Свободы договора в политико-правовом контексте 11 страница

Если вчитаться в труды умеренных представителей классической экономической школы, становятся отчасти понятными те причины, которые в конечном счете положили конец эпохе laissez-faire. Как мы помним, ни Смит, ни Милль, ни даже такие радикалы, как Спенсер, не выступали принципиально против любого вмешательства государства в свободу экономического обмена там, где имеются убедительные аргументы в пользу того, что такое вмешательство приведет в конце концов к результатам более предпочтительным, чем оставление ситуации на откуп "невидимой руке рынка". Иначе говоря, сторонники laissez-faire, как правило, не были анархистами, а выступали лишь за удержание государства от активного вовлечения в процесс естественного развития рыночных отношений <1>. Так, например, Бентам, резко протестовавший против законодательного ограничения размера процентов по ссудам, допускал в ряде случаев прямое ограничение цен на зерно <2>. Позиции сторонников либеральной экономики XIX в. отличались только по количеству допустимых исключений из общего правила. Некоторые (такие как Спенсер) допускали отступление от презумпции экономической свободы в двух-трех случаях, в то время как другие (например, Смит и Милль) признавали несколько большее количество исключений и даже некоторый ограниченный патернализм. При этом одним из главных условий, которое оправдывает государственное вмешательство в сферу свободы договорных отношений, многим виделось несоблюдение условия свободной конкуренции.

--------------------------------

<1> Viner J. An Intellectual History of Laissez-Faire // 3 Journal of Law & Economics. 1960. P. 45.

<2> История экономических учений / Под ред. В. Автономова, О. Ананьина, Н. Макашевой. М., 2009. С. 101.

Бурное экономическое и промышленное развитие Англии, США и ряда континентально-европейских стран на протяжении всего XIX в. существенно изменило ту картину экономической жизни, которую в конце XVIII в. наблюдал Смит. Экономическая теория совершенной конкуренции среди атомистических фирм и частных предпринимателей стала казаться все менее реалистичной. Рост крупных корпораций приводил к образованию огромных индустриальных монополий, получавших за счет эффекта масштаба значительные преимущества над мелкими производителями, способных диктовать рынку свои условия и ведущих себя отнюдь не так, как это предполагалось в учебниках по классической экономической теории <1>.

--------------------------------

<1> См.: Гэлбрейт Дж.К. Экономические теории и цели общества. М., 1976. С. 40; Норт Г., Уоллис Дж., Вайнгаст Б. Насилие и социальные порядки: концептуальные рамки для интерпретации письменной истории человечества. М., 2011. С. 212.

Более того, выяснилось, что договорная свобода может использоваться в антиконкурентных целях для формирования картелей. Так, например, немецкая экономика после того, как имперские суды, руководствуясь принципом свободы договора, в конце XIX в. отказались ограничивать картельные соглашения, стремительно монополизировалась. К 1905 г. в Германии насчитывалось около 400 картелей в различных секторах промышленности. К 1911 г. количество картелей достигло 600, а в 1925 г. их насчитывалось уже 3000. Эта тенденция приводила к тотальному ограничению интенсивности конкуренции <1>.

--------------------------------

<1> См.: Ойкен В. Основные принципы экономической политики. М., 1995. С. 242, 243; Социальное рыночное хозяйство в Германии: истоки, концепция, практика / Под общ. ред. А.Ю. Чепуренко. М., 2001. С. 103.

Монополизация экономики, по мнению многих, нарушала важное условие эффективности политики laissez-faire. Безотносительно к тому, насколько эффективными являлись государственные меры по борьбе с монополиями, которые начали приниматься в США еще с конца XIX в. (Закон Шермана 1890 г.), а в других странах только в XX в. <1>, вполне очевидно, что гегемония монополий на многих рынках в глазах общественности оправдывала активное вмешательство государства в сферу экономической (и в том числе договорной) свободы.

--------------------------------

<1> В науке иногда высказывается крайне критическая точка зрения на эффективность и концептуальную оправданность современной стратегии антимонопольного регулирования. См.: Арментано Д. Антитраст против конкуренции. М., 2005.

Возникли основания считать, что свобода договора должна ограничиваться, если она приводит к ограничению конкуренции. Одновременно эксплуатация монополистом своей подавляющей рыночной власти при заключении формально добровольно согласованного договора стала вызывать общественное возмущение, стала ставиться под сомнение с этической точки зрения и не вполне соответствовала парадигме свободного контрактирования, которая была заложена в основание теории рыночной экономики.

