КАТЕГОРИИ: Архитектура-(3434)Астрономия-(809)Биология-(7483)Биотехнологии-(1457)Военное дело-(14632)Высокие технологии-(1363)География-(913)Геология-(1438)Государство-(451)Демография-(1065)Дом-(47672)Журналистика и СМИ-(912)Изобретательство-(14524)Иностранные языки-(4268)Информатика-(17799)Искусство-(1338)История-(13644)Компьютеры-(11121)Косметика-(55)Кулинария-(373)Культура-(8427)Лингвистика-(374)Литература-(1642)Маркетинг-(23702)Математика-(16968)Машиностроение-(1700)Медицина-(12668)Менеджмент-(24684)Механика-(15423)Науковедение-(506)Образование-(11852)Охрана труда-(3308)Педагогика-(5571)Полиграфия-(1312)Политика-(7869)Право-(5454)Приборостроение-(1369)Программирование-(2801)Производство-(97182)Промышленность-(8706)Психология-(18388)Религия-(3217)Связь-(10668)Сельское хозяйство-(299)Социология-(6455)Спорт-(42831)Строительство-(4793)Торговля-(5050)Транспорт-(2929)Туризм-(1568)Физика-(3942)Философия-(17015)Финансы-(26596)Химия-(22929)Экология-(12095)Экономика-(9961)Электроника-(8441)Электротехника-(4623)Энергетика-(12629)Юриспруденция-(1492)Ядерная техника-(1748) |
Позитивная» интеграция 5 страница
Некоторые сомнения оставались. Один чиновник Наркомнаца утверждал, что языковое самоутверждение не вполне подходит «для национальностей молодых, отсталых и вкрапленных в море какой-нибудь широко развитой культуры». А следовательно, «стремление во что бы то ни стало консервировать и развивать свой родной язык до бесконечности, лишь бы получилась стройная, геометрически-завер-шенная система народного образования на одном языке, - безжизненно и не считается со всей сложностью и многообразием социально-культурной организации современной эпохи» [44]. Другие считали, что так как смысл современной эпохи в первую очередь заключается в рационализации экономики, то этнические единицы должны уступить место научно выверенным экономическим образованиям, сформированным на базе природного, промышленного и коммерческого единства. Если военные округа могут игнорировать национальные границы, то почему народно-хозяйственные структуры должны поступать иначе [45]? Подобные аргументы были не просто отвергнуты. После 1922 года они стали идеологически некорректными. Ленинская страсть, сталинская бюрократия, традиция партийных постановлений и интересы быстро «плодящихся» этнических институтов слились в «национальный вопрос» с настолько очевидным ответом, что когда Х съезд партии формально подтвердил курс на политизацию национальности, никто не назвал это неизбежным злом (не говоря уже о буржуазном национализме). Десятому съезду - и лично товарищу Сталину -удалось соединить ленинские темы национального угнетения и колониального освобождения, отождествить национальную проблему с проблемой отсталости и свести все вопросы и все ответы к стройной оппозиции: «великоросс - не великоросс». Великороссы представляли передовую, ранее господствовавшую нацию и нередко грешили этническим высокомерием и бестактностью в форме «великодержавного шовинизма». Все остальные являлись жертвами поощрявшихся царизмом отсталости и «некультурности», а потому испытывали особые трудности в деле реализации революционных завоеваний и иногда поддавались соблазну «местного национализма» [46]. В сталинской формулировке «суть национального вопроса вР.С.Ф.С.Р. состоит в том, чтобы уничтожить ту отсталость (хозяйственную, политическую, культурную) национальностей, которую они унаследовали от прошлого, чтобы дать возможность отсталым народам догнать центральную Россию и в государственном, и в культурном, и в хозяйственном отношениях» [47]. Для достижения этой цели партия должна была помочь им: «а) развить и укрепить у себя советскую государственность в формах, соответствующих национальному облику этих народов; б) поставить у себя действующие на народном языке суд, администрацию, органы власти, составленные из людей местных, знающих быт и психологию местного населения; в) развить у себя прессу, школу, театр, клубное дело и вообще культурно-просветительные учреждения на родном языке» [48]. Российской Федерации полагалось иметь столько более или менее автономных национальных государств, сколько в ней национальностей (не наций!). Кочевникам возвращались казачьи земли, а «национальным меньшинствам», вкрапленным в чужеродные этнические массивы, было гарантировано «свободное национальное развитие» (немыслимое без собственной территории) [49]. Причем для Сталина подобный триумф этничности был одновременно и движущей силой и неизбежным следствием прогресса. С одной стороны, «свободное