Чении слов заключается не обман, возвышающий нас, а выражается то, что должно быть

Прогресс, движимый недовольством, противник не­подвижности и неизменности, следовательно, веры, дог­матизма, может быть лишь критикою в мысли, рефор­мою, революциею в жизни, если не будет просто эво­люцией).

Прогресс делает отцов и предков подсудимыми, а сынам и потомкам дает суд и власть над ними: исто­рики — это судьи над умершими, т. е. над теми, кото­рые уже понесли высшую меру наказания, смертную казнь, а сыны — судьи над еще не умершими.

Относительно) над животными, есть в то же время со­знание своего полного ничтожества пред слепою, бес-· чувственною природою.

Ученые могут, конечно, сказать, что в прежнее вре­мя стариков убивали, а теперь только презирают их; замена физического убийства духовным разве не про­гресс?! Прогресс самого прогресса, можно сказать!.. А в будущем нужно ожидать и еще большего улуч­шения прогресса, т. е. презрение будет постепенно уменьшаться; однако уничтожиться презрение может, очевидно, только вместе с уничтожением самого прогресса. Но и своим улучшением, т. е уничтожением, прогресс может привести лишь к отрицательному результату, к уничтожению презрения, а не к любви и уважению своих предшественников, т. е. не к чувст­вам, которые возвышают и самих потомков. Поэтому может ли прогресс дать смысл жизни, не говоря уже о цели? Ибо только то, в чем может выразиться выс­шая степень любви и уважения, дает и смысл, и цель жизни... Прогресс есть прямая противоположность во­скрешению: прогресс состоит в критическом отношении молодого поколения к старшему, в осуждении сынами

отцов и в действии, согласном с этим осуждением. «Цель прогресса — развитая и развивающаяся личность, или наибольшая мера свободы, доступной человеку», т. е. не общение, как уже это сказано, а разъединение есть цель прогресса, следовательно, наименьшая степень братства и есть выражение наибольшего прогресса. Таким образом, осуждая человеческий род на вечную рознь, на небратство, ученый профессор подписывает смертный приговор и ученым, если только человеку дорого братство, подписывает смертный приговор уче­ным как сословию, а не как комиссии исследования причин неродственного отношения к нам природы в видах устранения этих причин, т. е. в видах управле­ния силами ее. Пока знание само по себе считается конечною целью, а ученые лучшим и высшим сосло­вием, до тех пор вопрос о неродственности и о восста­новлении родства не может открыться во всем своем значении и силе. Ученая специальность имеет времен­ное значение, превращение комиссии ученых в сосло­вие такое же злоупотребление, как, напр., превращение диктатуры в тиранию; принятие знания за конечную цель, замена дела миросозерцанием — идеолатрия, или культ идей,— есть узаконение этого злоупотребления, а религия, в смысле платонизма, или воскрешение без участия в этом деле человека, есть санкция этого зло­употребления; приложение же знания к мануфактурной промышленности, созидающей город, закрепляет за учеными их сословный характер, обращая знание на производство вещей, возбуждающих разделение и враж­ду, которые и ведут к смерти, вместо того чтобы пре­вратить знание в исследование причин смерти ради дела воскрешения. Ученый профессор приписывает, впрочем, наибольшее значение знанию самому по себе, знанию чистому, как духовному интересу, и неприло­жимость вменяет ему даже в заслугу: «Не о хлебе едином жив будет человек»,— говорит он (Кареев^ вовсе не предполагая, что вопрос о хлебе есть именно вопрос о жизни и смерти, вопрос об естественных ус­ловиях, от коих зависит существование человека, воп­рос всеобъемлющий. И в Писании осуждается забота о личном и излишнем; забота же о пропитании себя вместе со всеми, основанная на знании и управлении слепой силой, не может быть осуждаема, потому что это значило бы осудить как все знание, так и общее

всех дело, осудить такое знание, в котором нет места для сознания превосходства. Со времени голода 1891— 1892 гг. хлеб воздвигается на первый план; голод, т. е. недостаток хлеба, показал, что хлеб есть сила, и вся деятельность человеческая, умственная и физическая, есть проявление этой силы.

