Свободы договора в политико-правовом контексте 8 страница

--------------------------------

<1> Обзор таких взглядов см.: Gordley J. The Philosophical Origins of Modern Contract Doctrine. 1991. P. 214, 215.

Наступление коммерческих интересов и обслуживающих их классической экономической теории и либеральной этической идеологии на феодальную структуру частного права стимулировало отвержение тех юридических доктрин, которые мешали предпринимателям оформлять свои трансакции, формировать инвестиционные и деловые планы, полагаться на взаимные обязательства и закрепление тех юридических концептов, которые этим целям способствовали. В литературе в этой связи отмечается следующее: "Свобода договора и максимальное ограничение вмешательства государства в хозяйство были боевым знаменем буржуазии в ее борьбе против феодального неравенства и абсолютистского государства, пытавшегося мелочной регламентацией и всевозможными ограничениями искусственно задержать рост производительных сил и сохранить обветшалую и негодную для новых экономических условий правовую и государственную форму. Лозунг свободы договора был одним из самых популярных в эпоху борьбы буржуазии за власть" <1>.

--------------------------------

<1> Халфина Р.О. Договор в английском гражданском праве. М., 1959. С. 184.

Постепенно, по мере того как буржуазный элемент вытеснял феодальный во власти, государства все чаще отменяли многие из тех законодательных ограничений свободы договора, которые вводились в прежние эпохи гегемонии феодальной структуры частного права, архаического формализма и канонических представлений о справедливости обмена. Повсеместно позитивное право отказывалось от многих внедренных ранее инструментов обеспечения содержательной справедливости договорных отношений и иных не устраивающих коммерческое сословие ограничений свободы договорных отношений. Эта тенденция вполне объяснима не только возвышением буржуазии и ее интересов, но и глубинной трансформацией экономической жизни и нравственных начал, определяющих должный формат экономических отношений. В феодальную эпоху оборот был в основном замкнут внутри небольших социальных анклавов (городов, феодальных доменов, местных общин, купеческих гильдий и т.п.) и поэтому испытывал серьезное влияние этических и традиционных установок малой группы, в которой, как правило, состояли оба участника сделки. В таких условиях контрагенты испытывали серьезное нравственное или социальное давление в случаях выхода их сделок за рамки коллективных представлений о должном их содержании. По мере перестройки экономики на коммерческих, а затем и на индустриальных началах участие в обороте теряло эти характеристики, рынок становился все более глобальным и обезличенным. Пользоваться слабостью своего партнера для выгадывания наилучших условий в ситуации, когда обе стороны проживают в одной деревне или являются членами узкого круга купцов, намного сложнее, чем тогда, когда контракт заключается между теми, кто друг друга скорее всего никогда не видел ранее и не увидит более, или теми, кто разделен религией, традициями или национальной принадлежностью. В то время как коммерческие интересы требовали предоставления участникам договора свободы в определении договорных условий и освобождения от внешних ограничений автономии воли сторон, сама социальная структура глобального рынка приводила к естественному ослаблению хватки коллективистских представлений о должных параметрах обмена. Иначе говоря, отступление идеи справедливости обмена и возвышение свободы договора было предопределено в тот период множеством факторов и было, по-видимому, вполне естественным в заданных условиях.

Если в средневековом праве приоритет отдавался справедливости и нравственности договора, в новых условиях роль центрального принципа договорного права занял абсолют договорной свободы. Законодательство, судебная практика и научная доктрина наиболее развитых в экономическом отношении стран с началом XIX в. взяли достаточно четкий курс на расширение сферы свободы договора и адаптацию позитивного права к потребностям бурно развивающейся рыночной экономики. Принцип laissez-faire бесцеремонно вторгся в договорное право <1>.

--------------------------------

<1> Angelo A.H., Ellinger E.P. Unconscionable Contracts: A Comparative Study of the Approaches in England, France, Germany and the United States // 14 International and Comparative Law Journal. 1991 - 1992. P. 455.

