Позитивная» интеграция 6 страница

А что же русские? В центре советской квартиры было огромное аморфное пространство, не вполне похожее на комнату, не украшен­ное национальными атрибутами, не обозначенное как собственность хозяев и населенное миллионами суровых, но тактичных пролетари­ев. Русские могли быть полноправными национальными меньшинства­ми на землях, приписанных другим национальностям, но в самой Рос­сии у них не было национальных прав и национальных привилегий (потому что они злоупотребляли ими при старом режиме). Война про­тив русских изб и русских церквей была главным делом партии боль­шевиков и главной причиной их заботы о юртах, чумах и минаретах. Этнические квоты в национальных регионах являлись зеркальным отражением классовых квот в России. Русский мог получить предпочтение как пролетарий; нерусский получал предпочтение как нерусский. «Удмурт» и «узбек» были значимыми понятиями, потому что они за­мещали класс; «русский» был пустой категорией, если он не обозна­чал источник великодержавного шовинизма (в смысле чиновного «комчванства», а не чрезмерного национального самоутверждения) или историю империалистического угнетения (в смысле российской «тюрьмы народов»). В марте 1923 года Л.Д.Троцкий так сформули­ровал ленинский принцип: «Одно дело - взаимоотношения великорус­ского пролетариата и великорусского крестьянства. Здесь вопрос сто­ит в своем чисто классовом содержании. Это обнажает и упрощает задачу, облегчая тем самым ее разрешение. Другое дело - взаимоотно­шения великорусского пролетариата, играющего первую скрипку в нашем союзном государстве, и азербайджанского, туркменского, гру­зинского и украинского крестьянства» [101].

Русские были не единственной «ненацией» Советского Союза. Со­ветские тоже не были нацией (квартира равнялась сумме комнат). Это тем более замечательно, что после марта 1925 года гражданеСССРстроили социализм «в одной, отдельно взятой стране» - стране с цен­трализованным государством, командной экономикой, определенной территорией и монолитной партией. Кое-кто (из великодержавных шовинистов) отождествлял эту страну с Россией [102], но с точки зре­ния генеральной линии партии уСССР не было национальной иден­тичности, национальной культуры и официального языка. Советский Союз, как и Россия, представлял собой чистое социалистическое со­держание, лишенное национальной формы.

Но если совершенство социалистического содержания не подлежало сомнению, то у кампании поощрения национальных форм были свои (обычно не очень красноречивые) критики. Так, хотя никто из делега­тов XII съезда не выступил против политики коренизации, самыми шумными аплодисментами были встречены немногочисленные напад­ки на «местный национализм», а не обещания крестового похода про­тив великодержавного шовинизма [103]. Тем временем в Татарской республике великодержавный шовинизм выражался в жалобах на то, «что "вся власть теперь дескать в руках татар"; что "русским теперь живется плохо"; что "русских угнетают"; что "русских сгоняют со служ­бы, не принимают на работу, не принимают учиться в вузы"; "что не­обходимо поскорей уезжать всем русским из пределов Татарии" и т.д.» [104]. В Поволжье, Сибири и Средней Азии «некоренные» переселен­цы, учителя и чиновники отказывались учить языки, которые они счи­тали бесполезными, принимать на работу «националов», которых они считали некомпетентными, обучать детей, которых они называли дикарями, и тратить ценные ресурсы на осуществление мер, которые казались им несправедливыми [105]. Украинские крестьяне не выра­жали энтузиазма по поводу прибытия еврейских сельскохозяйствен­ных колонистов, а еврейским государственным служащим не очень нравилась украинизация [106]. Даже объекты специальной заботы не всегда ценили ленинскую национальную политику. «Политически незрелых» родителей, учителей и учеников, высказывавших «ненор­мальное отношение» к обучению на родном языке, приходилось си­лой тащить по пути идишизации и белорусификации (по техническим причинам путь этот редко простирался за пределы средней школы, а потому казался образовательным тупиком) [107]. «Отсталые» бело­русские переселенцы в Сибири предпочитали русский в качестве язы­ка обучения, а «чрезвычайно отсталые» представители коренных на­родов Сибири доказывали, что если в тундре и нужна грамотность, то в первую очередь для того, чтобы истолковывать русские обычаи и пожелания [108].

