Наст, изд., с. 375

Наст. издм с. 361.

Там же, с. 553.

Но почему именно христианство притягивает рус­ского мыслителя? Из всех мировых религии только в новозаветном христианстве утверждается как идея во­скресения каждой уникальной человеческой личности, утраченной в смерти, так и необходимость преображе­ния природного мира в иной, неприродный, бессмерт­ный, божественный тип бытия. Вместе с тем, своим учением Федоров пытается восполнить два, на его взгляд существенных, недостатка традиционного хри­стианского эсхатологического идеала: частичность, не всеобщность спасения (немногие праведники приглаша­ются бесконечно созерцать муки бесчисленных отвер­женных «нового неба») и его сверхъестественный ката­строфам, выражающийся в столкновении двух разно­природных, неравноправных г.ил: пассивного, претерпе­вающего человечества и активной, всемогущей воли божества. В апокалиптических пророчествах Федоров видел условную угрозу человечеству, если оно откажет­ся «прийти в разум истины», осознать необходимость творческого преображения себя и мира, восстановления всех погибших своими силами. Если говорить о тради­ции христианской мысли, Федорову ближе всего была линия, идущая от христианского платоника Оригена к Григорию Нисскому, представителю греческой патри­стики IV в. с его учением об условном характере ад­ских мук и о всеобщем апокатастасисе, т. е. восстанов­лении всего мира, без всяких исключений, в обожен­ное состояние.

Христианские образы и обряды становятся для Фе­дорова символическим выражением всеобщего дела ре­ального построения «царствия небесного» силами объе­диненного братского человечества. Так, к примеру, храмовая литургия предстает как символическое дей­ство, художественно-мистериальное представление того «внехрамового пресуществления», внехрамовой литур­гии, т. е. «обращения гниющих веществ в живые и здо­ровые тела» \ каким должно стать воскрешение, дости­гаемое через регуляцию природы. Для Федорова но важна догматическая вера в действительность этого христианского таинства — ведь оно выступает как «об­разовательное средство», через эстетическое воздеи­

ствие подвигающее на действие: «Если для верующих литургия — божественное служение, то для неверую­щих она — художественное воспитание» *.

Христианские догматические символы перетолковы­ваются у Федорова как «указание на долг; на то, что должно быть»², превращаются в регулятивные идеи. Ставится парадоксальная для верующего, христианско­го сознания задача «осуществить» бога как регулятив­ную идею должного в действительности, поставить иде­ал Троицы «целью для рода человеческого», «в закон совокупной деятельности всего человечества, в закон будущей истории» ³. Троица выступает в «Философии общего дела» как символический идеал воскрешенного, бессмертного человечества, осуществившего нераздель­ное и неслиянное всеединство человеческих личностей в полном составе всего рода, в котором все рожденное трансформируется в воссозданное и созидаемое, в не­прерывное материально-духовное творчество.

На «поэтику» мышления Федорова значительное влияние оказали русская иконопись и зодчество (что особенно чувствуется в главах, посвященных росписи «храмов-музеев»), житийно-учительная литература. От федоровских писаний часто исходит архаичное веяние глубинной, допетровской Руси. Создается странное впе­чатление, будто мы слышим голос, скажем, Нестора, читавшего Канта и Ницше, видевшего полет воздуш­ного шара, горестно удивлявшегося Всемирной париж­ской выставке. Глубоко вживаясь в мировоззрение про­стого «крестьянского» русского народа, Федоров про­никся его духом и загрворил на его языке.

Федоров, безусловно, пытается использовать ту энергию эмоции, которую высекает из человека духов­ная сосредоточенность, накал веры. Но какой веры? Для Федорова все человечество — большая семья, свя­занная тесными узами общих предков и единой судьбы, но семья в действительности распавшаяся, забывшая о своем родстве. Обратить сердца живущих к ушедшим, сердца сынов к отцам — вот та великая задача, направ­ленная на область чувств, без разрешения которой, од­

Дата добавления: 2015-07-02