И. Вопрос, составляющий предмет настоящей запи­ски, имеет двоякое значение

1) Когда вопрос о причинах небратства приравни­вается к вопросу восточному, переселенческому и т. п., то подразумевается, что наука не должна быть знанием причин без знания цели, не должна быть знанием при­чин начальных без знания причин конечных (т. е. зна­нием для знания, знанием без действия), не должна быть знанием того, что есть, без знания того, что долж­но быть; это значит, что наука должна быть знанием причин не вообще, а знанием причин именно небратст­ва, должна быть знанием причин розни, которая дела­ет нас орудиями слепой силы природы, вытеснения старшего поколения младшим, взаимного стеснения, ко­торое ведет к тому же вытеснению. Таково общее зна­чение вопроса о небратстве, а отсюда следует, что смысл братства заключается в объединении всех в об­щем деле обращения слепой силы природы в орудие разума всего человеческого рода для возвращения вы­тесненного.

2) Когда же те, которые сознают свое незнание, т. е. неученые, обращаются с этим вопросом, о причи­нах небратства, к ученым, тогда является и вопрос о том, должны ли ученые остаться сословием, школою, т. е. не отвечать на такой вопрос неученым, считая нау­ку лишь вопросом о причинах вообще, схоластикою, или же не должны ли они, ученые, обратиться в комис­сию для разъяснения и критического разрешения воп­роса о причинах розни. Является вопрос: должны ли ученые смотреть на свое выделение из массы челове­чества как на временную лишь командировку или же как на последнюю цель? Должны ли они видеть в себе только «соглядатаев» того пути, который предстоит, всем, или же они — лучшее и высшее сословие, цвет и плод всей жизни человеческого рода? Является вопрос об ученых и интеллигенции, или о внутреннем разладе» т. е. вопрос об уме, лишенном чувства и воли, вопрос | о полной неродственности как существенном свойстве ученых, необходимо вытекающем из отделения ума от чувства и воли. Разлад внутренний кроется в разладе внешнем, в отделении ученого и интеллигентного клас­сов от народа. Знание, лишенное чувства, будет зна­нием причин лишь вообще, а не исследованием причин неродственности; ум, отделенный от воли, будет знани­ем зла без стремления искоренить его и знанием добра без желания его водворить, т. е. будет лишь призна­нием неродственности, а не проектом восстановления родства. Последствием бесчувственности является не­родственность, а именно: и забвение отцов, и распаде­ние сынов. (Неродственность в ее причинах обнимает и всю природу, как слепую силу, не управляемую разу­мом.) Но как только ум приходит в чувство, то начи­нается воспоминание отцов умерших (музей), а вместе и соединение сынов этих умерших, а также и отцов» еще живущих (собор), для воспитания своих сынов!(школа); полнота же чувства есть объединение всех живущих (сынов), полнота воли, или совокупного всех живущих действия, есть воскрешение всех умерших (отцов),собор всех оживших,или объединение рожден­ных для воскрешения умерщвленных, умерщвленных

путем рождения и питания. Ну что же нужно, чтобы музей и собор достигли такой полноты? Если предмет науки заключается в разрешении воп­

роса о причинах вообще, то это значит, что наука за­нята вопросом, «почему сущее существует», так как оба эти вопроса, очевидно, однозначащи. Вопрос же, почему сущее существует, — вопрос, очевидно, неесте­ственный, совершенно искусственный. Но как неесте­ственно спрашивать, почему сущее существует, так вполне естественно спросить, почему живущее умирает. И этот вопрос, как и вопрос о братстве, был бы поднят философами и учеными, если бы братство существова­ло между людьми; но в отсутствии братства вопроса не видят или, по крайней мере, из него не делают за­дачи, цели исследований; а между тем одна лишь эта цель и могла бы придать смысл существованию фило­софов и ученых, но уже не как сословия, а как времен­ной лишь комиссии.