Пока продолжался нэп, аргументы эти считались неосновательны­ми, поскольку правильным способом преодоления отсталости было бурное и бескомпромиссное национальное строительство, то есть, со­гласно официальной идеологии, еще большая отсталость. Но в 1928 году нэп кончился, а вместе с ним иссякла терпимость по отношению ко всем пережиткам прошлого. «Революционеры сверху» восстанови­ли первоначальное большевистское отождествление чуждости с отста­лостью и поклялись ликвидировать их в течение десяти лет. Коллек­тивизация должна была положить конец идиотизму деревенской жиз­ни, индустриализация неизбежно вела к промышленному прогрессу, а культурная революция отвечала за ликвидацию неграмотности (а следовательно, всякого уклонизма). Согласно апостолам Великого перелома, социализм в «одной, отдельно взятой стране» означал пол­ное совпадение грани «свой - чужой» с границей Советского Союза: все внутренние различия бесследно исчезнут, школы сольются с про­изводством, писатели с читателями, город с деревней и дух с телом.

Но в какой степени все это относилось к национальностям? Значи­ло ли это, что национальные территории будут ликвидированы как устаревшая уступка отсталости? Что нации будут уничтожены, как нэпманы, или коллективизированы, как крестьяне? Некоторые пола­гали, что значило. Подобно тому как юристы предвкушали отмира­ние законности, а учителя предсказывали близкий конец формально­го образования, лингвисты и этнографы ожидали - и нередко желали - слияния и в дальнейшем полного исчезновения языковых и этничес­ких групп [109]. Согласно официально марксистской, а потому обязательной к употреблению «яфетической теории» Н.Я.Марра, язык яв­ляется частью социальной надстройки и отражает циклические пре­образования базиса. Языковые семьи суть пережитки различных ста­дий эволюции, приговоренные процессом глобальной «глоттогонии» к полному слиянию при коммунизме [НО]. Аналогичным образом, носители этих языков («национальности») представляли собой исто­рически «преходящие» группы, которые возникали и исчезали вместе с общественно-экономическими формациями [111]: «Национальная, культура... в своем дальнейшем развитии, освобождаясь от буржуаз­ной части своей, сольется в единую общечеловеческую культуру... Нация есть историческая категория, преходящая, не являющаяся чем-то изначальным, вечным, и процесс развития нации повторяет в сущ­ности историю развития общественных форм» [112]. А тем временем задача ускоренного изучения марксизма-ленинизма и «овладения тех­никой» требовала отмены «нелепой» практики языковой корениза-ции «ассимилированных» групп и максимально широкого использо­вания русского языка [113].

Не тут-то было. Марристы, а позже партийные руководители дей­ствительно напали на языковой пуризм [114], но судьба его была ре­шена лишь в 1933-1934 гг., а принцип этнокультурной автономии так и остался неприкосновенным. Как заявил Сталин на XVI съезде в июле 1930 года, «теория слияния всех наций, скажем, СССР в одну общую великорусскую нацию с одним общим великорусский языком есть тео­рия национал-шовинистская, теория антиленинская, противоречащая основному положению ленинизма, состоящему в том, что нацио­нальные различия не могут исчезнуть в ближайший период, что они должны остаться еще надолго даже после победы пролетарской рево­люции в мировом масштабе» [115].

Итак, пока существуют «национальные различия, язык, культура, быт и т.д.». будут существовать и экстерриториальные единицы [116].' Великий перелом в национальной политике заключался в резкой эс­калации национального строительства. Энтузиасты русского языка раскаялись в своих ошибках. Советская жизнь должна была быть «на­ционализирована» как можно сильнее и как можно быстрее [117].

Поскольку не было в мире крепостей, которых большевики не взя­ли бы. плана, который они бы не перевыполнили, и сказки, которую они бы не сделали былью, то мог ли устоять перед ними узбекский язык, не говоря уже о «600-700 обиходных словах», достаточных для общения с ненцами [118]? 1 марта 1928 года Средазбюро ЦК ВКП (б), ЦК Коммунистической партии Узбекистана и ЦИК Узбекистана при­няли решение о завершении «узбекизации» к 1 сентября 1930 года [119].