национальное развитие» было обязательным условием победы над отсталостью. С другой стороны, «нельзя идти против истории. Ясно, что если в городах Украины до сих пор еще преобладают русские элементы, то с течением времени эти города будут неизбежно украинизированы. Лет 40 тому назад Рига представляла собой немецкий город, но так как города растут за счет деревень, а деревня является хранительницей национальности, то теперь Рига - чисто латышский город. Лет 50 тому назад все города Венгрии имели немецкий характер, теперь они мадьяризированы. То же самое будет с Белоруссией, в городах которой все еще преобладают не-белорусы» [50]. По мере того как это будет происходить, партия будет все активнее заниматься национальным строительством, ибо «для коммунистической работы в городе нужно будет близко подойти к новому пролетарию-белорусу на его родном языке» [51]. Сколь бы «диалектичной» ни была логика официальной политики, практическая ее реализация была достаточно последовательной и, к 1921 году, уже вполне устоялась. В каком-то смысле введение новой экономической политики равнялось «снижению» всех остальных областей государственной активности до уровня давно уже нэпмани-зованного национального вопроса. Нэп представлял собой временное примирение с «отсталостью» в виде крестьян, торговцев, женщин и нерусских народностей. Существовали, среди прочего, специальные женотделы, еврейские секции и комитеты содействия народностям северных окраин. Отсталость постоянно множилась, и каждый пережиток требовал особого подхода, основанного на понимании «специфических особенностей» и готовности к доброжелательной снисходительности. Конечной целью было упразднение всех видов отсталости (а следовательно, всех значимых различий), но достижение этой цели откладывалось на неопределенный срок. Попытки искусственно ускорить темпы были так же «опасны» и «утопичны», как и поведение тех «весьма развитых и сознательных» товарищей из Средней Азии, которые наивно недоумевали: «Что же это такое, в самом деле, без конца плодить и плодить отдельные автономии?» [52]. На что партия отвечала туманно, но твердо: потому что это необходимо - необходимо для преодоления «экономической и культурной отсталости народов Средней Азии, различий их хозяйственного уклада, бытовых отличий, которые являются особенно важными в жизни наций, не достигших развития капитализма, различий языка» [53]. Пока продолжался переходный период, национальное строительство было делом похвальным. За одним исключением. Существовал один важный пережиток прошлого, который не обладал независимой ценностью и который следовало терпеть без мягкости и использовать без удовольствия. Это был русский крестьянин. Нэповская «смычка» города с деревней походила на временный союз диктатуры пролетариата с другими отсталыми группами, но ее сущность определялась иначе. «Крестьянская стихия» была агрессивной, зловещей и заразной. Никто не исходил из того, что она диалектически отомрет в результате интенсивного развития, потому что упрямо «сонный» русский крестьянин был не способен к развитию как крестьянин (его отличие от других касалось не формы, а содержания). Отождествив национальность с уровнем развития и разделив население страны на русских и нерусских, Х съезд признал и узаконил это различие. Русская национальность была развитой, господствующей, а значит лишенной содержания. Русская территория была не маркирована и по существу состояла из земель, не востребованных другими народностями («националами»). Возражения со стороны А.И.Микояна, что все это выглядит слишком опрятно, «что Азербейджан [sic] в некоторых отношениях выше русских провинций», и что армянская буржуазия не слабее других в деле распространения империализма, были отвергнуты и Сталиным, и съездом [54]. «Последний бой Ленина» на национальном фронте никак не отразился на официальном курсе [55]. Раздраженный «велокорусским шовинизмом» И.В.Сталина, Ф.Э.Дзержинского и Г.К.Орджоникидзе, больной вождь снова прописал старое лекарство. «Интернационализм со стороны угнетающей или так называемой "великой" нации... должен состоять не только в соблюдении формального равенства наций, но и в таком неравенстве, которое возмещало бы со стороны нации угнетающей, нации большой, то неравенство, которое складывается в жизни фактически» [56]. А это требовало все больше «уступчивости и мягкости» по отношению к «-'обиженным" националам», больше сознательных (а значит, не шовинистических) пролетариев в аппарате, больше упора на широкое использование местных языков [57]. В апреле 1923 года XII съезд партии подтвердил и старую стратегию, и новые темпы (единственным делегатом, поставившим под сомнение ортодоксию национального строительства, был некий «рядовой рабочий, токарь по металлу», который робко упомянул марксовых б родных пролетариев, но был призван к порядку Г.