Кроме того, промышленный рывок и урбанизация привели к обострению взаимоотношений между крупными предпринимателями и наемными работниками. В эпоху Адама Смита не было столь очевидно, насколько велик разрыв в переговорных возможностях крупного бизнеса и рабочих, ведущих зачастую крайне жалкое существование, столь красочно описанное в произведениях Чарльза Диккенса. В условиях глобальных структурных изменений принципов организации экономики феномен неравенства переговорных возможностей сторон такого рода договоров становилось невозможно игнорировать. Постепенно все большее число интеллектуалов начинало осознавать необходимость повышенной заботы об интересах рабочих и о компенсации неравенства переговорных возможностей за счет того или иного патерналистского вмешательства государства в сферу свободы договора. В результате усугубление дисбаланса переговорных возможностей сторон трудовых отношений и осознание этого феномена обществом сформировали юридический, политический и моральный базис существенного отхода от свойственного эпохе laissez-faire абсолюта договорной свободы в этой сфере <1>. Данная тенденция усиливалась за счет развернувшегося в конце XIX в. активного рабочего движения и роста популярности социалистических теорий.

--------------------------------

<1> Barnhizer D.D. Power, Inequality and the Bargain: the Role of Bargaining Power in the Law of Contract - Symposium Introduction // 2006 Michigan State Law Review. 2006. P. 841.

Вполне естественно, что огромные массы людей оказывались неспособными протиснуться к открывшимся в XIX в. "социальным лифтам" и извлечь от добровольного договорного взаимодействия внутри контрактуалистской социальной парадигмы выгоду, сопоставимую с той, которую получало небольшое число наиболее трудолюбивых, предприимчивых, талантливых и удачливых сограждан. Эта армия "неудачников" свободного рынка постепенно самоидентифицировалась, начинала открыто возмущаться несправедливостью экономического неравенства и все чаще подвергать сомнению легитимность экономического оборота, основанного на идеях частной собственности и договорной свободы <1>.

--------------------------------

<1> Сорокин П. Кризис нашего времени: социальный и культурный обзор. М., 2009. С. 237, 238.

Большую роль сыграла также и демократизация общества. Расцвет политики laissez-faire в Англии приходился на период, когда до участия в выборах допускалось меньшинство населения, состоявшее из наиболее состоятельных граждан. Поэтапное, но неуклонное снижение избирательного ценза к концу XIX в. постепенно вовлекало в процесс выборов все более и более обездоленные слои населения. Новая капиталистическая экономика предъявляла запрос на в той или иной степени образованных работников. Побочным эффектом роста образованности населения была вынужденная демократизация. Если ранее элиты могли не допускать до участия в выборах неграмотных крестьян достаточно безболезненно, то в новых условиях не пускать на выборы образованных городских рабочих было просто опасно с точки зрения сохранения политической стабильности. Одновременно все больше считаться с социальными запросами рабочих масс приходилось и во многих других европейских странах, не решавшихся на переход к полноценной демократии, но вынужденных заигрывать с новым слоем городского пролетариата. В результате в прямой или косвенной форме мнение миллионов рабочих, составлявших большинство населения крупных городов, начинало оказывать серьезное давление на реальную экономическую политику и правовые реформы. Это в свою очередь неминуемо сказывалось на расширении патерналистского вмешательства государства в трудовые отношения и отходе от ранее священного принципа свободы договора как минимум в этой сфере.

Принцип laissez-faire сам по себе достаточно циничен, поскольку поощряет сильных, умных и удачливых и жесток к слабым, неспособным и пострадавшим от превратностей судьбы. Это особенно ярко продемонстрировал абсолютный в своем цинизме социальный дарвинизм Герберта Спенсера. Но сильных, умных и удачливых всегда подавляющее меньшинство. Соответственно в условиях, когда доминируют интересы экономической элиты, защита принципа laissez-faire выглядит вполне логично. Но в условиях демократизации проводить столь же жесткую политику, не идя на компромиссы, оказывается намного труднее. Недаром многие сторонники радикального либертарианства (например, представители австрийской школы) воспринимали демократию как систему правления весьма настороженно <1>. Они отчетливо понимали, что последовательное проведение в жизнь демократических идей может помешать внедрению принципов экономической свободы и поставить долгосрочную экономическую политику в зависимость от сиюминутных прихотей широких масс.

--------------------------------

<1> Фон Мизес Л. Человеческая деятельность: трактат по экономической теории. Челябинск, 2008. С. 811.