Воскрешение не прогресс, но оно требует действи­тельного совершенствования, истинного совершенства; тогда как для рождающегося, для само собою происхо­дящего нет нужды ни в разуме, ни в воле, если послед­нюю не смешивать с похотью. Воскрешение есть замена похоти рождения сознательным воссозданием. Всякий иной прогресс есть искусственный, произвольный, при­думанный, а не естественный и необходимый. Прогресс, отожествляемый с развитием, эволюциею, очевидно заимствуется у слепой природы и прилагается к чело­веческой жизни. Но, признавая прогрессом движение вперед, от худшего к лучшему, признавая, что словес­ное животное лучше, выше бессловесного, можно ли у последнего заимствовать образец для первого, можно ли для чувствующего, сознающего принимать за обра­зец слепую, бессознательную силу?.. Прогресс, как пере­ход от худшего к лучшему, требует, конечно, чтобы недостатки слепой природы были исправляемы сознаю­щею эти недостатки природою, т.е. совокупною силою человеческого рода, требует, чтобы улучшение путем борьбы, истребления было заменено возвращением са­мых жертв борьбы, и таким образом прогресс будет улучшением не по цели только, но и по средствам; и такое улучшение было бы не улучшением только, или поправкою, а искоренением зла и водворением вместо «него блага. Сам прогресс требует воскрешения, но такое требование заключается в прогрессе не знания только, а действия, в прогрессе знания не того только, что есть, а главное того, что должно быть: только вместе с переходом ученого сословия от знания к делу и про­гресс перейдет от знания того, что есть, к знанию того, что должно быть.

Ничто так наглядно не раскрывает самой сущности прогресса, этого спешного движения к новизне и тороп­ливого отрицания старины, этой необдуманной замены последней первой, как палеография, наука о старых и новых письменах, в коих отпечатлелся переход от старого культа отцов к новому культу жен. В письме­нах запечатлена измена первым ради последних, потому что письмена только графическое изображение прогресса того сугг^ства, которое одарено словом, сло­весного существа, потому-то палеография, эта скром­ная наука, и может быть обличительницею гордого прогресса. Занимаясь формами букв, буквально — бук­воедством, эта наука пользуется большим презрением у некоторых прогрессистов, а между тем формы букв говорят гораздо более слов, искреннее их; формы букв неподкупнее слов; скоропись, например, на словах гово­рит о прогрессе, а формы букв, как увидим, свидетель­ствуют о регрессе. Именно буквоедство и дает палео­графии возможность определять характер эпох, т. е. делает ее искусством, умением, следя за изменением почерка, открывать перемены настроения, совершав­шиеся в духе поколений, и притом перемены в самых существенных чертах, каковы переходы от веры, рели­гиозности, к сомнению, неверию, светскости; причем вера, религиозность, выражается в благоговении, осно­ванном на сознании своего несовершенства, своей смерт­ности, а сомнение, неверие — в чувстве презрения, ко­торое начинается презрением к прошедшим поколе* ниям, к умершим, и забвением о собственной смертности и оканчивается совершенным обесценением жизни, пес­симизмом, буддизмом. Палеография имеет целью опре­делять не характер лиц, а характер обществ, степень их возвышения или падения.

Название почерка, господствовавшего в средние века, готическим, т. е. одним названием с архитектурою хра­мов, соединявших в себе все искусства, строившихся многие века, так что окончание их могли видеть лишь потомки начавших постройку этих храмов, это назва­ние, общее всем сторонам жизни, показывает, в какой тесной связи письмо находится со всей жизнью этого времени. Точно так же название в Древней Руси, в Руси Византийской, почерка уставным и полууставным, т. е. одним названием с уставом, коему подчинялась вся жизнь тогдашнего времени, жизнь духовных и светских, такое название свидетельствует о способности письма быть графическим изображением духа времени. Буквы готические и уставные, выводимые с глубоки^ благого* вением, с любовью, даже с наслаждением, исполняемые как художественная работа, как молитва (конечно, не нынешняя, занятая выпрашиванием двухсоттысячных выигрышей), т. е. с такими же чувствами производи­мая, с какими в то же время строились храмы, писались иконы, эти буквы были величавы, как готические соборы, но не имели, конечно, той женоподобной кра­соты, какая господствует в эпоху культа женщин. Ярко отличаясь одни от других, буквы эти не теснили, не давили и не сливались одна с другой, потому что и производились неспешно, неторопливо, производились как труд, в коем видели благословение, а не проклятие, не говоря уже о небесной награде; эти люди, перепис­чики, чаявшие блаженства в будущем, предвкушали его уже и в настоящем, находя удовольствие в самом труде. Прогрессисты же видят в готических письменах медлительность, свойственную времени, когда ездили на волах, неподвижность, так ненавистную прогрессу, потому что он есть само изменение, движение, а в нравственном смысле — измена. В уставном же письме, кроме ненавистной прогрессу (движимому всег­дашним, постоянным недовольством и беспокойством), кроме ненавистной медлительности, застоя, неизмен­ности видели еще рабство, отсутствие свободы, т. е. сте­снение личных склонностей, стеснение движения и действия.