Е.Зиновьевым [ Крайние мнения представляли Сталин, который утверждал, что ский шовинизм является главной опасностью («девять десятых i роса»), и Бухарин, который настаивал, что он является единствен, опасностью [59]. Решения вопросов национального представительства и этнотерриториальной федерации могли быть разными, но принцип ленинской национальной политики оставался неизменным. (Сталинский план «автономизации» призывал к усилению централизации «во всем основном», но признавал очевидным, что такие неосновные вещи. как язык и «культура», должны находиться в ведении «действительной внутренней автономии республик» [60]). Даже шумное «грузинское дело» не добавило ничего нового: «обиженные националы» жаловались на бестактность, а «великодержавные шовинисты» указывали на господство грузинского языка и блестящие успехи преимущественного выдвижения обиженных националов (согласно Орджоникидзе, на долю грузин, составлявших 25% населения республики, приходилось 43% депутатов тифлисского горсовета, 75% городского исполкома, 91%о президиума исполкома и 100%о республиканского Совнаркома и Центрального Комитета партии) [61]. Единственное теоретическое новшество, прозвучавшее на съезде, не обсуждалось как таковое и оказалось недолговечным: защищаясь от ленинских эпистолярных обвинений, Сталин вернулся к старой позиции Микояна и попытался лишить русских монополии на империализм и переосмыслить «местный национализм» как великодержавный шовинизм местного значения. Грузины угнетали абхазцев и осетин, азербайджанцы обижали армян, узбеки игнорировали туркмен и т.д. Главным аргументом Сталина против выхода Грузии из Закавказской Федерации было обвинение грузинского руководства в организации кампании по депортации армян - для того, чтобы «превратить Тифлис в настоящую грузинскую столицу» [62]. Из этого следовало, что идея украинизации Киева и белорусификации Минска тоже не была бесспорной, но большинство делегатов либо не поняли Сталина, либо предпочли его не услышать. Великодержавный шовинизм оставался русской прерогативой, местный национализм по-прежнему должен был быть антирусским, чтобы быть «опасностью» (не главной, но достаточно опасной для провинившихся), а национальные территории по праву принадлежали тем национальностям, чьи имена носили. Но что такое национальность? Накануне Февральской революции единственной формальной характеристикой всех подданных Российской Империи было вероисповедание, причем как русская национальная идентичность, так и царская династическая легитимность были связаны с православием. Не все подданные царя и не все православные были русскими, но по негласному общему правилу все русские должны были быть православными подданными православного царя. Неправославные могли служить российскому императору, но не располагали иммунитетом против спорадических попыток обращения их в православие и не обладали равными правами в случае смешанных браков. Некоторые неправославные официально именовались «инородцами», но этот термин, этимологически указывавший на генетическое отличие, обычно употреблялся в смысле «нехристианский» или «примитивный». Последние два понятия отражали до- и после-петровские представления о природе чуждости и к началу двадцатого века часто оказывались взаимозаменяемыми. Новокрещенные общности обыкновенно оставались слишком «отсталыми», чтобы считаться подлинно православными, а все официальные инородцы формально подразделялись согласно вероисповеданию («магометанин», «ламаист») или «образу жизни» («оседлые», «кочевые», «бродячие»). В связи с попытками растущей системы государственного образования охватить «восточных инородцев» [63] и контролировать (и русифицировать) самостоятельные образовательные учреждения нерусских народов империи, «родной язык» также стал политически значимой, хотя и не вполне этнической, категорией. В начале века в России существовали статистические национальности, националистические партии и «национальные вопросы», но не существовало официального взгляда на то, из чего складывается национальность. Накануне Февральской революции (буквально за день до того, как Николай II отбыл в Могилев, а свободные по случаю локаута пути-ловские рабочие вышли на улицы Петрограда) президент Академии наук С.