12. От разрешения вопроса о том, обратится ли ученое сословие в комиссию для объединения, собира­ния, т. е. в призывную комиссию, зависит решение общего вопроса о замене вытеснения возвращением вытесненного, о замене прогресса воскрешением, нерод­ственного типа организма родственным типом нераз­дельной Троицы... Меняя свое положение высшего сословия на положение комиссии, ученые потеряют лишь мнимые, совершенно мнимые преимущества, приобретут же действительные. Все воззрения, обусловливающиеся сословным положением ученых, потеряют тогда всякое значение; мир тогда не будет лишь представлением

(как это неизбежно для кабинетных ученых, лишенных деятельности и осужденных на одно созерцание, на одно пожелание без средств к осуществлению); пред­ставление мира будет тогда проектом лучшего мира, составление и осуществление которого и будет задачею комиссии; тогда исчезнет пессимизм, но не будет и то­го оптимизма, который лишь обольщает, стараясь пред­ставить мир лучшим, чем он есть; тогда незачем будет скрывать от себя зло, незачем будет и стараться уве­рить себя, будто смерти нет; но и признавая существо­вание зла во всей его силе, мы не будем терять на­дежды, что в соединении всех разумных сил найдем возможность давать направление силе неразумной, про­изводящей зло, смерть и все происходящие от сего бедствия. Признавая имманентное воскрешение, мы полагаем предел пытливости человеческой, направлен­ной к трансцендентному, к мысли без дела; но, осуж­дая спиритизм и вообще стремление к внемирному, мы не стесняем, однако, человека, ибо показываем, что область доступного ему имманентного так широка, что нравственное, родственное чувство, всемирная любовь найдет в ней полное удовлетворение.

Необходимым следствием выделения ученых в осо­бое сословие являются три порока: первый, коренной, есть превращение мира в представление, в фикцию; то, что в жизни эгоизм, солипсизм, и все преступления, из него вытекающие,—все это нашло свою формулу в философском выражении «мир — мое представле­ние»⁸(эготизм), которое и есть последний результат всего критицизма. Обращение мира в представление есть последнее слово ученого сословия; будучи порож­дением праздности, внешнего бездействия (если мыш­ление не считать делом, действием) и индивидуализма, превращение мира в представление есть последнее ис­чадие праздности, как матери пороков, и солипсизма

(или эгоизма), как отца преступлений. Следствием этого главного порока (обращение мира в представле­ние) являются два другие: морфинизм и гипнотизм, потому что если мир есть представление, то обраще­ние неприятных представлений в приятные посредст­вом морфина, эфира и т. п. было бы ужо решением ми­рового вопроса, ибо это соответствовало бы устранению всех страданий и замене их наслаждением; гипнотизм же решает тот же вопрос еще проще, он считает себя способным избавлять от всяких болезней и пороков силою одного только желания. Но прибегать к морфи­ну — это значит одурманивать себя, лишать себя разу­ма и чувства; прибегают же к этому средству потому, что в жизни нет достойного для разума применения; человек только тогда не будет одурманиваться, когда обращение слепой силы в разумную будет его делом, ибо обратить слепую силу в разумную значит всю жизнь сделать таковою же. Одурманение себя в сосло­вии ученых, т. е. лишение себя разума людьми, им, мыслию живущими, есть, очевидно, наказание за вы­деление себя от всех людей, за безучастие к общим бедствиям, за недостойное употребление разума. С дру­гой стороны, в виду всех совершается превращение