28 декабря 1929 года правительство Узбекистана обязало всех сотруд­ников Центрального Комитета, Верховного суда и комиссариатов труда, просвещения, юстиции и социального обеспечения выучить узбекский язык в течение двух месяцев (другим комиссариатам было отпущено девять месяцев, а «всем остальным» - год) [120]. 6 апреля

1931 годаЦИК Крымской автономной республики постановил, что доля коренного населения среди совслужащих должна вырасти к кон­цу года с 29 до 50% [121]. А 31 августа 1929 года жители Одессы обна­ружили, что их ежедневная газета «Известия» превратилась в украи-ноязычную «Чорноморьску комуну» [122].

Однако полная украинизация и казахизация декларировались лишь в городах. Одним из самых примечательных аспектов сталинской ре­волюции в национальной политике было резкое увеличение государ­ственной поддержки культурной автономии «национальных мень­шинств» (нетитульных национальностей). «Сущность коренизации не совпадает с такими понятиями, как украинизация, казахизация, тата-ризация и т.д.: они не покрывают полностью понятия коренизации, которое не может быть сведено к вопросам, имеющим отношение толь­ко к коренизации народности данной республики или области» [123]. К 1932 году на Украине были русские, немецкие, польские, еврейские, молдавские, чеченские, болгарские, греческие, белорусские и албанс­кие сельсоветы, а в Казахстане русские, украинские, «русско-казац­кие», узбекские, уйгурские, немецкие, таджикские, дунганские, татар­ские, чувашские, болгарские, молдавские и мордовские, не считая 140 «смешанных» [124J. Это был всесоюзный праздник этнической плодо­витости, веселый национальный карнавал, организованный партией и, по всей видимости, поддержанный Сталиным в журнале «Проле­тарская революция» [125]. Выяснилось, что чечены и ингуши - разные национальности (а не просто вайнахи), что мегрелы отличаются от грузин, карелы от финнов, понтийские греки от эллинских, а евреи и цыгане - от всех остальных (хотя и не очень сильно), и что поэтому все они срочно нуждаются в собственных литературных языках, издатель­ствах и системах народного образования [126]. С 1928 по 1938 годы количество нерусских газет возросло с 205 наименований на 47 язы­ках до 2 188 наименований на 66 языках [127]. Считалось скандалом, если северокавказцы украинского происхождения не имели собствен­ных театров, библиотек и литературных организаций; если народы Дагестана имели тюркскую lingua franca (а не несколько десятков ли­тературных языков); если культурные запросы трудящихся Донбасса удовлетворялись «только на русском, украинском и татарском язы­ках» [128]. Большинство ответственных должностей и мест в учебных заведениях входили в сложную систему национальных квот, целью которой было полное совпадение демографии и служебного продви­жения (задача головокружительной сложности, если учесть количе­ство административных уровней, на которых можно вычислять де­мографию и продвижение) [129]. Диктатура пролетариата была вави­лонской башней, в которой все языки на всех этажах имели право на пропорциональное количество рабочих мест. Даже бригады ударни­ков на стройках и фабриках должны были по мере возможности со­здаваться по этническому принципу (знаменитая стахановка Паша Ангелина руководила «греческой бригадой») [130].

Великий перелом был не просто «сорвавшимся с цепи» нэпом. В национальной политике, как и в любой другой, он был последним и решительным боем против отсталости и угнетения, окончательным избавлением от всех социальных (и следовательно, всех без исключе­ния) различий, безоглядным прыжком в царство остановившегося мгновения. Цели Великого перелома были осмыслены лишь в той сте­пени, в какой их достижению мешали злодеи и простофили. После 1928 года реальные и воображаемые нерусские элиты не могли более ссы­латься на общенациональные права и общенациональную отсталость. Коллективизация предполагала наличие классов, а это означало, что все без исключения национальности должны были выявить своих соб­ственных эксплуататоров, еретиков и антисоветских заговорщиков [131] (в случае отсутствия классов в дело шли пол и поколение [132]). Жизнь состояла из «фронтов», а фронты - в том числе и национальный - разде­ляли воюющие классы. «Если по линии русской национальности с са­мых первых дней Октября очень ярко сказалась внутренняя классовая борьба, то мне кажется, что среди целого ряда национальностей внут­ренняя классовая борьба только сейчас становится со всей остротой, она становится острее, чем когда бы то ни было» [133]. Порой классо­вые коррективы к этническому принципу грозили вытеснить сам прин­цип - как в случае видного партийного идеолога по национальному вопросу, который заявил, что «при острых классовых столкновениях обнаруживается классовая сущность многих национальных особен­ностей» [134], или молодого этнографа-коллективизатора, который заключил, что «вся система, с которой приходится сталкиваться при проведении в тундре какой бы то ни было работы, которая на повер­хностного наблюдателя производит впечатление национальной само­бытности.... оказывается лишь системой идеологической охраны круп­ной собственности» [135].