Ф.Ольденбург написал министру иностранных дел Н.Н.Покровскому, что, «сознавая свой долг перед родиной», он и его коллеги решили просить об учреждении Комиссии по изучению племенного состава пограничных областей России. «Вопрос о необходимости выяснить с возможной точностью племенной состав областей, прилегающих к обеим сторонам границы России в тех ее частях, которые примыкают к государствам, нам враждебным, имеет в настоящее время исключительное значение, так как мировая война ведется в значительной мере в связи с национальным вопросом. Выяснение основательности притязаний той или другой национальности на ту или другую территорию, где она является преобладающей, будет особенно важно в момент приближения мирных переговоров, так как, если новые границы и будут проводиться в соответствии с определенными стратегическими и политическими соображениями, национальный фактор будет все же играть по отношению к ним громадную роль», - писал Оль-денбург [64]. При Временном правительстве национальный вопрос переместился вглубь материка, и новой Комиссии было поручено изучить население всей России, а не одних только пограничных областей. С приходом к власти большевиков «вся сущность политики... по национальному вопросу» свелась к совпадению «этнографических границ... с административными», а это означало, что большей части российской территории предстояло превратиться в пограничные области, а большей части этнографов предстояло стать администраторами [65]. Времени на обсуждение терминологии не было. Инородцев и православных сменила недифференцированная коллекция народов, народностей, национальностей, наций и племен, причем никто толком не знал, насколько долговечными (а значит, территориально оправданными) были различные группы. Глава кавказского отделения Комиссии Н.Я.Марр, например, считал национальность слишком неустойчивым и сложным понятием, чтобы его можно было втиснуть «в рамки примитивного территориального разграничения», но изо всех сил старался добраться до «этнической первобытности» и «действительного племенного состава» [66]. Самым распространенным «показателем племенного состава» был язык. Партийные идеологи провозглашали «образование на родном языке» стержнем своей национальной политики; наркомпросовские чиновники исходили из «лингвистического определения национальной культуры» [67]; а этнографы привычно считали язык наиболее надежным (хотя и не универсальным) индикатором этнической принадлежности. Так, Е.Ф.Карский, автор «Этнографической карты Белорусского племени», использовал «материнский язык» в качестве «исключительного признака» этнического разграничения и заключил, не без логической шероховатости, что белорусскоязычные литовцы должны считаться белорусами [68]. Из тех же лингвистических соображений среднеазиатские сарты были ликвидированы как народность, различные памирские группы стали таджиками, а термин «узбек» был радикально переосмыслен на предмет включения в него всех тюркоя-зычных жителей Самарканда, Ташкента и Бухары [69]. Однако одного языка явно не хватало, и в перепись 1926 года вошли две неравные категории «язык» и «национальность», из сопоставления которых следовало, что большое количество людей не говорило на своем «родном языке». Этнографы считали таких людей «денационализованны-ми» [70], а партийные функционеры и местные интеллигенты - не вполне легитимными; предполагалось, что русскоязычные украинцы и ук-раиноязычные молдаване должны будут выучить свой «материнский язык» независимо от того, говорили ли на нем их матери. Что делало «денационализованного» национала националом? Чаще всего речь шла о различных сочетаниях «материальной культуры», «обычаев» и «традиций», вкупе именуемых «культурой». Так, в местах, где «русские» и «белорусские» диалекты сливаются друг с другом, Карский различал людей по одежде и архитектуре жилищ [71]. Со своей стороны, Марр отнес ираноязычных осетин и талышей к северным кавказцам («яфетидам») на основании их «подлинной народной религии», «народного быта» и «народно-психологической тяги к Кавказу» [72]. Иногда религия, понимаемая как культура, перевешивала язык и становилась решающим этническим индикатором, как в случае с кряшенами (татароязычными христианами, получившими свой собственный «отдел») и аджарцами (грузиноязычными мусульманами, получившими целую республику) [73]. Культуры, религии и языки могли быть усилены топографией (кавказские горцы и обитатели долин) и хронологией (на Кавказе - в отличие от Сибири - оппозиция «коренной - некоренной» не обязательно совпадала с оппозицией «передовой - отсталый» [74]). Физический («расовый», «соматический») тип не использовался в качестве независимого критерия, но иногда (особенно в Сибири) упоминался в качестве вспомогательного [75]. И наконец, ни один из этих признаков не работал в случае степных кочевников, чье «племенное чувство» и «национальное самосознание» были настолько интенсивными, что применение «объективных» индикаторов оказалось делом безнадежным. Языковые, культурные и религиозные различия между некоторыми группами казахов, киргизов и туркмен могли выглядеть незначительными, но их родовые генеалогии отличались такой стройностью и играли такую социальную роль, что у большинства этнографов не оставалось выбора [76]. Понятно, что границы новых этнических образований не всегда соответствовали предложениям ученых. Казахские власти требовали Ташкент, узбекские власти хотели автономии для Ошской области, а московский ЦК формировал одну комиссию за другой. «Впоследствии киргизы [казахи] отказались от претензий на Ташкент, но с тем большей настоятельностью они требовали включения в состав Казахстана трех волостей Ташкентского уезда - Зенгитианской, Булатовской и Ниазбекской. Если бы это требование было полностью удовлетворено, то головные сооружения каналов Боз-су и Салара, питающих Ташкент, оказались бы на территории киргизов в то время как нижние течения этих каналов проходили бы по территории узбеков, и в частности в Ташкенте. Киргизский вариант привел бы также к тому, что. Среднеазиатская железная дорога в 17 верстах южнее Ташкента - у станции Каунгинской (Кауфманской) - была бы перерезана киргизским клином» [77]. Такого рода стратегические соображения, а также более привычные политические и экономические приоритеты на разных административных уровнях не могли не отразиться на форме новых территориальных единиц, но нет никакого сомнения в том, что главным критерием была этничность. «Национальность» имела разные значения в разных регионах, но границы большинства регионов должны были. по возможности, быть «национальными» - и в самом деле, они были поразительно похожи на линии, прочерченные этнографами на картах Комиссии по изучению племенного состава. Большевистское руководство в Москве считало подобную этнизацию государства не методом разделения и властвования, а уступкой национальным претензиям и культурной отсталости, постоянно повторяя вслед за Лениным и Сталиным, что чем аккуратнее «национальное размежевание», тем прямее дорога к интернационализму. Непосредственным результатом этой политики было появление эклектичной и быстро растущей коллекции этнических матрешек.Всенерусские народы были «националами», имевшими право на собственные территориальные единицы, а все этнические группы, жившие на «чужих» территориях, были «национальными меньшинствами», имевшими право на собственные территориальные единицы. К 1928 году республики могли включать в себя национальные округа, национальные районы, национальные советы, туземные советы, тузрики (туземные районные исполнительные комитеты), аульные советы, родовые советы, кочевые советы и лагеркомы [78]. Надежно огражденные границами, советские национальности принялись развивать и изобретать свои автономные культуры. Залогом успеха считалось как можно более широкое использование родного языка как «фактора социальной дисциплины», «социального объединителя наций» и «основного условия успешного экономического и культурного развития» [79]. Будучи в одно и то же время главной причиной создания автономии и основным средством превращения ее в «подлинно национальную», «родной язык» обозначал официальный язык данной республики (почти всегда обозначенный в ее названии [80]), официальный язык данного меньшинства и материнский язык отдельно взятого гражданина. Быстрое размножение территориальных единиц предполагало, чтосо временем языки большинства граждан станут официальными, даже если это означало государственно поощряемое трехъязычие (в 1926 году в Абхазии было 43 армянских школы, 41 греческая, 27 русских, 2 эстонских и 2 немецких [81]). Иначе говоря, все 192 языка, выявленные в двадцатые годы, должны были рано или поздно стать официальными. Чтобы стать официальным, язык должен был быть «модернизован», а это предполагало создание или дальнейшую кодификацию литературного стандарта, основанного на «живом народном языке», графически воплощенного с помощью «рационального фонетического алфавита» (все арабские и некоторые кириллические