Федоров 65

В бедственный 1891 г., когда во многих губер­ниях, составляющих житницу России, был голод от засухи, ставшей, по-видимому, хронической, когда бес­престапно возникали слухи, поддерживавшие напря­женное ожидание войны, вдруг стало известно об опы­тах вызывания дождя посредством взрывчатых ве­ществ ', т. е. таких, которые до сих пор употреблялись, можно сказать, исключительно в войнах внешних, а также и внутренних, каковы революции, динамитные заговоры, и т. п.

Познавания слепой силы, носящей в себе голод, язвы и смерть,в труде обращения ее в живоносную?..

Почему мир не мир? почему для одних мир — только вне мира, а для других нет мира ни в мире, ни вне мира?

Почему природа нам не мать, а мачеха,или кормилица, отказывающаяся кормить?.«

Участие ли всех в комфорте или же участие всех в труде,обязательно — добровольном,

Совпадение нашего голода от засухи с открытием средства против бездождия, причем средством этим оказывается то самое, что служило лишь для взаимного истребления, не могло пе произвести потрясающего впечатления особенно на тех, которые стояли близко к голодной нужде, которые имели близких в возрасте, обязывающем стать в ряды войск в случае войны, — да и не на них только одних!.. И в самом деле, чело­век сделал, по-видимому, все зло, какое только мог, от­носительно и природы (истощение, опустошение, хищ­ничество), относительно и друг друга (изобретение истребительнейших орудий и вообще средств для вза­имного уничтожения); самые пути сообщения, чем особенно гордится современный человек, и те служат лишь стратегии или торговле, войне или барышни­честву; а барышничество смотрит на природу именно «как на кладовую, откуда можно добывать средства для удобства жизни и наслаждений, и хищнически истребляет и расточает веками накопленные в ней бо­гатства». (Слово Амвросия Харьковского, произнесен­ное в Харьковском университете, «О Христианском

направлении естествознания»»— Церковн. Ведом. 1892 г. № 5-й.²) Все это не могло не привести к отчаянию, ибо всюду без всякого просвета виделось одно только зло. И вдруг, как отрадный луч света для «сидящих во тьме и сени смертной», известие, переворачивающее все, благая весть, что все средства, изобретенные для вза­имного истребления, становятся средством спасения от голода и является надежда, что разом будет положен конец и голоду, и войне, конец войне без разоружения, которое и невозможно. Это не могло не подействовать даже на неверующих: отъявленный атеист и тот не мог не признать в этом указания Божественного Промыс­ла, указания истинно Божественного на возможность обратить величайшее зло в величайшее благо. И в са­мом деле, разве это не действительнейшее доказатель­ство бытия Божия и Божия Промысла, доказательство совершенно новое, не из созерцания только целесооб­разности в природе почерпаемое, но познаваемое из осуществления целесообразности в действительности, на самом деле? И разве это не проявление величайше­го, истинно Божественного милосердия к человеку, до­стигшему, по-видимому, глубины падения, согрешив­шему против природы, против своих братьев и даже от­вергшему самое существование, самое бытие Божие?.. И как тут не воскликнуть: «Прав еси, Господи, и пра­вы все пути Твои»... Воистину Господь услышал мо­литву православного народа, который, молясь на своих сухих полях, знал, что делает (не знали, что делают, лишь те, которые насмехались над этой его молитвой). И вот, однако, слышится голос с церковной кафедры: «Бойтесь этой дерзости, которая хочет привлечь дождь с неба пушечными выстрелами». (Заключительные сло­ва Амвросия Харьковского.) Но если пушечные выст­релы не могут быть безусловно осуждаемы даже тогда, когда несут смерть (при защите, напр., родины, оте­чества), то почему же осудить их, когда они будут приносить жизнь, будут избавлять от голода? Не ока­жется ли это, напротив, исполнением благой воли Бо­жией?.. Не явится ли это поворотом от злого пессимиз­ма и безотрадного скептицизма к живой действенной вере, в особенности если будет поведано неслышавшнм и растолковано неуразумевшим с церковной кафедры, с кафедры Веры, которая укажет, таким образом, но­вый путь Разуму,

Нельзя не заметить, что Господь, создав человека, заповедал ему обладать землей и всем, что на ней. По­чему же отвести тучу с того места, где пролитый ею дождь принес бы вред, на место, где этот дождь будет благотворен, почему это преступно, почему это дер­зость, даже будто бы поругание Господа?.. (Слово «О христ. напр. естествознания».) Когда для орошения отводят воду из ручья, из реки, не считается же это противлением Богу, почему же будет противлением Ему направление по нуждам человека влаги не в реке, а в воздушных токах заключенной? Тем более что делает­ся это не для роскоши, не для удовольствия, а для хле­ба насущного.