Конечно, было бы наивно утверждать, что в условиях демократии государство не защищает интересы экономической элиты. Просто здесь приходится в ряде случаев учитывать мнение менее успешного большинства и идти на определенные компромиссы между эффективностью и экономическим ростом, с одной стороны, и социальной справедливостью и солидарностью - с другой. Ведь оставлять совсем не удовлетворенными запросы и интересы бедных слоев избирателей становится просто опасно для правящей политической элиты, так как их оппоненты, используя популистские лозунги и обещая те или иные патерналистские и перераспределительные меры, смогут легко завоевать электорат. Инкорпорация масс в процесс принятия политических решений делает правовую систему более восприимчивой к идеям защитить слабую сторону договора и лишить сильного его естественных преимуществ <1>.

--------------------------------

<1> Норт Г., Уоллис Дж., Вайнгаст Б. Насилие и социальные порядки: концептуальные рамки для интерпретации письменной истории человечества. М., 2011. С. 222.

Допуск широких масс народа к участию в выборах был элементом важнейшего социального компромисса, в рамках которого в обмен на выживание капиталистической системы как таковой и снятие избыточного напряжения, вызываемого порождаемым такой системой неравенством, бизнес-элита научилась соглашаться с определенными тактическими ограничениями своих интересов. В результате государство было готово смягчать действие "невидимой руки" и хотя зачастую и неискренне, но все более и более заботиться о минимальной социальной справедливости, равномерности распределения благ и защите слабой стороны договора <1>. В итоге экономическая элита ради сохранения стабильности своего положения оказалась готовой идти на уступки в болезненных для рабочих и иных менее удачливых групп населения, но на самом деле не столь принципиальных вопросах. Элита делилась частью своих выгод от сохранения сердцевины капиталистической институциональной системы путем согласия на частичные и локальные ее ограничения.

--------------------------------

<1> Многие экономисты, пытаясь понять истоки отхода от политики laissez-faire на рубеже XIX и XX вв., к сожалению, игнорируют ту роль, которую в усилении социального и патерналистского начала в экономическом регулировании играла демократизация политической надстройки. Типичный пример игнорирования данного фактора можно обнаружить в уже не раз цитированной здесь работе Карла Поланьи "Великая трансформация". Справедливо обращая внимание на то, что неимущие и рабочие в Англии получили право голоса только тогда, когда элита уверилась в том, что эти группы населения в целом интернализировали рыночную экономическую парадигму, расстались со своими коллективистскими идеалами и не станут подрывать гегемонию нового капиталистического порядка, Поланьи не идет дальше и не замечает влияния демократизации на синхронно происходящий отход от жесткого laissez-faire в экономической политике (см.: Поланьи К. Великая трансформация: политические и экономические истоки нашего времени. СПб., 2002. С. 167, 193). В то же время нетрудно заметить, что в значительной степени демократизация и отход от постулатов экономического либерализма, произошедшие в конце XIX в., взаимосвязаны. И то, и другое может в некоторой степени рассматриваться как элементы единого стратегического выбора элит, вынужденных в дальнейшем отступать от жесткости принципа laissez-faire во имя сохранения социальной стабильности, но тем самым сохранявших и окончательно институализировавших саму суть рыночной экономической парадигмы. Верную, на наш взгляд, интерпретацию этому важнейшему социальному компромиссу дает Колин Крауч (см.: Крауч К. Постдемократия. М., 2010. С. 23).

Степень этой социализации и "патернализации" государственной роли в экономическом обороте различалась в разных странах. Пожалуй, наименьшей она была долгое время в США, где за счет крайне высокой вертикальной мобильности населения, действительно широких экономических возможностей и умелой пропаганды, обещающей любому шанс достичь успеха, большинство "вооруженных кольтами" и закаленных годами противостояния с дикой природой и воинственными аборигенами американцев отнюдь не страдали комплексом жертвы, нуждающейся в защите государства. Но даже здесь постепенная урбанизация и начало Великой депрессии в конце 1920-х гг. сдвинули вектор общественных настроений, и государство под сильным общественным давлением было вынуждено начать активно реализовывать политику вмешательства в сферу, где прежде безраздельно властвовала неограниченная экономическая и договорная свобода.