письменности были заменены на латинскую), и «очищенного от чужеземного балласта» [82]. Чистка (политика радикального лингвистического пуризма) была необходима, потому что если национальности по определению различны по культуре, и если язык является «важнейшим признаком, отличающим одну национальность от другой», то языки должны как можно больше отличаться друг от друга [83]. И вот местные интеллигенты, поощряемые центром (или, если таковых не имелось, столичные ученые, болеющие за «свои народы»), всерьез взялисьзапостроение лингвистических оград. Законодатели литературного узбекского и литературного татарского языков объявили войну «арабизмам и фарсизмам», кодификаторы украинского и белорусского стандарта боролись с «русизмами», а защитники безэлитных «малых народов» освобождали чукотский язык от английских заимствований [84]. Два первых тезиса (из пяти), принятых татарскими писателями и журналистами, выглядели следующим образом: «I. Основной материал татарского литературного языка должен состоять из элементов родного языка. При наличности в татарском языке соответствующего слова, оно ни в коем случае не может быть заменено иностранным эквивалентом. II. В случае отсутствия какого-нибудь понятия на татарском языке, оно, по возможности, заменяется: а) при помощи составления из существующих в нашем языке оснований (корней) новых искусственных слов; б) при помощи заимствования слова, передающего данное понятие, из числа древнетурецких, вышедшихиз употребления слов, или же из словаря других родственных татарам турецких племен, проживающих на территории России, с условием, что они будут приняты и легко усвояемы» [85]. Должным образом кодифицированныеи, по возможности, изолированные друг от друга (не в последнюю очередь при помощи словарей [86]), различные официальные языки могли использоваться для обслуживания «трудящихся националов». К 1928 году книги издавались на 66 языках (по сравнению с 40 в 1913 году), а газеты - на 47 (всего 205 нерусских наименований [87]). Сколько человек их читало. не имело принципиального значения: как и в других советских кампаниях, предложение должно было создать спрос (при необходимости насильно). Гораздо более смелым было требование, чтобы для всех официальных функций, включая народное образование, использовался родной язык (т.е. язык одноименной республики и языки местных общин) [88]. Это было необходимо, так как Ленин и Сталин считали, что это необходимо; так как это было единственным способом преодолеть национальное недоверие; так как «речевые реакции на родном языке протекают быстрее, чем на ином» [89]; так как социалистическое содержание доступно националам только в национальной форме; так как развитые нации состоят из трудящихся, чей родной язык равен официальному языку одноименной национальной единицы; и так как внедрение жестких литературных стандартов выявило большое количество людей, которые говорили на неправильных языках или на родных языках неправильно [90]. К 1927 году 93,7% украинских и 90,2% белорусских учеников начальных школ обучались на «родном» языке (то есть на языке, соответствовавшем названию их «национальности») [91]. Средние и высшие школы отдавали, но никто не подвергал сомнению принцип полного совпадения этнической и языковой идентичности. Теоретически еврейский школьник из местечка должен был обучаться на идиш, даже если его родители предпочитали украинский, а кубанский ребенок должен был идти в украинскую школу, если, по мнению ученых и администраторов, речь его родителей являлась диалектом украинского, а не русского языка (и не особым кубанским языком, поскольку в таком случае понадобились бы особые грамматики, учебники, школы и территории) [92]. Как сказал один чиновник, «мы не можем принимать во внимание желания родителей. Мы должны учить ребенка на том языке, на котором он разговаривает у себя дома» [93]. Во многих районах СССР эта задача была явно невыполнимой, но конечная цель (полная этнолингвистическая последовательность при социализме как ключ к полной этнолингвистической прозрачности при коммунизме) оставалась неизменной. Выдвижение национальных языков сопровождалось выдвижением их носителей. Согласно официальной политике «коренизации». руководство всеми этническими группами на всех уровнях - от союзных республик до родовых советов - должно было осуществляться представителями соответствующих национальностей. Это предполагало преимущественный набор «националов» в партийные, советские, судебные, профсоюзные и образовательные учреждения, а