Формирование универсальной концепции договора

в континентально-европейских странах

Бурный рост в развитии с конца XVIII в. капиталистических отношений, долгосрочных инвестиций, корпоративной формы ведения бизнеса, рынка акций и заморской торговли требовал признания юридической силы договора как инструмента контроля над будущим. Поэтому вместо примитивной модели одномоментного обмена по принципу "из рук в руки" основной моделью контракта становится договор, определяющий права и обязанности сторон на будущее и фиксирующий санкции за те или иные отступления от этих договоренностей. Каждая из участвующих в коммерческом обороте сторон нуждалась в гарантиях исполнения другой стороной всех согласованных договорных условий, и позитивное право в новых условиях начало эти гарантии обеспечивать. Универсальная конструкция консенсуального договора, порождающего обязательства сторон в силу одной лишь их воли и голого факта ее выражения в заключенном договоре, стала центральным инструментом частного планирования, постепенно вытесняя идею реального договора на периферию <1>. Она позволяла не только распределить риски, связанные с исполнением договора, между сторонами, но и обеспечить их ожидания возможностью принудительной реализации обязательств судами, предоставляя своего рода "контроль над будущим" <2>.

--------------------------------

<1> Ibbetson D.J. A Historical Introduction to the Law of Obligations. 2006. P. 74, 76, 220 ff.

<2> Подробнее см.: Atiyah P.S. The Rise and Fall of Freedom of Contract. 1979. P. 420, 421.

Рост популярности консенсуальных договоров неминуемо привлек повышенное внимание к основной особенности таких сделок - феномену возникновения обязательств, имеющих судебную защиту в силу одного лишь факта волеизъявления сторон. В этой связи неудивительно, что уже в XVIII в. во многих странах стали господствующими те или иные формы волевой теории, связывающей возникновение правовых последствий с волей контрагентов <1>. Различный акцент здесь делался на реальной воле сторон или на формальном волеизъявлении. Но это не меняло общего настроя оценивать контракт как реализацию имманентной природе людей автономии воли, которая должна быть иммунизирована от произвольных вмешательств извне <2>.

--------------------------------

<1> Gordley J. Contract, Property and the Will - the Civil Law and Common Law Tradition // The State and Freedom of Contract / Ed. by Harry N. Scheiber. 1998. P. 67.

<2> Цвайгерт К., Кетц Х. Введение в сравнительное правоведение в сфере частного права. Т. II. М., 1998. С. 8.

Было бы неверно видеть в популяризации в XIX в. волевой теории некую революцию. То, что обязательства сторон могут возникать из самого факта достижения соглашения, было известно уже многие столетия и признавалось (хотя и с некоторыми ограничениями) еще в римском праве. Как мы помним, Аквинат требовал неукоснительного исполнения обязательств и считал эти обязательства законом для должника. Великий французский цивилист Ж. Дома еще в XVII в. отмечал, что обязательства проистекают из одного лишь факта заключения добровольного и осознанного соглашения, и повторял тезис Аквината о том, что содержание такого соглашения имеет силу закона для сторон, его заключивших <1>. Робер Потье, оказавший огромное влияние на кодификацию гражданского права во Франции, еще в XVIII в. в своем знаменитом трактате по обязательственному и договорному праву писал, что согласия сторон по общему правилу достаточно для возникновения договора <2>. Унаследованные от римского права технические и догматические затруднения в виде проблем с признанием непоименованных договоров были устранены еще в XVI - XVIII вв., что в значительной степени способствовало переосмыслению значения консенсуального договора. Соответственно волевая теория договора, ставшая столь популярной в XIX в., по сути была основана на доктринальных основаниях, заложенных многими предыдущими поколениями юристов. Новыми были та сила, с которой юристы XIX в. стали проповедовать фактор свободной воли, та роль, которая теперь отводилась автономии воли сторон в научной доктрине и судебной практике, а также готовность законодателя эту волевую природу договора прямо кодифицировать <3>.