Впрочем, осуждение в слове «О христиан, напр. естествознания» не имело ли в виду лишь тот способ пользования сделанным открытием, на который рас­считывали, по-видимому, американцы, заговорившие уже о привилегиях, хотевшие даже святое дело спасе­ния от голода обратить в спекуляцию?.. Если это так, то нельзя не преклониться пред мудростью приговора. Наши же падежды не на возможность несколькими вы­стрелами или взрывами производить дождь, а па воз­можность посредством воздействий, производимых на обширных пространствах, управлять как влажными, так и сухими течениями воздуха, спасать не только от засух, но и от разрушительных ливней; это такое дело, которое требует согласного действия армий всех наро­дов и, следовательно, в спекуляцию ни в каком случае обращепо быть не может. Открытие возможности про­изводить дождь посредством взрывчатых веществ если бы и не оправдало возлагающихся на него надежд, все­таки не потеряло бы своего значения как указание спо­соба действия для всего рода человеческого в его сово­купности. Возможно, что пушки окажутся неспособ­ными направлять воздушные токи, несущие влагу, но в таком случае могут найтись и другие к тому средства из тех, которые употребляются на войне. Одно из таких средств управления метеорическими явлениями при­роды уже указано известным В. Н. Каразиным, учреди­телем Министерства народного просвещения и основа­телем Харьковского университета, средство это — гро­моотвод, поднятый в верхние слои атмосферы на привязанном воздушном шаре³,—последний же, т. е.

воздушный шар, если не сделался еще вполне, то уже делается военным орудием. В настоящее время все слу­жит войне, нет ни одного открытия, которым не зани­мались бы военные в видах применения его к войне, нет ни одного изобретения, которое не постарались бы обратить для военных целей. И если бы вменить вой­скам в обязанность все применяемое ныне к войне при­менять также и к управлению силами природы, в таком случае военное дело само собою обратилось бы в общее дело всего человеческого рода.

2. Неурожаи и особенно голод 1891 года вынуж­дают неученых напомнить ученым об их происхожде­нии и о вытекающем отсюда их назначении: а) обра­титься к изучению силы, производящей неурожаи, смертные язвы, т. е. обратиться к изучению природы как силы смертоносной, обратиться к этому изучению как долгу священному и вместе самому простому, есте­ственному и понятному; и б) объединить всех, ученых и неученых, в деле изучения и управления слепою си­лою. Для существа сознающего другого назначения, иного дела и быть не может. Ожидать же, чтобы слепая сила, отданная в управление этому сознающему существу и им не управляемая, стала бы сама произво­дить только благо, давать одни лишь хорошие уро­жаи,— это верх ребячества, выражением которого и явилась выставка в Париже в 1889 году и французская выставка в Москве⁴, и это в такой год, как голодный 1891 год. Как не сказать, что Господь, видимо, прогне­вался на наше продолжительное несовершеннолетие!.. Да и как Ему не прогневаться на нас, не исполняющих Его завета,— в разум истинный прийти,— который в том и заключается, чтобы всем быть едино, как Он в Отце; а единым мы можем быть только в общем отече­ском деле. Ученые, разбившие науку на множество отдельных наук, воображают, что гнетущие и обруши­гающиеся на нас бедствия находятся в ведомстве спе­циальных знаний, а не составляют общего вопроса для всех, вопроса о неродственном отношении слепой силы к пам, разумным существам, которая ничего от нас, по-видимому, и не требует, кроме того, чего в ней нет, чего ей недостает, т. е. разума правящего, регуляции. Конечно, регуляция невозможна при нашей розни, но рознь потому и существует, что пет общего дела; в ре­гуляции же, в управлении силами слепой природы и заключается то великое дело, которое может и должно стать общим.