Одновременно шел и иной процесс. Бурное развитие массового спроса, задаваемого все более расширяющимся средним классом, приводит к формированию невиданных доселе объемов розничной торговли. Во всех развитых странах появляются крупные торговые сети и неминуемо обостряется проблема потребителя. Большинство избирателей составляли как раз именно такие потребители, ежедневно покупающие продукты, лекарства или автомобили, ходящие в кино или пользующиеся услугами врачей, фактически не имея реальных переговорных возможностей влиять на содержание заключаемых ими договоров. Поэтому не стоит удивляться тому, что в течение XX в. то в одной, то в другой стране возникали условия для введения специальных законодательных или судебных ограничений свободы договора в целях защиты интересов потребителя. При этом основой для такого вмешательства было признание колоссального разрыва в переговорных возможностях потребителей и профессиональных продавцов. Стало общепризнанным, что этот дисбаланс, как верно замечал еще Милль, мешает в полной мере положиться на волю потребителя как на осознанный и рациональный выбор.

Кроме того, не стоит забывать, какой переполох в западных странах вызвала победа большевиков в России. В первые десятилетия советской власти многие западные интеллектуалы (особенно левого толка) и даже некоторые известные экономисты вполне серьезно относились к советскому эксперименту по полной и окончательной отмене рыночной экономики и свободы экономического обмена с их заменой на план, централизацию и административное определение цен, объемов производства и каналов сбыта. Так, выдающийся австрийский экономист Йозеф Шумпетер в 1942 г. в своей самой известной книге вполне серьезно допускал, что рыночный капитализм потерял конкурентный динамизм, монополизировался, бюрократизировался и обречен на медленную смерть, а плановая экономическая модель может в перспективе оказаться успешной <1>.

--------------------------------

<1> Подробнее см.: Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. М., 1995.

Первые "успехи" советской власти на ниве индустриализации, умелая пропаганда и сокрытие тех жертв, ценой которых достигалось выполнение очередных плановых заданий, долгое время укрывали от взора многих зарубежных наблюдателей фундаментальные дефекты и издержки плановой экономики. В итоге правительства западных стран долгое время были вынуждены находиться перед постоянной угрозой роста левых настроений в обществе, испытывая своеобразную конкуренцию на ниве заботы о правах трудящихся и в целом простых граждан с советской Россией. Это подталкивало правящие элиты западных стран идти на те компромиссы и уступки, на которые они, возможно, и не пошли бы, не будь этого идеологического давления со стороны "красной угрозы".

Кроме того, одним из самых важных факторов, способствовавших популяризации идеи о пользе более активного государственного вмешательства в свободный экономический обмен, являлась в целом достаточно удачная практика временного отхода от laissez-faire во многих западных странах в период Первой мировой войны, затем повторенная в еще больших масштабах во время Второй мировой войны. Как писал выдающийся английский экономист и нобелевский лауреат Джон Хикс, в период Первой мировой войны государства с удивлением для себя почувствовали ту огромную экономическую власть, которую имеет современная бюрократия <1>. Так, например, в течение Первой мировой войны немецкая экономика под неусыпным надзором и руководством имперских властей и таких выдающихся деятелей, как Вальтер Ратенау, стала в значительной степени планово-мобилизационной. Это позволило Германии в течение четырех лет вести войну на два фронта и снабжать армию всем необходимым. Немецкую мобилизационную экономику времен Первой мировой войны Дж. Скотт называет "технократическим чудом" <2>. Этот опыт значительно усилил веру простых людей, экономистов и политиков в возможности планирования и государственного ограничения свободного оборота.

--------------------------------

<1> Хикс Дж. Теория экономической истории. М., 2004. С. 206.

<2> Скотт Дж. Благими намерениями государства. М., 2005. С. 163.

В межвоенный период рынок вернул себе значительную часть потерянного в годы Первой мировой войны влияния, но плановые "зерна" были посеяны. Аргументы "классиков" о тотальной неэффективности государственного вмешательства в свободный экономический оборот теперь уже не казались столь однозначно верными.

Когда Европа погрузилась в хаос Второй мировой войны, уверовавшая в свои возможности бюрократия была готова к новому наступлению на экономическую свободу. Вторая мировая война привела к беспрецедентному росту влияния правительств на экономическую жизнь (введение карточной системы, фиксация цен и зарплат, запрет на производство ряда гражданских товаров, жесткие экспортно-импортные ограничения и т.п.) <1>.

--------------------------------

<1> Фридман М, Фридман Р. Свобода выбирать. М., 2007. С. 111.

В итоге обе мировые войны XX в. показали государствам то, что бюрократия может быть куда более эффективным заменителем "невидимой руки", чем ранее казалось. И хотя большинство признавало эту роль оправданной чрезвычайными обстоятельствами, про laissez-faire вспоминали все реже.