--------------------------------

<1> Domat J. The Civil Law in Its Natural Order. Vol. I. 1850. P. 162, 165, 167 // http://www.archive.org.

<2> Pothier R. A Treatise on the Law of Obligations or Contracts. Vol. I. 1806. P. 9.

<3> Ibbetson D.J. A Historical Introduction to the Law of Obligations. 2006. P. 232.

В XIX в. о совпадении воль сторон договора как о силе, создающей обязательства, писали французские цивилисты (например, М. Планиоль <1>). Именно на этой идее строилась разработанная немецкими пандектистами в XIX в. теория сделок как актов, влекущих правовые последствия в силу одного лишь волеизъявления. Классик немецкой пандектной школы Г.Ф. Пухта писал, что именно "воля действующего лица определяет содержание юридической сделки" <2>. Эта идеология в итоге отразилась в утвердившемся в немецком праве к концу XIX в. понятии сделки как "частного волеизъявления, направленного на правовые последствия, которые право санкционирует в силу того, что на это направлена воля сторон" <3>. Теория воли постепенно через рецепцию немецкой пандектистики внедрилась и в российское дореволюционное право. Так, в России И.А. Покровский писал, что "зиждущей силой всякого договора является соглашение сторон, то есть их воля. Юридические последствия договора принципиально наступают именно потому, что их желали авторы договора" <4>.

--------------------------------

<1> Планиоль М. Курс французского гражданского права. Петраков, 1911. С. 265.

<2> Пухта Г.Ф. Курс римского гражданского права. Т. 1. М., 1874. С. 161.

<3> Hogg M. Promises and Contract Law. Comparative Perspectives. 2011. P. 157.

<4> Покровский И.А. Основные проблемы гражданского права. М., 1998. С. 245.

В результате экспансии волевой теории контракт становился если не священным, то как минимум практически иммунизированным от вмешательства со стороны государства именно потому, что являл собой выраженную в соглашении волю сторон. В результате основная инновация в области осмысления договорного права в XVIII - XIX вв. состояла в возведении элемента выраженной в соглашении воли сторон в ранг своего рода базового принципа, от которого частные нормы договорного права должны отталкиваться.

Степень формализации процесса согласования воль значительно снизилась. Все более интенсивный оборот требовал снижения трансакционных издержек (издержек контрактирования), и государства отвечали на этот запрос, постепенно ослабляя требования к форме заключаемых договоров и основаниям для признания юридической силы договорных обязательств, сохраняя лишь те требования, которые были минимально необходимы для достоверного определения воли сторон. Расцвет волевой теории привел, в частности, к тому, что в ряде стран (например, в Германии) к XIX в. доктрина каузы сделки была отвергнута, а вопрос о серьезности намерений сторон стал считаться вопросом доказывания <1>.

--------------------------------

<1> В Германии (§ 278 ГГУ) суд теперь определяет серьезность намерений сторон из всего комплекса доказательств. Презумпция серьезности сделки опровергается, если будет доказано, что лицо, сделавшее соответствующее волеизъявление, не желало возникновения юридически значимых обязательств (например, просто шутило) и имело основания рассчитывать на то, что у адресатов волеизъявления не возникнет сомнений в отношении несерьезности волеизъявления. См.: Hogg M. Promises and Contract Law. Comparative Perspectives. 2011. P. 151, 278.

Возвышение принципа автономии воли сторон

в континентально-европейских странах

В парадигме волевой теории справедливость содержания контракта, столь важная для юристов, философов и теологов прошлых эпох, в значительной степени теряла свою актуальность, при условии, что при составлении контракта были соблюдены все нужные формальности, не имелось пороков воли и не нарушались те или иные фундаментальные аспекты публичного порядка или добрых нравов <1>. В XIX в. общим принципом нового договорного права стала прозвучавшая еще в Corpus Juris Civilis и отвергнутая в период Средневековья идея о том, что контрагенты, за редкими исключениями, могут легитимно стремиться обхитрить друг друга и использовать свои преимущества для выгадывания наилучших для себя условий, на которые готов добровольно согласиться партнер, не переступая при этом черту, за которой начинается мошенничество, попрание свободы волеизъявления, нарушение закона или добрых нравов <2>.