Скоропись (курсив, мелкое, беглое письмо, бегло­пись) —это письмо Нового времени, времени, перехо­дящего от религиозной жизни к светской. Подобно тому как все должности и профессии лишаются священного значения, и письмо перестает быть службою Богу в общем, хотя и таинственном, деле, а подобно другим профессиям обращается в личное дело и становится средством наживы; скоропись — это уже не священное письмо, и не благоговение управляет рукой писца, став­шего наемником и продавцем, не благоговение управ­ляет и рукою писателя и вообще пишущего в эту эпоху, не признающую ничего священного. Скоропись, урезы­вая буквы, как урезывают в ту же эпоху платье, как сокращаются церемонии и обряды, лишает их (буквы) величия; лишаются вейичия и люди, свергнувшие иго устава и предавшиеся суетливой, лихорадочной дея­тельности, мельчающие в ней, обезличивающиеся и сливающиеся в толпу, подобно буквам, обезразличи­вающимся и сливающимся при скорописи, при спеш­ном письме. Письмена только отмечают перемены, совершающиеся в духе общества, переходящего от жизни, подчиненной строгому уставу, к суетливой и лихорадочной деятельности. Скорость не была бы болез­ненным явлением только в том случае, если бы прила­галась к общему отеческому делу и оправдывалась целью.

В названии письма Нового времени «скорым», т.е. обладающим свойством, которое прилагается и к ружьям скорострельным, и к скоропечатным стан­кам, может быть прилагаемо и к средствам сообщения скороходным, скоровозным, в этом названии схвачена самая существенная черта, или свойство, Нового вре­мени; ибо и в понятии прогресса заключается не поня­тие просто изменения, только движения, но движения постоянно ускоряемого. «Скорый» — может быть при­лагаемо ко всему существующему в Новое время; опре­деление это может быть приложено и к литературе, которая есть скорописание и благодаря скорости дела­ется многописанием, т. е. богатой количественно, но не качественно; скороделием м[ожет] б[ыть] названа и нынешняя промышленность, а скорость в этом случае ведет и к перепроизводству, с одной стороны, и к не­прочности произведений — с другой. Эта же скорость лишает все работы, не механические только, но и умственные, художественной привлекательности, обра­щая их в средства наживы, при совершенном отсутст­вии цели, если только не считать целью чувственные удовольствия. Если готическое и уставное письмо могло доставлять удовольствие, то скоропись, как и все, к че­му прилагается слово «скорый», едва ли м[ожет] б [ыть] предметом удовольствия. Таким образом, нынешнее по­коление, не ожидая блаженства в будущем, лишено его и в настоящем.

Для новейшего времени и скоропись оказалась еще медленною, и вот оно создало стенографию для записы­вания всего создаваемого на скорую руку. Скоропись, несмотря на быстроту, оставляет еще переписывающе­му некоторую свободу, тогда как стенограф, находясь в полной зависимости от говорящего, обращается уже в машину, в фонограф. Чтобы понять сущность прог­ресса, нужно представить весь путь от живописи, ко-«торая была первою грамотою, которая от писавшего требовала художественных способностей, полноты ду­ши (такова была иероглифическая грамота, это живое письмо, говорившее преимущественно о мертвых, как бы оживлявшее их), до письма стенографического, в коем уже нет ничего живописного; стенография есть мертвопись, говорящая о дрязгах живых, исполняемая человеком, обращенным в самопишущую машину.

