскому влиянию, что существенно сказалось в зарождении элементов Нового времени в ее культуре, то Иран, напротив, стараниями мелких династий начала и середины XVIII в. был огражден от каких-либо чужеземных культурных влияний, и в первую очередь от западноевропейского. Наступившая в это время в Иране феодальная реакция сопровождалась усилением религиозной нетерпимости и следованием традиционной позднесредневековой культуры.

Таким образом, начавшийся еще в предшествующее столетие глубокий кризис всей политической и экономической системы в XVIII в. все сильнее сказывается на всех сторонах жизни двух некогда могущественных феодальных империй, но если в Османской империи этот кризис в конечном итоге способствовал европеизации страны, то в Иране он вызвал культурную консервацию. Исторические судьбы народов Турции и Ирана сложились по-разному и разными путями шло развитие их национальных культур.

Дезинтеграция литератур рассматриваемого региона, их обособление, известная неравномерность

454

в темпах развития не исключают, однако, проявления во всех этих литературах некоторых общих закономерностей.

В трех главных литературах региона (турецкой, персидской и арабской) XVIII век не составляет единой эпохи. Если первая половина столетия еще в значительной мере обращена к Средневековью, то вторая половина уже свидетельствует о зарождении литературы Нового времени. Ростки новой литературы прежде всего появляются в Турции, теснее, чем другие страны региона, связанной с Европой. Европейское влияние ощущается в XVIII в. и в столице империи — Стамбуле, и в арабских христианских областях Сирии, находившихся под сильным культурным влиянием Рима и других европейских католических центров.

В XVIII в. из Европы в Османскую империю проникает книгопечатание: вслед за католическими типографиями в Ливане появляется типография в Стамбуле, где печатаются турецкие книги только светского содержания.

Однако в придворных литературных кругах строгие пуристы все еще защищают «чистоту» традиции, поощряя лишь традиционную панегирическую поэзию. Многие талантливые поэты оставляют двор и либо включаются в создание городской литературы, либо, как это было в Иране, вовсе покидают страну и перебираются в соседнюю Индию.

Поэты-традиционалисты сочиняют панегирики и газели, всевозможные произведения религиозно-назидательного содержания и стихи чисто мистического характера. «Индийский стиль», орнаментальная усложненная поэзия, столь популярная в XVII в., еще продолжает оказывать влияние на персидскую (в меньшей мере на турецкую) поэзию. Однако, если в творчестве классиков этого стиля — таких поэтов XVII в., как Бедиль, — сложная философская символика была адекватным выражением мировоззрения поэта, то в XVIII в. у эпигонов Бедиля «индийский стиль» порой вырождался в гипертрофически усложненную форму, превращаясь в самоцель. Поэтому для литературы XVIII в. характерны постепенный отход поэтов от «индийского стиля» с его непонятными даже образованным людям искусственными образами и высокопарной фразеологией и обращение к новым темам, использование новых, простонародных поэтических форм. Поэты Ирана ратовали за «возвращение» (базгашт) к старой поэзии домогольского периода с ее естественной манерой выражения чувств и настроений, изяществом, простотой фабулы, образов и языка. Поэтам нового направления свойственно иное, отличное от их предшественников чувство жизни. В эпоху перехода от Средневековья к Новому времени происходит ломка старинных устойчивых представлений об идеале. Разрушается былая патриархальная гармония, связанная с сознанием незыблемости установленного богом правопорядка. Поэзия «возвращения» — это поэзия беспокойства, «душевного смятения», обусловленного бессознательным ощущением надвигающихся общественных потрясений. Ей свойственно понимание сложности природы человеческих чувств с их порой неразрешимыми драматическими коллизиями. Эта поэзия явилась своеобразным мостом, соединявшим великую персидскую классическую поэзию с поэзией Нового времени — XIX—XX вв.

Дата добавления: 2015-06-04