--------------------------------

<1> Gordley J. Equality in Exchange // 69 California Law Review. 1981. P. 1654.

<2> Ранние проводники волевой теории (как Жан Дома) отмечали, что явная несправедливость цены по общему правилу хотя и противоречит естественному праву, но в силу сложностей в определении ее справедливого уровня и во имя стабильности оборота не может порочить сделку. В то же время тогда часто считали, что в ряде исключительных случаев несправедливость цены или иных условий (например, явно заниженная цена товара в договоре купли-продажи недвижимости) все же может быть признана правом основанием для оспаривания договора (см.: Domat J. The Civil Law in Its Natural Order. Vol. I. 1850. P. 194, 208, 209, 217). Правоведы же XIX в., как правило, допускали оспаривание цены или иных согласованных условий только при очевидном мошенничестве или иных пороках воли и отказывались считать возможным основанием для такого вмешательства суда несправедливость договора как таковую.

Принципы справедливости обмена и добросовестности в тот период хотя и не игнорировались вовсе, но не признавались большинством юрисдикций в качестве фундаментальных начал договорного права.

Такой формальный подход значительно расширял сферу реальной договорной свободы, порывая с римскими, каноническими и феодальными ограничениями, мешавшими развитию рыночной экономики.

Именно с этим временем связана доктринальная разработка вопросов, связанных со свободой договора. Как отмечалось ранее, во времена римского права и в Средние века исследовались лишь отдельные аспекты, связанные со свободой договора (юридическая сила непоименованных договоров, допустимость и пределы вмешательства государства в регулирование отдельных видов договоров и др.). Но концепция "свобода договора" не была выделена и осмыслена в качестве базового принципа гражданского права.

В условиях, когда большое число экономически активных участников оборота стало заинтересовано в создании стабильного правопорядка, который мог бы позволить им строить свои экономические планы и инвестировать капитал в расчете на отдаленную прибыль, правотворцы все больше уделяли внимание разработке норм договорного права, направленных на обеспечение порожденных договором ожиданий контрагентов, а не вопросу о справедливости сделки. Приоритет долгосрочных интересов над краткосрочными пронизывал все договорное право эпохи расцвета свободы договора в XIX в. <1>.

--------------------------------

<1> Atiyah P.S. The Rise and Fall of Freedom of Contract. 1979. P. 354.

В договорном праве воцарился правовой формализм. Роль суда сводилась к устранению неоправданных препятствий для совершения частных сделок и обеспечению принудительного исполнения достигнутых соглашений <1>. Поскольку формирование договорных условий являлось прерогативой сторон, суд выполнял пассивную функцию и лишь интерпретировал достигнутые договоренности (как правило, в соответствии с их буквальным значением). В его задачи не входила корректировка условий договора, для того чтобы обеспечить справедливый баланс интересов сторон <2>. Кратко существо нового подхода можно выразить формулой: "Что основано на договоре, то справедливо" <3>.

--------------------------------

<1> Подробнее см.: Teeven K.M. A History of the Anglo-American Common Law of Contract. 1990. Ch. 6.

<2> McKendrickE. Contract Law: Text, Cases and Materials. 2nd edn., Oxford, 2005. P. 17.

<3> Fouillee. La science sociale contemporaine. Paris, 1880. P. 410 (цит. по: Beale H., Hartkamp A., Kotz H., Tallon D. Cases, Materials and Text on Contract Law. 2002. P. 120).