3. Регуляция метеорического процесса нужна не для обеспечения только урожая, не для земледелия лишь, но и для замены каторжной подземной работы рудокопов, добывающих каменный уголь и железо, на коих основана вся современная промышленность; ре­гуляция нужна для замены такого добывания извлече­нием движущих сил непосредственно из атмосферных токов, из солнечной силы, создавшей запасы угля, так как положение рудокопов столь тяжко, что забывать о нем было бы непростительно, и положением именно их пользуются враги общества, социалисты, для возбужде­ния смут. Таким образом, в регуляции, в управлении метеорическим процессом заключается разрешение и земледельческого, и промышленного вопросов.

Разум практический, равный по объему теорети­ческому, и есть разум правящий, или регуляция, т. е. обращение слепого хода природы в разумный; такое обращение для ученых должно казаться нарушением порядка, хотя этот их порядок вносит только беспо­рядок в среду людей, поражая их и голодом, и язвою, и смертью.

4. Неученые, как несущие на себе все последствия неродственности, не могут не обратиться с вопросом о неродственности к ученым- как сословию, составляю­щему, с одной стороны, самое крайнее выражение lie­родственности, а с другой — как сословию, носящему в себе долг, способность и возможность восстановить родство, как сословию, в руках коего все разумение, а следовательно, и разрешение этого вопроса, и которые, однако, не только не разрешают его, но в угоду жен­ской прихоти, создав и поддерживая мануфактурную промышленность, этот корень неродственности, изо­бретают все новые и новые средства для выражения ее, т. е. изобретают орудия истребления для защиты порожденной женской прихотью мануфактуры. Неуче­ные даже обязаны обратиться с вопросом о неродст­венности к ученым, и эта обязанность находится в зависимости не от одного лишь настоящего отношения ученых к неученым, но и от самого происхождения ученого сословия. Мы не были бы верны истории, объясняя происхождение ученых временной команди­ровкой или комиссией для какой-нибудь цели, как не были верны истории и философы XVIII века, объяс­нявшие происхождение государства договором, конт­рактом. Юридических доказательств командировки, ко­нечно, нет; но в истории, нравственно понимаемой, вы­деление городского сословия из сельского, ученого из городского, не может иметь другого значения, кроме временной командировки, иначе это было бы распаде­ние вечное, полное отрицание единства.

И если мы не верны истории, объясняя происхож­дение ученых временною командировкою, если мы не согласны с тем, как это происходило в действительно­сти, то мы верны нравственности, т. е. тому, как это должно быть. Истинно нравственное существо не нуж­дается в понуждении, в приказе, в настоянии; оно само сознает долг и раскрывает его во всей полноте; оно само дает себе командировку, назначает то, что должно сделать для тех, от коих отделилось, так как отделение (было ли оно вынужденным или доброволь­ным) не может быть безвозвратпым; да было бы и преступно отказаться от тех, от коих произошли, за­быть об их благе. Впрочем, поступить так для ученых значило бы отказаться и от собственного блага, навсе­гда остаться блудными сынами, быть вечными наемни­ками, рабами городских прихотей; и совсем пренебречь нуждами сел, т. е. действительными нуждами, так как нужды сел, не испорченных влиянием города, ограни­чиваются насущною необходимостью, заключающеюся в обеспечении существования от голода и болезней, раз­рушающих не только жизнь, но и родственные отно­шения, заменяя любовь враждою, неприязнью. Поэтому сельский вопрос есть, во-первых, вопрос о неродствен­ном отношении людей между собою, забывших по не­вежеству свое родство; а, во-вторых, вопрос о неродст­венном отношении природы к людям, т. е. о неродст­венности, которая чувствуется, если не исключительно, то преимущественно, главным образом, в селах, нахо­дящихся в непосредственных отношениях с этой сле­пой силой; в городах же, которые находятся далеко от природы, только поэтому и могут думать, что одною с нею жизнию живут.