Однако не все виды национальной самобытности растворялись в классовом анализе. Риторика национального своеобразия и практика этнических квот остались обязательными, и большую часть мест­ных руководителей, «вычищенных» во время первой пятилетки, сме­нили социально более близкие представители тех же национальностей [136]. Что действительно уменьшилось, так это пространство, отво­дившееся «национальной форме». Национальная идентичность вре­мен Великого перелома равнялась национальной идентичности вре­мен нэпа минус «отсталость», которую представляли и защищали эк­сплуататорские классы. Членов так называемого Союза «вызволения» Украины обвинили в национализме не потому, что они отстаивали отдельную идентичность, административную автономию и этнолин­гвистические права Украины - такова была официальная политика партии. Их обвинили в национализме потому, что их Украина - со­гласно обвинителям - была крестьянской утопией из далекого, но не затерянного прошлого, а не городской утопией из недалекого, но эт­нически раздробленного будущего. «Их душе оставалась милой ста­рая Украина, вся в хуторах и помещичьих усадьбах, страна по пре­имуществу аграрная, с прочной основой для частной земельной соб­ственности... Они враждебно относились к индустриализации Украи­ны, к советской пятилетке, преобразующей эту республику и ставящей ее на самостоятельную крупнопромышленную основу. Они глумились над Днепрогэсом и советской украинизацией. Они не доверяли ее ис­кренности и глубине. Они были убеждены, что без них, без старой ин­теллигенции никакая настоящая украинизация невозможна, и всего больше боялись они, чтобы не была вырвана из их рук прежняя моно­полия на культуру, литературу, науку, искусство, театр» [137].

Дальнейшее существование этнических общин и законность их притязаний на культурное, территориальное и политическое своеоб­разие (которые Сталин считал принципом национальных прав и ко­торые я назвал национализмом) не были поставлены под сомнение. «Буржуазный национализм» заключался в попытках «буржуазной интеллигенции» увести свой народ в сторону от генеральной линии партии - подобно тому, как вредительство состояло в попытках «бур­жуазных специалистов» пустить под откос советскую экономику. Быть буржуазным националистом значило саботировать национальное строительство, а не участвовать в нем.

В 1931 году «социалистическое наступление» замедлилось, а в 1934 году оно почти совсем остановилось за отсутствием противника. Обраща­ясь к «съезду победителей», Сталин заявил, что Советский Союз «сбро­сил с себя обличье отсталости и средневековья» и превратился в инду­стриальное общество на прочном социалистическом фундаменте [138]. С точки зрения официальной эсхатологии, время было побеждено, и будущее стало настоящим. В отсутствие отсталости, не было более нужды в институтах, созданных для осторожного обращения с отдельными ее проявлениями. Женотделы, евсекции и Комитет содействия народностям северных окраин были закрыты. Наука «педоло­гия» была запрещена, потому что она исходила из того, что женщи­ны, национальные меньшинства и выходцы из ранее угнетавшихся социальных слоев нуждаются в особой поддержке на пути в совре­менность. Наука «этнология» была запрещена, потому что она исхо­дила из того, что некоторые советские культуры не перестали быть примитивными. Все несоцреалистическое искусство было запрещено, потому что искусство отражает жизнь, а советская жизнь стала социалистической.