В европейской правовой науке вопросы, касающиеся политико-правовых оснований ограничения свободы договора, как правило, глубоко не анализировались. Сторонники экзегетической школы частного права во Франции и пандектного учения в Германии, доминирующих в соответствующих странах во второй половине XIX в., превозносили автономию воли. Как уже отмечалось, в основе этих учений лежали философия индивидуализма, либерализма и laissez-faire <1>. Сколько-нибудь детальное обсуждение проблематики контроля справедливости договорных условий, как и сами такие слова, как "справедливость" или "защита слабой стороны", не было свойственно сугубо догматическому дискурсу цивилистов того времени. Достаточно просто изучить основополагающие для развития частного права того времени и, к счастью, переведенные на русский язык работы об обязательствах и сделках таких авторов, как Ф.К. Савиньи <2>, Г.Ф. Пухта <3> или Б. Виндшейд <4>, чтобы получить наглядный пример того, что цивилисты второй половины XIX в. не интересовались проблематикой справедливости содержания договоров, а любые намеки на естественно-правовые или иные политико-правовые аргументы исключались из цивилистического дискурса в принципе. Немецкая правовая доктрина к середине XIX в. исходила из того, что свобода договора является чуть ли не абсолютным принципом <5>. Аналогичный вывод можно сделать и в отношении написанного в конце XIX в. объемного курса французского гражданского права М. Планиоля, в котором проблематика ограничений свободы надлежащим образом заключенного договора практически вовсе не упоминается <6>.

--------------------------------

<1> См.: Dawson J.P. The Oracles of the Law. 1968. P. 458; Stein P. Roman Law in European History. 1999. P. 122; Gordley J., von Mehren A. An Introduction of Comparative Study of Private Law: Readings, Cases and Materials. 2006. P. 60; Reimann M. Nineteenth Century German Legal Science // 31 Boston College Law Review. 1989 - 1900. P. 892.

<2> Савиньи Ф.К. Обязательственное право. М., 1876.

<3> Пухта Г.Ф. Курс римского гражданского права. Т. 1. М., 1874.

<4> Виндшейд Б. Об обязательствах по римскому праву. СПб., 1875.

<5> John M. Politics and the Law in Late Nineteenth-Century Germany: The Origins of Civil Code. 1989. P. 4.

<5> Планиоль М. Курс французского гражданского права. Петраков, 1911.

"Зиждущая сила" воли сторон во всех этих работах эпохи laissez-faire указывается как источник возникновения обязательств, а ограничения свободы договора (если не считать односложных упоминаний о недействительности сделок, противоречащих закону или принципам нравственности <1>) не считались сколько-нибудь важной темой для обсуждения. Некоторое увеличение внимания к политико-правовому анализу ограничений свободы договора можно обнаружить в работах ряда цивилистов в самом конце XIX в. (например, Г. Дернбурга <2>), но для классической пандектной правовой науки это было не характерно и являло собой признаки приближения краха пандектной методологии и догматической научной гегемонии в целом.

--------------------------------

<1> Виндшейд Б. Об обязательствах по римскому праву. СПб., 1875. С. 150, 151.

<2> См.: Дернбург Г. Пандекты. М., 1911. Т. 2: Обязательственное право. С. 45 - 47. Здесь можно встретить нетрадиционные для классической пандектистики соображения о необходимости защиты слабой стороны договора от явно несправедливых и кабальных договорных условий.

Безусловно, в отличие от цивилистической науки, погрузившейся во второй половине XIX в. в чистый догматизм и переставшей вовсе упоминать вопросы справедливости или практической пользы <1>, в реальной судебной практике вопросы справедливости договорных условий так или иначе вставали. Так, например, один американский судья в начале XIX в. отмечал в решении, что "было бы огромным злом для общества и ударом по идее справедливости, если бы явно неравноправные договоры, навязанные благодаря обману, неожиданности или искусному ведению дел умными людьми своим слабым, неопытным или попавшим в нужду контрагентам, не могли бы проверяться и отклоняться судами" <2>. Но степень влияния ценностей справедливости на конкретную судебную практику в XIX в. значительно снизилась.