также преимущественную пролетаризацию сельского населения нерусских национальностей [94]. Конкретные цели оставались неясными. С одной стороны, процентная доля данной национальности на всех престижных должностях должна была соответствовать процентной доле данной национальности по отношению к общему населению, что на практике относилось ко всем должностям, за исключением традиционных сельских (то есть как раз тех, которые, по мнению этнографов, и делали большинство национальностей национальными) [95]. С другой стороны, не все территории были равны или равным образом самодостаточны, с явным преобладанием «республиканской» идентичности над всеми остальными. Большинство кампаний по коренизации исходили из того, что республиканские (нерусские) национальности по определению являются коренными, так что если доля армянских должностных лиц превышала долю армян в общем населении «их» республики, никто не жаловался на нарушение ленинской национальной политики (курды контролировали свои сельсоветы; их пропорциональное представительство на республиканском уровне не являлось очевидным приоритетом) [96]. Ни одна из союзных республик не могла соперничать с Арменией, но большинство старалось изо всех сил (Грузия - особенно успешно). Национальность была ценностью; национальных единиц ценнее республики не существовало. Хотя административная иерархия вступала в противоречие с принципом национального равенства, идея формальной этнической табели о рангах была чужда национальной политике 20-х годов. Сталинские различия между нацией и национальностью мало кого интересовали (меньше всех самого Сталина). Диктатура пролетариата состояла из бесчисленных национальных групп (языков, культур, учреждений), наделенных бесчисленными национальными, т.е. «неосновными», правами (на развитие своих языков, культур, учреждений). Национальное разнообразие и национальное своеобразие являлись не только парадоксальными предпосылками будущего единства, но и самостоятельной ценностью. Символическое изображение СССР на Сельскохозяйственной выставке 1923 года включало в себя, среди прочего, «голубые купола павильона среднеазиатских республик (Туркестана, Бухары, Хорезма), огромного павильона, построенного в стиле величественных старинных мечетей Самарканда. Рядом поднимаются белые минареты Азербайджана, цветная вышка Армении, пирамидальная, ярко-восточная постройка Киргизии, тяжкий, замкнутый в решетку дом Татарии, дальше пестрая китайщина дальнего Востока, а за ней юрты и чумы Башкирии, Монгол-Бурятии, Калмыкии, Ойратии, Якутии, хакасов, остяков и самоедов, и все они замыкаются искусственно созданными горами и саклями Дагестана, Горской республики и Чечни... Всюду и везде выставлены свои знамена, надписи на своем языке, карты своих пространств и границ, диаграммы своих богатств. Национальность, индивидуальность, своеобразность везде и всюду ярко подчеркнута» [97]. Если СССР был коммунальной квартирой, то каждой национальной семье полагалась отдельная комната. «Но к этой общей "советской квартире", - напоминал Варейкис, - мы пришли через свободное национальное самоопределение, ибо только благодаря этому, всякая, вчера угнетенная нация освобождается от недоверия, которое она вполне законно питала к большим нациям» [98]. Понятно, что не всякое недоверие было законным. Отказ признать Москву «цитаделью международного революционного движения и ленинизма» [99] (а следовательно, единственным центром демократического централизма) являлся националистическим уклоном, в чем на личном опыте убедились, среди прочих, М.Х.Султан-Галиев и Шумс-кий. Этнические права лежали в сфере культурной «формы», а не политического и экономического «содержания», но в конечном счете всякая форма определялась содержанием, а определение границы между тем и другим было прерогативой партии. Однако само наличие такой границы считалось обязательным, хотя и временным, а доля формы оставалась значительной, хотя и «неосновной». Даже ругая Миколу Хвылевого за попытку «бежать от Москвы», Сталин подтвердил свою поддержку всемерного развития украинской культуры и повторил свое предсказание 1923 года, что «состав украинского пролетариата будет украинизироваться, так же как состав пролетариата, скажем, в Латвии и Венгрии, имевший одно время немецкий характер, стал потом латышизироваться и мадьяризироваться» [100].
Дата добавления: 2015-06-27; Просмотров: 327; Нарушение авторских прав?; Мы поможем в написании вашей работы! Нам важно ваше мнение! Был ли полезен опубликованный материал? Да | Нет |