Если следовать решениям Х съезда, отождествившим националь­ность с отсталостью, то и этнические группы следовало запретить. Однако этого не произошло, и национальность, усталая, но доволь­ная, снова подняла голову. Вопреки мнению большинства авторов, «высокий сталинизм» не положил конец политике национального строительства [139]. Он изменил контуры этничности, но не изменил ленинскому принципу единства в разнообразии. Он резко сократил количество национальных единиц, но не покусился на их национальную сущность. Так же как закрытие женотделов не было прелю­дией к атаке на половые различия, закрытие Средазбюро не было при­зывом к этнической ассимиляции. Более того, эмансипированные со­ветские женщины должны были стать более «женственными», а мо­дернизированные советские национальности должны были стать бо­лее национальными. Класс был единственно законным «содержани­ем», и к концу 30-х годов классовые квоты, опросы и свидетельства вышли из употребления [140]. Но различия в «форме» были допусти­мы, и национальность (самый почтенный и вполне полый вид формы) могла развиваться, крепнуть и украдкой наращивать содержание.

Самым ярким новшеством начала 30-х годов было появление рус­ских как полностью экипированной национальности. По мере отми­рания классовых критериев эта не маркированная в прошлом нацио­нальность стала не намного менее этничной, чем все остальные. Тер­мин «национал» подвергся критике и в конечном счете экзекуции, потому что в СССР не было больше вненациональных граждан [141]. Поначалу осторожно, но потом все более самоуверенно партия нача­ла снабжать русских национальным прошлым, национальным язы­ком и хорошо знакомой национальной иконографией во главе с Алек­сандром Сергеевичем Пушкиным - прогрессивным и вольнолюбивым, но в первую очередь русским. К 1934 году «дерусификация» русских пролетариев и намеренное отдаление от Москвы в ходе «культурного строительства» стали серьезным преступлением, а не «ошибкой», про­изошедшей от хорошо понятного нетерпения [142].

И все же русские не стали просто национальностью. С одной сто­роны, у них не было четко очерченной национальной территории (РСФСР оставалась огромным аморфным остатком, который никем не воспринимался как этническая или историческая Россия), не было своей партии и своей Академии наук. С другой стороны, русские все теснее отождествлялись с Советским Союзом в целом (отсюда и лаку­ны). Между 1937 и 1939 гг. кириллица сменила латиницу во всех стан­дартах, созданных в 20-е годы, а в 1938 году, после трехгодичной кам­пании, русский язык стал обязательным предметом во всех нацио­нальных школах. Советское прошлое и высшие эшелоны партийной элиты становились все более русскими [143]. «Интернационализм» (т.е. тесные связи между народами СССР) и позже «дружба народов» (т.е. еще более тесные связи между народами СССР) стали официальной догмой, которая формулировалась с помощью русского языка - но­вой советской lingua franca [144]. При этом никто не говорил о суще­ствовании «советской нации» (в отличие от «народа») или о том, что русский должен стать первым языком в национальных районах и уч­реждениях. Даже в Карелии, где в 1938 году местный финский стан­дарт был признан «фашистским», осиротевшие носители языка были переведены на наспех кодифицированный «карельский», а не на рус­ский, который уже стал «языком межнационального общения» [145]. Русские начали грубить соседям и украшать свою часть коммуналь­ной квартиры (в которую входила огромная прихожая, коридор и кухня, где принимались все важные решения), но не претендовали на всю квартиру и не подвергали сомнению право других больших семей на их жилплощадь. Жильцы были менее равны, но по-прежнему обо­соблены.