--------------------------------

<1> Для того чтобы прочувствовать этот фундаментальный разрыв, достаточно сравнить работы Дома (XVII в.) и Потье (XVIII в.) с пандектами немецких романистов второй половины XIX в. В первых постоянно упоминается справедливость, естественное право, соображения практической пользы и иные политико-правовые факторы. Во вторых же весь научной анализ предстает в виде абстрактной формальной логики и герменевтики римских источников, а ссылки на политику права практически никогда не приводятся. Автор мог на страницах своей книги упомянуть сотни раз Гая или Папиниана и ни разу - справедливость.

<2> Подробнее см.: Horwitz M.J. The Transformation of American Law. 1780 - 1860. 1977. P. 164, 165.

Суды, желающие подвергнуть содержание договоров контролю и ограничению, были вынуждены использовать различные искусственные маневры, тщательно маскируя патернализм. В самых вопиющих случаях они использовали ссылки на доктрины обмана, насилия, принуждения, каузы сделки, принципы толкования договора и другие институты договорного права, не предназначенные для защиты контрагента от несправедливости договорных условий <1>. Но в отсутствие формального признания в позитивном праве инструментов прямого контроля справедливости содержания договора и на общем идеологическом фоне, когда не приветствовался такой патернализм в принципе и абсолютизировались автономия воли сторон и ответственность за свои обещания, интенсивность такой практики значительно снизилась по сравнению со средневековыми временами.

--------------------------------

<1> О практике использования таких инструментов для ограничения договорной свободы в английском праве XIX в. см.: Kenny M., Devenney J., O'Mahony L.F. Unconscionability in European Private Financial Transactions: Protecting the Vulnerable. 2010. P. 26 - 34.

Во многих западных странах, особенно тех, которые наиболее последовательно старались реализовывать экономическую программу laissez-faire, отменялись законы об ограничении процентных ставок по ссудам. По мере повышения значимости заемного капитала для финансирования инвестиций подобные ограничения стали идти вразрез с потребностями оборота. Идея о том, что требование вознаграждения за предоставление денег взаем является априори чем-то предосудительным или греховным, во многих (особенно протестантских) странах потеряла свою моральную или утилитарную легитимность и правовую основу еще в XVII в. В XIX в. новая экономическая идеология заставила ряд стран отказаться и от контроля процентных ставок, стирая разницу между ценой договора купли-продажи и процентами, вознаграждающими заимодавца. Так, например, под влиянием ценностей laissez-faire потолки процентных ставок были отменены в Германии в 1867 г. <1>. Во Франции принятое в начале XIX в. законодательство, устанавливающее максимальный размер процентов по ссудам <2>, было подвергнуто критике многими современниками, ссылавшимися на то, что законодатель не может ограничить свободное определение процентов по займу, так как эта величина относительна и зависит от конкретных условий заключения сделки, репутации заемщика, оценки рисков и других факторов. Под давлением критики эти ограничения были отменены в 1886 г. в отношении торговых займов, когда эпоха laissez-faire в Европе достигла своего апогея. В отличие от Германии эти ограничения во Франции сохранились в отношении займов общегражданских <3>.

--------------------------------

<1> Zimmermann R. The Law of Obligations. Roman Foundations of the Civilian Tradition. Oxford, 1996. P. 174 ff.

<2> Brissaud J. History, of French Private Law. Boston, 1912. P. 525.

<3> См.: Годэмэ Е. Общая теория обязательств. М., 1948. С. 214.

Попытки прямого ограничения цен на те или иные товары и услуги в XIX в. иногда практиковались в форме точечных законодательных вмешательств в свободный экономический оборот, но воспринимались как экстраординарные меры, часто подвергались критике и были по сравнению со средневековым периодом достаточно редки. Накопленный эмпирический опыт и экспертное мнение таких авторитетов, как А. Смит и многие другие первые теоретики экономической мысли, доказывали, что в большинстве случаев указанные меры неэффективны и вредны для нормального развития экономики.