Скорость потому, полагаем, и нужна, что жизнь коротка, а век скорописи или стенографии другой жиз­ни не знает или все менее признает, все более и более отвергает ее; но скорость не наполняет души, а про­изводит в ней пустоту, ибо прогресс жертвует душою ради увеличения предметов чувственного удовольствия, ради увеличения не предметов необходимости, а пред­мотов роскоши. Идеал прогресса (по понятию уче­ных) — дать участие всем как в производстве предме­тов чувственного удовольствия, так и в потреблении их; тогда как целью истинного прогресса может и должно быть только участие всех в деле, или в труде, познавания слепой силы, носящей в себе голод, язвы и смерть, для обращения ее в живоносную. Вместо того, вместо обращения слепой силы природы в управ­ляемую разумом, прогресс самую душу обращает в слепую силу.

16. Можно назвать позитивизмом и учение о воск­решении, хотя оно совершенно противоположно и прог­рессу, как вытеснению старшего поколения младшим, как превозношению сынов над отцами, противополож­но и позитивизму, как знанию только, как школе, как схоластике. Учение о воскрешении можно назвать по­зитивизмом, но позитивизмом, относящимся к дей­ствию, ибо, по учению о воскрешении, не знание мифи­ческое заменяется позитивным, а мифическое, фиктив­ное действие заменяется действием положительным, т. е. действительным; вместе с тем учение о воскреше­нии не полагает произвольных границ действию и име­ет в виду действие общее, а не каждого в отдельности. Воскрешение как действие есть позитивизм в об­ласти конечных причин; тогда как позитивизм в обык­новенном смысле, т. е. позитивизм знания, относится к области причин начальных; первый, однако, не ис­ключает последнего, ибо результатом, следствием дей­ствия должно быть то же явление, которое предшество­вало деятелю. Позитивизм действия (учение о воскре­шении) предшественником своим имеет не мифологию, а мифическое искусство, ибо мифология есть произве­дение особого класса жрецов, народ же имеет культ, жертвоприношения, что и есть мифическое искусство, и воскрешение есть превращение его в действительное. Позитивизм действия есть не сословный, а народный; для него наука будет только средством, тогда как по­зитивизм знания есть лишь философия ученых, как особого класса или сословия. Позитивизм, не полага­ющий произвольных граней действию, но признающий в конечных причинах, результатах действия, те жо явления, которые были и начальными причинами, от­личается происхождением от позитивизма, ограничи­вающего и знание, и действие; в противоположность сему последнему он происходит не от утраты упования, не от желания примириться со злом ради наслаждения настоящим, не от желания покоя, свойственного старо­сти, он происходит хотя и от утраты же, но лишь суе­верия. Ученый же позитивизм, ограничивая дело чело­веческого рода, не считает даже нужным указать на причины такого ограничения, т. е. в этом отношении он не только лишен критики, но прямо суеверен. Пози­тивизм в теории имеет свое основание в так называ­емой положительности в жизни, которая состоит в от­речении от борьбы с коренным злом вследствие уста­лости, дряхлости, или же вследствие желания вместо дела предаться наслаждению; это не смирение перед Божественной волей, которой не признают, или, вернее, и знать не хотят, которую нельзя и представить с та­ким недобрым повелением, это низкое преклонение пред слепою силою.

Воскрешение, будучи противоположно прогрессу, как сознанию превосходства младшего над старшим, как вытеснению младшими старших, требует такого воспитания, которое не вооружало бы сынов против отцов, а напротив, ставило бы главным делом сынов воскрешение отцов, требует воспитания, которое было бы исполнением пророчества последнего пророка Вет­хого завета, Малахии ^и, т. е. такого воспитания, кото­рое было бы взаимным возвращением сердец отцов и сынов друг другу. Истинное воспитание состоит не в сознании превосходства над отцами, а в сознании ох­ цов в себе и себя в них. Воскрешение есть полное выра­жение совершеннолетия, выход из школы; оно требует общества самостоятельных лиц, сынов, участвующих в общем деле воскрешения отцов. С воспитанием кон­чается дело отцов, родителей, и начинается дело сы­нов — воскресителей. В рождении и воспитании роди­тели отдают свою жизнь детям, а в деле воскрешения начинается возвращение жизни родителям, в чем и вы­ражается совершеннолетие.