Культура Великого перелома была безродной, переменчивой и кар­навальной. Старики вели себя, как подростки, дети вели себя плохо, женщины одевались, как мужчины (но не наоборот), классы менялись местами, слова теряли смысл. Люди, здания, языки и национальности бесконечно множились, мигрировали и растекались по ровному, плос­кому ландшафту. Впрочем, пролетарский постмодернизм оказался преждевременным. «Великое отступление» 30-х гг. было местью бук­вального смысла - триумфом подлинной коренизации от слова «ко­ренной» («радикальный»). Сила притяжения прикрепила здания к фундаменту, крестьян к земле, рабочих к фабрикам, а советских лю­дей - к СССР [146]. Одновременно с этим и примерно таким же образом каждый индивид был привязан к определенной национальности, а большинство национальностей было привязано к определенным границам. В начале 30-х гг. - вскоре после возрождения вступитель­ных экзаменов и незадолго до введения студенческих личных дел, тру­довых книжек и смертной казни за попытку бегства за границу - все советские граждане получили паспорта, которые формально описы­вали их при помощи имени, времени и места рождения, прописки и национальности. Имя и прописку можно было изменить, а националь­ность - нельзя. К концу 30-х гг. каждый советский ребенок наследовал национальность при рождении: личная этничность превратилась в биологическую категорию, независимую от культурных, языковых и географических факторов [147]. А тем временем коллективная этнич­ность становилась все более территориальной. Административные единицы, созданные всего несколько лет назад для обслуживания эт­нических групп, стали их важнейшим определяющим признаком. Со­гласно обычному круговому аргументу, «наличие у этнической груп­пы своей национальной территории - республики, области, района, сельсовета - служит доказательством того, что она официально при­знана народностью... Так, наличие в Челябинской области Нагайбак-ского района делает бесспорным выделение из татар особой народно­сти - нагайбаков» [148]. Евреи тоже стали нацией после создания ав­тономной области в Биробиджане: «Тем самым еврейские трудящие­ся СССР получили главный отсутствовавший ранее признак, кото­рый не давал возможности считать их в научном отношении нацией, т.е. свою территорию, свое государственное образование. И получи­лось, что, как и многие национальности СССР, завершающие про­цесс своей консолидации в нации, еврейское национальное меньшинство стало нацией, получив свое национальное государственное автоном­ное объединение в советских условиях» [149].

Подобный взгляд предполагал два важных нововведения. Во-пер­вых, впервые после 1913 года на сцене появилась формальная этни­ческая иерархия. Экстерриториальные образования (республики, области, районы) и ранее различались по статусу, но никто всерьез не пытался связать этот бюрократический порядок с объективной и жес­тко эволюционной иерархией этничности. Со второй половины 30-х гг. студенты, писатели и ударники могли оцениваться по определен­ной шкале; то же относилось и к национальностям. Во-вторых, если легитимность этнической группы зависела от наличия у нее террито­рии, то очевидно, что потеря территории «денационализировала» эт­ническую группу (но не отдельных ее паспортизованных членов!). Это было тем более важно, что во второй половине 30-х гг. правительство окончательно решило, что оно больше не хочет управлять 192 языка­ми и 192 аппаратами. Производство учебников, учителей и учащихся не поспевало за повальной национализацией; полностью бюрократи­зированная командная экономика и недавно централизованная сис­тема народного образования нуждались в рациональных и управляе­мых коммуникационных каналах; а русские «выдвиженцы», которые заняли высшие номенклатурные должности после Великого террора, более сочувственно относились к жалобам на антирусскую дискрими­нацию (сами пользуясь классовыми квотами). К концу десятилетия большинство национальных советов, районов и других небольших образований были расформированы, некоторые автономные респуб­лики забыты, и почти все школы и другие учреждения для нацио­нальных меньшинств закрыты [150].

Но - и это самое большое «но» всей статьи - те национальности, которые уже имели собственные республики и разветвленные бюрок­ратические аппараты, получили возможность ускорить и расширить строительство компактных национальных культур. Подобно тому, как «реконструкция Москвы» трансформировалась из плана грандиозного переустройства всего городского ландшафта в идею создания несколь­ких совершенных артефактов [151], национальная политика махнула рукой на бесчисленное количество безродных народностей и сконцен­трировалась на нескольких зрелых, полнокровных «нациях». Неко­торое сокращение этнических квот и новый упор на советскую мери-тократию замедлили и кое-где остановили процесс коренизации ап­парата, но культ национальных культур и производство национальных интеллигенции стали еще интенсивнее. Узбекские общины за преде­лами Узбекистана были предоставлены сами себе, но Узбекистан как национальное государство остался на месте, избавился от инородных анклавов и всерьез занялся своей историей и литературой. В советс­кой квартире стало меньше комнат, но те, которые сохранились, лю­бовно украшались семейными реликвиями, старинными часами и фо­тографиями предков.