В этих условиях неудивительно, что в Европе доктрина laesio enormis начала утрачивать свою популярность. Во Франции постепенное ограничение расширенной в Средневековье доктрины laesio enormis и возвращение ее в изначально заданные в Corpus Juris узкие рамки происходили в течение XVII и XVIII вв. <1>. Так, в XVII в. Жан Дома считал невозможным применение данной доктрины ко всем двусторонним договорам и допускал ссылку на несоразмерность цены для оспаривания договора только в отношении строго ограниченных случаев, среди которых основным являлась купля-продажа недвижимости <2>. Потье в XVIII в. отмечал невозможность применения доктрины laesio enormis в случаях, когда сложно установить справедливую цену (например, применительно к договорам страхования), а также ее неприменимость к договорам продажи движимых вещей и аренды <3>.

--------------------------------

<1> Dawson J.P. Economic Duress and the Fair Exchange in French and German Law // 11 Tulane Law Review. 1936 - 1937. P. 367.

<2> Domat J. The Civil Law in its Natural Order. Vol. I. 1850. P. 194, 208, 209, 217.

<3> Pothier R. A Treatise on the Law of Obligations or Contracts. Vol. I. 1806. P. 22, 23.

В XVIII в. на доктрину справедливой цены обрушился немецкий правовед и философ Кристиан Томазий, отмечавший вслед за Гоббсом, что цена благ относительна и что значение имеет не то, какую цену считают справедливой люди, а то, на какую цену согласились стороны конкретной сделки <1>. Само по себе существование отклонения договорной цены от рыночного уровня переставало считаться поводом для оспаривания сделки, хотя в ряде случаев и могло признаваться одним из признаков некого дефекта воли.

--------------------------------

<1> Цит. по: Gordley J. The Philosophical Origins of Modern Contract Doctrine. 1991. P. 201.

К XVIII - XIX вв. созрели условия для более решительного отхода от доктрины laesio enormis на уровне гражданских кодификаций. Такой отход осуществлялся в различных странах по-разному.

Во-первых, в ряде гражданских кодексов (например, как мы покажем далее, во Французском гражданском кодексе) прямо указывалось на то, что несоразмерность цены сама по себе не порочит договор, допуская обратное только в отдельных прямо указанных в законе случаях (как правило, купля-продажа недвижимости).

Во-вторых, другой вариант сужения сферы применения данной доктрины представляет нам Прусское земское уложение 1794 г., которое в § 58 также прямо указывало, что несоразмерность цены сама по себе не порочит сделку, но в § 59 допустило, что расхождение цены более чем в два раза вводит опровержимую презумпцию того, что договор заключался под влиянием заблуждения, которое дает право на его оспаривание.

В-третьих, австрийское право использовало еще один вариант сужения сферы действия данной доктрины. В § 934 Австрийского гражданского уложения 1811 г. (далее - АГУ) доктрина laesio enormis была закреплена в том широком формате, который сложился в средневековом праве, и применялась к любым двусторонним договорам, в которых цена была несоразмерна встречному предоставлению более чем в два раза. Но в реальности сфера применения данной нормы была значительно сужена за счет § 935, в котором в полной мере нашли свое отражение нарождавшиеся в начале XIX в. ценности laissez-faire. Здесь предусматривался целый перечень случаев, в которых применение доктрины laesio enormis исключается. В частности, в изначальной редакции § 935 упоминались следующие исключения: 1) случай согласования сторонами прямого отказа от ссылки на доктрину laesio enormis; 2) ситуация, когда сторона осознанно приняла предложенную цену, зная о реальной рыночной стоимости блага; 3) заключение возмездного договора с несоразмерной ценой по причине наличия желания одарить контрагента в части соответствующей ценовой разницы; 4) продажа с аукциона <1>. Важно особо отметить, что АГУ, развивая идеи средневековых глоссаторов, дало сторонам право прямо в договоре отказаться от применения доктрины laesio enormis. По сути это означало, что смысл доктрины сводился не столько к обеспечению справедливого обмена, сколько к тому, чтобы обеспечить осознанный выбор сторон и исключить случаи, когда стороны заблуждаются в отношении цены.

Дата добавления: 2015-06-04