17. Позитивизм был прав, относясь критически к знанию и признавая его неспособным к разрешению коренных вопросов; но знание, к которому он относил­ся критически, было лишь сословным знанием и было только знанием, а не действием, которого в сущности и отделять от знания невозможно и не должно. Ари­стотеля можно считать отцом ученого сословия, а меж­ду тем этому философу приписывается такое выраже­ние: «Мы знаем только то, что сами можем сделать»,— выражение, которое, очевидно, не допускает отделения знания от действия, т. е. выделения ученых в особое сословие. И вот, хотя прошло более двух тысяч лет со времени Аристотеля, но до сих пор не было еще пи одного мыслителя, который бы это именно начало, этот критерий — доказательство знания действием — поста­вил во главу своего учения. А что значило бы тогда познание самим себя, внешнего мира (т. е. природы) в прошедшем и настоящем, как не проект обращения рожденного, дарового в трудовое с возвращением силы, жизни и рождавшим; т. е. это был бы проект обраще­ния слепой силы в разумную, осуществление которого и доказало бы, что жизнь — дар не случайный и не на­прасный. Точно так же справедлива и критика лично­го, индивидуального разума, разума всех людей, но взятых в отдельности; эта критика была бы справед­лива вполне, если бы только заключала в себе требова­ние перехода от сословного знания (состоящего в борь­бе мнений, от столкновения которых и ждут происхож­дения истины) к знанию всеобщему, к объединению личных сил всех людей в одно общее дело. Вместо то­го ученый позитивизм, не признавая необходимости всеобщего объединения, привел лишь к расколу в са­мом ученом сословии, привел его к распадению на по­зитивистов и метафизиков.

Ученые правы, говоря, что мир есть представление, ибо другого отношения к миру, кроме познавания, они, как ученые, и не имеют; но такое понятие о мире есть принадлежность одного лишь сословия, а никак не все­го человеческого рода, и потому ученые не правы, ког­да, говоря так, отказываются от действия, заменяют его знанием, не признают даже возможности действовать; ученые не правы, когда в субъективном не признают проективного.

Когда современный монизм говорит, что он «при­миряет дух и материю в высшем единстве, как два проявления одной и той же сокровенной сущности, по­знаваемой субъективно (во внутреннем опыте) как дух, объективно же (во внешнем опыте) как материю», то, очевидно, такое примирение, такое единство совер­шенно мнимое и действительного значения не имеет. «Антропопатический монизм первобытного человека и механический современной науки — вот исходный пункт и последнее слово в истории человеческого миросозер­цания» ¹². Но механическое мировоззрение последним словом может быть только для людей бездушных, для ученых, позитивистов, ибо признание мира бездушным механизмом необходимо вызывает на попытки сделать механизм орудием воли, разума и чувства; и если пер­вобытное человечество упорно одухотворяло материю и материализировало дух, то новое человечество не ме­нее упорно будет стремиться к действительному управ­лению слепою силою; в этом и заключается истинное превращение мифического в позитивное. Если позити­визм, как и вообще знание, по языку остается действи­ем, то это вовсе не потому, что прогресс языка отстает от прогресса мысли (разве бездействие — совершенст­во?!!), а потому, что человек по существу есть деятель; дикарь воображает себя и мир именно такими, каковы они и должны быть, т. е. себя — активным, а мир — живым; ошибка же позитивистов состоит в том, что они считают себя выше дикарей во всех отношениях и при­знают себя и мир такими, какими они не должны быть, почему и не могут уничтожить дамсе противоречия язы­ка со своей мыслию. (Когда ученые того или другого направления говорят о своих операциях мышления, или познавания, как о действиях, или же когда восстанов­ление прошедшего в области мысли называют воскре­шением, то говорят метафорически о знании, как бы о действии.) Но в первобытном, в первоначальном зна­

Дата добавления: 2015-07-02