Наконец, колоссальную роль в дискредитации laissez-faire сыграли и экономические потрясения первой половины XX в. Разрастание кризисных явлений в экономике некоторые страны стали испытывать сразу после окончания Первой мировой войны (например, гиперинфляция <1> и катастрофическое обесценение немецкой марки <2> в начале 1920-х гг. в Германии).

--------------------------------

<1> Инфляция в Веймарской республике в 1923 г. исчислялась миллионами процентов в год. Стоимость хлеба за год выросла со 130 марок до 100 млрд. марок. См. подробнее: Травин Д., Маргания О. Европейская модернизация. Кн. 1. С. 463 - 498.

<2> На 15 ноября 1923 г. 1 доллар стоил 4,2 трлн. марок (см.: Камерон Р. Краткая экономическая история мира от палеолита до наших дней. М., 2001. С. 437).

В США же экономический коллапс наступил в 1929 г. Здесь в 1920-е гг. ("ревущие двадцатые") в период максимально возможного устранения государства от регулирования свободных рынков "мыльные пузыри" на рынках недвижимости и рынках ценных бумаг возникали один за другим. Спекулянты всех мастей уверовали в возможность бесконечного и легкого обогащения, привлекая все новые и новые кредиты для игры на повышение на фоне безумного ажиотажа. Но крах Нью-Йоркской биржи и разрыв "пузыря" на фондовом рынке вкупе с неумелыми действиями Федеральной резервной системы погрузили экономику США в невиданную доселе депрессию, оставив без работы миллионы граждан и разорив большую часть предпринимателей и компаний <1>.

--------------------------------

<1> Подробный разбор истории Великой депрессии см.: Гэлбрейт Дж.К. Великий крах 1929 года. Минск, 2009.

Все это сформировало у американских граждан устойчивый спрос на государственный патернализм. Если бы такие экономические катаклизмы происходили в середине XIX в., скорее всего этот спрос не был бы удовлетворен в силу неразвитости государственной бюрократической машины, отсутствия необходимых государственных ресурсов, относительно незначительного влияния широких масс на экономическую политику и отсутствия серьезных идеологических альтернатив либеральной экономической программе. Но в условиях более современных государственных аппаратов, набравшихся опыта в период Первой мировой войны, имеющихся у государств значительных ресурсов, накопленных в период бурного экономического роста в эпоху laissez-faire, демократического устройства государств и популяризации социалистических взглядов среди рабочего класса правительства многих государств были просто вынуждены все дальше отступать от принципов laissez-faire. Разрыв между презюмируемым в праве формальным равенством контрагентов и реальным имущественным и переговорным неравенством в условиях экономических потрясений и разорения миллионов граждан уже не мог более игнорироваться государством хотя бы во имя собственного самосохранения.

В этих условиях экономический либерализм стремительно выходил из моды. Достигнутые в годы свободной экономики, промышленной революции и быстрой коммерциализации инноваций успехи стали восприниматься как само собой разумеющееся и перестали удовлетворять массы. Картезианская установка на рационализацию всех сфер человеческой жизнедеятельности породила веру в возможность более интенсивного и программируемого экономического роста и немедленного избавления от общественных и экономических пороков (циклических кризисов, сохраняющейся бедности и т.п.).

Как писал Черчилль, "люди были свободны, но также свободны были голод и холод", и обществу захотелось чего-то большего, чем свобода, что и предопределило стремительное падение популярности идеологии laissez-faire <1>. Общество не хотело ждать, пока невидимая рука рынка обеспечит всем достойную жизнь и решит все социально-экономические проблемы. Долгосрочный расчет в общественном сознании стал все чаще подменяться стремлением достичь быстрых результатов в краткосрочной перспективе.

--------------------------------

<1> Цит. по: Atiyah P.S. The Rise and Fall of Freedom of Contract. 1979. P. 587.

В итоге взоры простых людей, измученных экономическими потрясениями Великой депрессии и невиданными по размаху войнами, стали все чаще устремляться к государству с его все возрастающими регулятивными возможностями и амбициями как социальному инженеру. На взгляд многих, оно было способно путем точно просчитанных декретов, планирования, ограничений свободного оборота и макроэкономических манипуляций если и не заменить невидимую руку рынка, то как минимум помогать ей надежнее направлять социальный и экономический прогресс.