5. Ненавистная раздельность мира и все происте­кающие из нее бедствия и вынуждают нас, неученых, т. е. тех, кои дело ставят выше мысли (но дело, общее всем, а не борьбу), обратиться с этой запискою по воп­

росу о неродственности и о средствах к восстановлению родства к ученым, и особенно к богословам, т. е. к лю­дям мысли, или представления, к людям, ставящим мысль выше дела. Из всех разделений распадение мыс­ли и дела (ставших принадлежностями особых сосло­вий) составляет самое великое бедствие, несравненно большее, чем распадение на богатых и бедных. Социа­лизм, и вообще наше время, придает наибольшее зна­чение разделению на богатых и бедных, полагая, ко­нечно, что с устранением этого разделения исчезнет и первое, т. е, все станут образованными. Но мы разу­меем не образование популярное, которое с устране­нием бедности, действительно, будет распределено равномернее, мы разумеем самое участие в знании и участие именно всеобщее, всех; участие же в знании всех, без чего разделение на ученых и неученых не ис­чезнет, одним устранением бедности вызвано быть не может. Пока же в знании не будут участвовать все, до тех пор чистая наука останется равнодушною к борьбе, к истреблению, и прикладная пе перестанет помогать истреблению, помогать и прямо, изобретением орудий истребления, и косвенпо, придавая соблазнительную наружность вещам, предметам потребления, вносящим вражду в среду людей. Не принимая непосредствен­ного, личного участия в борьбе, т. е. в самой войне, и стоя вне бедствий естественных, защищенная от при­роды крестьянством, которое находится в непосредст­венном к ней отношении, наука остается безучастною даже к истощению естественных сил, к изменению са­мого климата, для горожан даже приятному, хотя это изменение и производит неурожаи. Только тогда, когда все будут участниками в знании, чистая наука, по­знающая теперь природу как целое, в котором чувст­вующее принесено в жертву бесчувственному, не будет оставаться равнодушною к такому извращенному отно­шению бесчувственной силы к чувствующему сущест­ву; тогда и прикладная наука не будет участницей и союзницей бесчувственной силы и орудия истребления превратит в орудие регуляции слепой, смертопосной силы. Геккель признает «научный материализм»⁵и отрицает нравственный материализм; высшее благо, наслаждение, видит в знании, в открытии законов при­роды. Допустим, что для всех будет доступно такое знание,— в чем же будет наслаждение? Все повсюду

будут «видеть беспощадную, крайне смертоносную борьбу всех против всех». Можно ли наслаждаться та­ким адом?

Решение другого вопроса — о распадении на бога­тых и бедных — зависит от разрешения первого, т. е. вопроса о распадении на ученых и неученых (на лю­дей мысли и людей дела). Вопрос о распадении на людей мысли и людей дела исходным пунктом своим имеет общие бедствия (каковы болезни и смерть) и для разрешения требует не богатства, или комфорта, а блага высшего, участия всех в знании и искусстве, и притом в знании и искусстве, прилагаемых к реше­нию вопроса о неродственности и к восстановлению родства, т. е. ищет Царствия Божия.

1. Под вопросом «о братстве и причинах небрат­ского состояния мира» мы разумеем и условия, при которых может и должно быть осуществлено братство, и даже преимущественно эти условия; т. е. это вопрос практический, вопрос в том же смысле, как говорят — восточный вопрос, вопрос о колонизации, переселенче­ский, и т. п. Это вопрос о том, что нужно делать для выхода из небратского состояния. И в таком виде воп­рос этот обязателен для всех сынов человеческих и тем более для крещеных во имя Бога всех отцов; это воп­рос не ученый, не исследование, хотя и касается глав­ным образом ученых, потому что вопрос знания, нау­ки, вопрос теоретический, заключается уже в вопросе практическом как необходимая, предшествующая, сос­тавная его часть.

2. Называя все, что будет изложено под вышеозна­ченным заглавием в этой записке, представляемой уче­ным от неученых, вопросом, постановкою вопроса, мы тем самым признаем, хотим указать на свою слабость, сравнительно с теми, к кому с этим вопросом обраща­емся. Спрашивают не те, конечно, которые знают, а те, которые сознают свое бессилие; и это сознание не есть выражение скромности, обычное в предисловиях, а не­избежное смирение пред страшною силою причин не­братства, нудящею к соединению, вынуждающей гово­рить тех, кому это не за обычай; это смирение пред тою силою, пред которой умолкают все интересы.