науки в волшебство, колдовство, заговаривания, или внушения, т. е. в гипноз; и такое превращение не счи­тается полным упадком, падением науки, большим и большим приближением человека к животному! Одип известный профессор, отдавая предпочтение «внуше­нию», т. е. заговариванию, пред «увещанием», даже не замечает, по-видимому, что осуждает ум на бездейст­вие; чтобы увещание сделать действительным, нужно много умственного труда, тогда как для заговаривания, внушения ум совсем не нужен. Заменять разумное убеждение внушением — значит совершать двойное от­речение от ума и разумной воли, как со стороны вну­шителя, так и со стороны воспринимающего внушение. Какая же судьба ожидает ту способность, которая осу­ждается на бездействие? Что будет с органом этой спо­собности, как не атрофия?.. Бессознательному способу действия отдается решительное предпочтение пред со­знательным. Если увещания бессильны, то сознатель­ные способы действия не ограничиваются одними уве­щаниями; изучение наклонностей и способностей в каждом, раскрытие соотношения между внутренними и внешними свойствами разве не может открыть новые пути к определению, в чем и с кем в сообществе может человек проявить свою деятельность наилучшим обра­зом при решении вопроса о восстановлении всемирного родства?.. Но если заговаривания имеют силу, то поче­му бы устранение причин вражды, восстановление вза­имной приязни между людьми не заменить присуши­ванием? Почему бы, наконец, не уничтожить этим пу­тем эгоизм и не ввести посредством гипнотизма всеоб­щий альтруизм?.. Замена «уговаривания», убеждения «заговариванием», волшебством равняется отречению от разума; но XIX век и не дорожит разумом! Кроме того, гипнотизм, или заговаривание, есть также отре­чение от сознания, т. е. подчинение слепой, бессозна­тельной, иначе сказать, темной силе, отречение от со­знательной работы... Последовать ли совету злого духа и обратить одним словом камень в хлеб или же добы­вать себе хлеб трудом и обеспечить его за собою регу­ляциею природы?..

13. Позитивизм, последнее слово европейской мыс­ли, не есть выход из школы, а следовательно, и из уче­ного сословия, т. е. позитивизм основан также на отде­лении теоретического разума от практического. Бес­силие теоретического разума объясняется бездействие ем, или отсутствием общего дела как доказательства. Позитивизм только видоизменение метафизической схо­ластики, которая и сама путем такого же видоизмене­ния произошла из схоластики теологической; поэтому позитивизм есть тоже схоластика и позитивисты со­ставляют школу, а не комиссию в вышеобъясненном смысле. Однако если бы позитивное направление было противоположно не метафизическому и теологическому, а народному и религиозному, которое есть не знание только или созерцание, а действие, жертвоприношение, культ, т. е. средство против зла, хотя и мифическое, т. е. чудесное (недействительное, мнимое), тогда пози­тивное направление состояло бы в превращении мифи­ческого, или чудесного, фиктивного действия в дейст­вительное, настоящее средство против зла и не оставляло бы без удовлетворения потребность, которая по незнанию действительного удовлетворялась или, вернее, лишь заглушалась мнимым действием, мнимым средством против зла. Если бы позитивизм (все равно, западно ли то европейский или же восточнокитайский) действительно противополагал себя всему мифическому, фиктивному, тогда в нем не было бы ничего произволь­ного; а между тем позитивизм вменяет себе в заслугу ограничения, отрицания, и оказывается, что состоит он не в замене фиктивного действительным, а лишь в от­рицании первого и самой возможности заменить его действительным и удовлетворить самое законное стрем­ление человека — стремление к обеспечению своего су­ществования. Но, отказывая в необходимом, позитивизм поблажает искусственным потребностям человека, удов­летворяемым или, вернее, разжигаемым мануфакту­рою... Очевидно, пока ученые будут составлять особое сословие, питающееся от знания, живущее искусствен­ною жизнью города, до тех пор они будут заняты лишь отрицанием фиктивного, а не обращением его в действительное.