Первый съезд советских писателей, открывший новую эпоху в куль­турной политике, был тяжело-торжественным парадом старозаветных романтических национализмов. Пушкин, Толстой и другие официаль­но реставрированные русские иконы были не единственными нацио­нальными гигантами с международной репутацией - все народы СССР имели или собирались вырастить своих собственных классиков, муче­ников и отцов-основателей. Украинский делегат сказал, что Тарас Шевченко был «гением» и «колоссом», который «сыграл в создании украинского литературного языка не меньшую роль, чем Пушкин в

создании русского литературного языка, а возможно и большую» [152]. Армянский делегат напомнил присутствующим, что культура его на­рода «принадлежит к числу древнейших культур Востока», что ар­мянский алфавит старше христианства, и что «по жизненной правди­вости образов, по изяществу, по глубине народной мудрости и про­стоте, по демократичности сюжета» армянский национальный эпос «является одним из лучших образцов мирового эпоса» [153]. Азербай­джанский делегат объяснил, что Мирза Фатали Ахундов был не «дво­рянским писателем», как утверждали некоторые критики, а «великим философом-драматургом», чья «галерея типов так же красочна, раз­нообразна, характерна, как галерея типов Грибоедова, Гоголя и Ост­ровского» [154]. Туркменский делегат рассказал съезду о «корифее туркменской поэзии» Махтум Кули; таджикский делегат отметил, что основателями таджикской литературы являются Рудаки, Фирдоуси, Омар Хайям «и десятки других блестящих мастеров слова»; а делегат от Грузии произнес чрезвычайно обстоятельную речь, в которой зая­вил, что «Витязь в тигровой шкуре» Шота Руставели «опережает на целые столетия идейное движение в Западной Европе», стоит неизме­римо выше Данте и является «самым великим литературным наследи­ем из всего того, что нам дали средневековый Запад и весь так назы­ваемый средневековый христианский мир» [155].

Согласно новой партийной линии, все официально признанные советские национальности должны были иметь свои собственные «ве­ликие традиции», которые нуждались в охране, усовершенствовании и приумножении усилиями специально подготовленных профессио­налов в специально созданных для этого учреждениях. Степень вели­чия данной культуры зависела от ее административного статуса (от союзной республики до безземельных национальностей), но внутри каждой категории все национальные традиции, кроме русской, долж­ны были быть равноправны. Риторически это не всегда соответство­вало действительности (Украину иногда называли второй по старшин­ству, а Среднюю Азию нередко называли отсталой), но в администра­тивном плане все национальные территории должны были быть иде­ально симметричны - от партийного аппарата до системы образова­ния. Это было давней советской политикой, но активная борьба с ис­кривлениями и массовое производство идентичных институтов по из­готовлению национальных культур было нововведением 30-х годов. К концу правления Сталина у всех союзных республик были свои союзы писателей, театры, оперные труппы и академии наук, которые в основ­ном занимались национальной историей, литературой и языком [156]. Республиканские планы, утвержденные Москвой, призывали к производству все большего количества «национальных по форме» учеб­ников, пьес, романов, балетов и рассказов. (В случае словарей, фоль­клорных сборников и изданий «классиков» национальная форма гро­зила перейти в содержание).

Если какая-нибудь республика начинала отставать, Москва спе­шила на помощь. В течение 1935 и 1936 гг. ГИТИС выпустил 11 теат­ральных трупп с полным набором актеров и готовым репертуаром [157]. Когда национального канона не хватало, государство финанси­ровало переводы русской и западной классики (первыми постановка­ми новорожденной башкирской оперы в 1936 году были «Князь Игорь» и «Женитьба Фигаро» [158]). В конце 30-х годов литературный пере­вод стал массовой индустрией и главным источником существования для сотен профессиональных писателей. «Дружба народов» предпо­лагала любовь советских национальностей к искусству друг друга. По словам Горького, «необходимо взаимно обменяться знанием прошло­го, - для всех союзных республик нужно, чтобы белорус знал, что та­кое грузин, тюрк и т.д.» [159]. Результатом этого была не только пере­водческая лихорадка, но и истории СССР, в которых фигурировали разные народы; радиопередачи, которые знакомили советского слу­шателя с грузинским многоголосьем и белорусским театром; гастро­ли сотен танцевальных ансамблей; декады азербайджанского искус­ства на Украине, вечера армянской поэзии в Москве, выставки туркменских ковров в Казани и регулярные фестивали народных хоров, спортивных достижений и пионерских отрядов. С середины 30-х до конца 80-х годов такого рода активность была одним из самых замет­ных (и по всей видимости, наименее популярных) элементов офици­альной советской культуры.

Дата добавления: 2015-06-27