Если бы и Россия, русская наука, обратилась с этим вопросом к другим народам, стоящим выше ее в умст­венном и нравственном отношении, то и для этих вьь сокопоставленных народов, для их гордости, не было бы ничего оскорбительного в этом вопросе.

8. Небратское состояние обусловливается, конечно, серьезными причинами: все живем в условиях, возбуж­дающих вопрос о небратстве, а потому, ставя этот воп­рос, мы не выделяемся из народа, а выражаем общую думу всех. Говоря о причинах небратского состояния, мы хотим сказать, что небратство коренится не в кап­ризах, что словами искоренить его нельзя, что одно желание бессильно устранить причины небратства; для этого нужен совокупный труд, знания и. действия, ибо такая упорная болезнь, имеющая корни вне и внутри человека, не излечивается в мгновение ока, как это дуг мают руководящиеся одним чувством, рассуждения коих о небратстве можно бы назвать трактатом о бес­причинности небратского состояния; они запрещают думать, потому что думание, или мышление, есть рас­крытие причин и условий. Признание беспричинности небратского состояния ведет не к действительному ми­ру, не к братству, а к игре лишь в мир, к комедиям примирения, создающим псевдомирное состояние, фаль­шивый мир, который гораздо хуже открытой неприяз­ни, потому что последняя ставит вопрос, тогда как мни­мое примирение увековечивает вражду, скрывая ее. Такое учение и проповедует Толстой: поссорившись накануне, он идет мириться на другой день; он не только не предпринимает никаких мер к предупрежде­нию столкновений, но, по-видимому, выискивает их, может быть, для того, чтобы потом заключить непроч­ный мир.

Но и причинность, в смысле детерминизма, можно допустить только для людей, взятых в отдельности, в розни. Ученое сословие потому и признает роковой, вечный детерминизм, что не допускает совокупной дея­тельности. Совершенная неустранимость небратского состояния есть коренной догмат ученых как сословия, ибо признание устранимости причин небратского сос­тояния для совокупного усилия всех людей требовало бы от учепых превращения в комиссию.

9. Под небратским состоянием мы разумеем все юридико-экономические отношения, сословность и меж­дународную рознь. В вопросе о причинах неродствен­ности под неродственностью мы разумеем «гражданст­венность», или «цивилизацию», заменившую «братст­венность», разумеем и «государственность», заменив­шую «отечественность». Отечественность — это не пат­риотизм, который вместо любви к отцам сделал их предметом своей гордости, т. е. заменил любовь, или добродетель, гордостью, пороком, а любовь к отцам лю­бовью к себе самим, самолюбием. Люди, гордящиеся одним и тем же предметом, могут составить почетный орден, а не братство сынов, любящих друг друга. Но как только гордость подвигами отцов заменится со­крушением об их смерти, как только землю будем рас­сматривать как кладбище, а природу как силу смерто­носную, так и вопрос политический заменится физиче­ским, причем физическое не будет отделяться от астро­номического, т. е. земля будет признаваться небесным телом, а звезды — землями. Соединение всех наук в астрономии есть самое простое, естественное, неуче­ное, требуемое столько же чувством, как и умом не­отвлеченным, ибо этим соединением мифическая патро­фикация⁶обращается в действительное воскрешение, или в регуляцию всех миров всеми воскрешенными по­колениями.

Вопрос о силе, заставляющей два пола соединяться в одну плоть для перехода в третье существо посредст­вом рождения, есть вопрос о смерти; это исключитель­ное прилепление к жене, заставляя забывать отцов, вносит политическую и гражданскую вражду в мир и вместе с тем заставляет забывать о земле как на небе находящемся теле и о небесных телах как о землях. Пока историческая жизнь была лишь океани­ческою, т. е. береговою, обнимала небольшую лишь часть земли, приблизительно в одинаковых условиях находящуюся, до тех пор она была политическою, гражданскою, торгового, была цивилизациею, словом, борьбою; когда же и внутренность материков вступит в историю, т. е. вся земля станет историческою, тогда вопрос государственный, культурный, превратится в физический, или астрофизический, в небесно-земной.