Критицизм есть тоже школа, а не выход из нее; кан* тизм и неокантизм также схоластика. Критика чистого разума может быть названа наукою, или философиею, в узких лишь пределах искусственного необъединен­ного опыта (кабинетного, лабораторного). Точно так же и критика практического разума может быть назва­на жизнью, но жизнью, поставленною в узкие пределы личных дел, розни, не считаемой пороком, т. е. это правила нравственности для несовершеннолетнего воз­раста, в котором все преступления суть лишь шалости, как их и называет русский народ. Критика практиче­ского разума не знает объединенного человечества, не дает правила для общего действия всего рода челове­ческого, так же как и критика чистого разума не знает другого опыта, кроме опыта, производимого кое-где,кое-когда и кое-кем; она не знает опыта, производимо­го всеми, всегда и везде, как это будет, когда воору­женные народы (армии) обратят свое оружие в орудие регуляции атмосферических явлений. Все хорошее в критике чистого разума, Бог, составляет идеал, а в кри­тике практического разума — внемирную действитель­ность; действительность же состоит: а) ив бездушного мира, из неразумной, бесчувственной силы, для кото­рой приличнее название не космоса, а хаоса, знание же о ней приличнее назвать хаосографиею, а не космо­логиею; и б) из бессильной души, знание о которой можно назвать психологиею (в смысле психократии) разве лишь проективно, ибо душа отдельно от Бога и мира есть лишь способность к чувству, знанию и дей­ствию, есть душа без силы и воли. В этом и заключа­ется отделение души от силы и мира от разума и чув­ства; объединение же их может быть лишь проектом, которого у Канта, однако, нет. Если для спиритуали­стов мир есть лишь вне мира, а для материалистов нет мира ни в мире, ни вне мира, то для критицизма (для Канта) мир есть только наша мысль, а не действитель­ность. Когда же будет признана незаконность отделе­ния интеллигенции от народа, мысль станет, сделается проектом. Не вправе ли мы сказать, следовательно, что критицизм, как и позитивизм, есть школа, и позитив­ная и критическая философия суть схоластика, следо­вательно, принадлежит к возрасту несовершеннолетия.

Кант обрек знание, как сделал это и позитивизм, на вечное детство. Стесненное границами искусственного, игрушечного опыта, в малом виде, знание оставляет вне себя непознаваемое, метафизику и агностицизм. Точно так же критика практического разума (критика дела), отказывая человеку в общем деле, вынуждает его к фиктивному делу (гипнотизм, спиритизм, медиу­мизм, материализация). Счастье в этой жизни, которое мог дать Кант человеку, покупалось очень дорогой це­ной: забудь о совершенстве, недоступном тебе (Бог есть лишь идеал), и тебя не будет беспокоить твое не­совершенство; не думай о смерти, и не будешь впадать в паралогизм бессмертия; занимайся только видимым и не помышляй о будущем: конечен или бесконечен мир, вечен он или невечен — тебе этого не решить; так решает Кант в своей критике чистого разума. Однако все отрицание критики чистого разума основано лишь на предположении о неизбежности для человека розни и о невозможности соединения в общем деле. Но это предположение есть предрассудок, вовсе не сознавае­мый им, и о котором, по-видимому, даже не догадывает­ся великий философ, и не догадывается именно пото­му, что он великий философ, а следовательно, и не мог поставить что-либо выше мысли. То, что Кант считал недоступным знанию, есть предмет дела, но дела, до­ступного лишь для людей в их совокупности, в сово­купности самостоятельных лиц, а не в их отдельности, в розни. На бессознательном признании неизбежности розни основана и критика практического разума; порок розни (не признаваемый, конечно, за таковой) положен в основу нравственной системы Канта. Этот философ принадлежит к эпохе так называемого просвещенного абсолютизма и переносит принцип этого абсолютизма в мир нравственный. Он как бы и Бога заставляет сказать: «Все для людей и ничего чрез людей». Прин­цип розни и безделья последовательно проведен Кантом по всем трем критикам. Философия искусства, называ­емая им критикой суждения, говорит не о том, как нужно творить, а лишь о том, как судить о предметах художества и о произведениях природы, рассматривае­мых с эстетической стороны. Это философия для ре­цензентов, а не для художников, поэтов, не для худож­ников, взятых даже в отдельности, не говоря уже о том, когда на них будут смотреть как на созидателей одного произведения, вопреки розни и даже вражде между ними. В критике суждения и природа рассмат­ривается не как предмет дела, действия, состоящего в обращении слепой силы в управляемую разумом, а как предмет лишь суждения, созерцания, и притом только с эстетической, а не с нравственной стороны, с которой она явилась бы силою разрушающею, смертоносною.

Дата добавления: 2015-07-02