Экономическая и договорная свобода, в частности, в период 1920 - 1940-х гг. существенно ограничивалась повсеместно. В некоторых западных странах это давление было несколько сильнее (например, в гитлеровской Германии), в других - несколько слабее (например, в Англии), но в любом случае достаточно существенно. На Западе повсеместно и неуклонно шел процесс, который в зарубежной литературе часто называют "возвышением регулирующего государства" (rise of regulatory state) <1>.

--------------------------------

<1> Glaeser E.L., Shleifer A. The Rise of the Regulatory State // XVI Journal of Economic Literature. 2003. P. 401 - 425 (статья доступна в Интернете на сайте: http:// www.economics.harvard.edu/ faculty/ shleifer/ files/ rise_reg_state.pdf).

Ответ экономической теории

В результате всех этих процессов в экономической науке разгорелись жаркие споры.

Отход от некоторых установок классической экономической теории начался уже в конце XIX в. с появлением "неоклассической школы экономики" (Альфред Маршалл, Леон Вальрас, Уильям Джевонс и др.). Помимо ряда не относящихся к нашему вопросу новелл (например, активное использование феномена убывающей предельной полезности, так называемого маржинального анализа и математических моделей) сторонники данной школы устремили свое внимание на точные экономические расчеты, направленные на описание рыночного равновесия и иных микроэкономических закономерностей. Такой более пристальный анализ среди прочего стал выявлять и такие случаи, когда свободная экономика не способна обеспечить рост общего благосостояния и дает сбои. Экономисты вначале все еще достаточно осторожно, а затем все более активно в ответ на эти открытия стали прописывать лечение в форме той или иной формы государственного вмешательства. Этот "рецепт" становился все более популярным в академических кругах по мере нарастания политического и идеологического давления на сферу рыночной свободы экономики.

Осмысление "провалов рынка" (таких, например, как монополизм или негативные экстерналии) или проблем драматического социального неравенства, которые сторонники классической теории либо не замечали, либо глубоко не исследовали, формировало в рамках экономической науки некое новое референтное поле. В рамках этого поля более активное государственное вмешательство становилось куда более оправданным, чем казалось даже таким умеренным сторонникам классической экономической теории, как Милль <1>.

--------------------------------

<1> Подробнее см.: Atiyah P.S. The Rise and Fall of Freedom of Contract. 1979. P. 602 ff.

В первой половине XX в. экономисты начинают разрабатывать проблематику общественного благосостояния, государственного стимулирования его развития и ограничения в этих целях экономической свободы. Так, например, Артур Пигу в своей известной работе "Экономика благосостояния" <1> достаточно подробно изучает сбои рыночного механизма и государственные инструменты их устранения. В частности, он сформулировал идею о праве государства ограничивать свободный оборот в ситуации возникновения того, что сейчас принято обозначать негативными экстерналиями. Он считал, что разрыв между частным и общественным благом, иногда возникающий при заключении сделок, не может быть преодолен самими контрагентами, так как этот разрыв возникает из-за ущерба третьим лицам и обществу в целом, чьи интересы контрагентами, как правило, не учитываются. Соответственно задача государства состоит в устранении этого разрыва путем той или иной формы вмешательства в естественные рыночные процессы <2>. Это открытие проблемы негативных экстерналий вполне предсказуемо дало в руки критиков свободы договора сильный аргумент в пользу чисто правовых ограничений <3>.

--------------------------------

<1> Pigou A.C. The Economics of Welfare. 1920 (издание 1932 г. доступно в Интернете на сайте: http://www.econlib.org/library/NPDBooks/Pigou/pgEW.html).

<2> Pigou A.C. The Economics of Welfare. 1920. P. 149 - 168.

<3> Trebilcock M.J. The Common Law of Restraint of Trade. 1941. P. 37.

В той же работе Пигу подробно анализирует и иные несовершенства свободного рынка и хотя и делает целый ряд оговорок, в принципе не отвергает такие инструменты ограничения рыночной свободы, как контроль рыночных цен в военных условиях, ограничения колебаний размера заработной платы, ограничения цен в случае резких колебаний спроса и предложения и т.п. Как пишет Пигу, такие ограничения следует допускать с достаточной осторожностью и путем анализа всех возможных последствий в силу того, что государство далеко не всегда способно смоделировать результаты с точки зрения общественного благосостояния лучшие, чем обеспечиваются несовершенным рыночным процессом. Тем не менее рост качества английской демократически контролируемой бюрократии того времени внушал ему веру в то, что эффективное государственное вмешательство теперь может осуществляться чаще и интенсивнее, чем это было в принципе возможно в прежние времена <1>.

Дата добавления: 2015-06-04