10. Не признавая за собою права выделять себя из массы народа (толпы), мы не можем задаваться целью, которая не была бы общею, задачею всех; потому-то мы и не можем отказаться от вопроса о небратстве, который не нами поднят, не нами и решен будет, ибо в условиях, возбуждающих этот вопрос, мы постоянно живем, и не думать о нем так же невозможно, как нель­

зя приостановить деятельности мысли, думы в голове. Одно только есть учение, которое требует не выделе­ния, а воссоединения, ставит себе не искусственные цели, а одну общую, совершенно естественную цель для всех — это учение о родстве, т. е. о том, чего, можно сказать, не коснулось даже наказание «смешения язы­ков», ибо названия, относящиеся к родству, и теперь почти одинаковы у всех народов. Не заключается ли в этом указания на истинную цель человеческого рода, ибо не самосохранение, а возвращение жизни отцам должно быть целью? Наказание смешением языков по­следовало именно за то, что поколение живущее хоте­ло воздвигнуть памятник себе, т. е. забыло отцов, за­было, конечно, и язык их, за исключением, впрочем, того, что слышало в раннем детстве и что, по-види­мому, и не могло быть забыто, хотя бы и желали того.

Только в учении о родстве вопрос о толпе и лично­сти получает решение: единство не поглощает, а воз­величивает каждую единицу, различие же личностей лишь скрепляет единство, которое все заключается, во­первых, в сознании каждым себя сыном, внуком, пра­внуком, праправнуком... потомком, т. е. сыном всех умерших отцов, а не бродягою, не помнящим родства, как в толпе; и, во-вторых, в признании каждым со всеми вместе, а не в розни, не в отдельности, как в толпе, долга своего к ним, ко всем умершим отцам, долга, ограничения коего ^сходят только из чувствен­ности или, точнее, из злоупотребления чувственностью, которое и дробит массу (сельский род), превращает ее в толпу.

Масса человечества из толпы, взаимной толкотни, борьбы превратится в стройную силу, когда она, сель­ская масса, народ, будет объединением сынов для вос­крешения отцов, будет родством, психократиею. Пре­вращение «толпы» в союз сынов, находящих свое един­ство в деле отцов, и есть именно объединение, но не слияние. В этом-то деле всех отцов, как одного отца, и становится каждый великим человеком, участником ве­личия этого дела, несравненно более великим, чем все которые назывались этим именем. Только сын челове­ческий есть великий человек, есть человек, пришедший в меру возраста Христова; все же так называемые ве­ликие люди не достигали этого возраста. Мысль, по

которой человек называется сыном человеческим, обни­мает весь род, а дело, по которому он так называется, есть обращение слепой смертоносной силы в силу, воз­вращающую жизнь всем отцам. Прийти в меру возра­ста Христова — значит сделаться именно сыном чело­веческим, ибо и сам Христос называет себя сыном человеческим. Гуманист, который называет себя «че­ловеком* и гордится этим именем, очевидно, не пришел еще в меру возраста Христова, не стал еще сыном че* ловеческим; и все отвергшие в наше время культ отцов лишили себя через это права называться сынами чело­веческими и вместо участия в общем деле сделались лишь органами, орудиями различных производств, ста­ли только клапанами, хотя и думают в то же время, что живут для себя. Такое состояние делает понятным, что не только вечное существование, как говорит Нуа­ре, этих χ л у⁷ (никто не станет утверждать, говорит Нуаре, что вечное существование индивидуумов χ η у имеет чрезвычайное значение), но и временное их су­ществование не может иметь не только никакого зна­чения, а даже и смысла, так что лучше бы им и совсем не существовать; но это так, конечно, лишь относи­тельно χ и у, и не может относиться к сынам человечен ским, к воскресителям, существование которых имеет значение не только чрезвычайное, а совершенно необхо­димо, если цель жизни состоит в обращении слепой си­лы природы в управляемую разумом всех воскрешенных поколений; тогда, конечно, все до единого необходимы.

Дата добавления: 2015-07-02