Достоевский — певец современного большого города. 6 страница

Карл Маркс в письмах из «Deutsch-Französische Jahrbücher» пишет: «А я говорю: стыд — это уже своего рода революция; стыд — это, действительно, победа французской революции над германским патриотизмом, победившим её в 1813 году. Стыд — это своего рода гнев, только обращенный вовнутрь. И если бы целая нация действительно испытала чувство стыда, она была бы подобна льву, который весь сжимается, готовясь к прыжку»7.

Это чувство является одним из древнейших атрибутов человечности и отнюдь не сводится к сексуальному моменту. Испытывая стыд, Иван Карамазов возвращается к истокам гуманизма: борьба должна возобновиться от исконных первоначал, и Достоевский передает тем самым свое глубокое переживание единства человеческой культуры. Иван Карамазов спасен: ведь мыслитель, испытывающий такого рода «гнев, обращенный вовнутрь», даже если он еще не признал своего заблуждения, то по крайней мере уже почувствовал его.

1 Existentialism from Dostoevsky to Sartre.Ed. by W.Kaufmann.N. Y., 1957, p. 14.

2 «Рефлексы головного мозга» явились сенсацией 1863 года: известно отрицательное отношение Достоевского к этой книге, которая, тем не менее, имелась в его библиотеке.

3 Это не только психологическая, но и историческая правда: Наполеон в молодости пережил унижения, угрозу телесного наказания (в Бриенской школе), насмешки окружающих, бедность, даже голод.

4 Помяловский Н. Г. Полн. собр. соч., М.-Л., 193, т. 1, с. 155.

5 Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского, 87—88.

6 Альтман М. С. Этюды по Достоевскому. — Известия АН СССР. Серия литературы и языка. М., 1963, т. XXII, вып. 6.

7 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. I, с. 371—372.

Глава VI.

ХАРАКТЕРОСЛОЖЕНИЕ

И ПРОБЛЕМА ПРОТОТИПОВ

Какое место занимает характеросложение в творческом процессе больших мастеров повествовательной прозы? На этот вопрос трудно дать однозначный ответ.

Исключительная важность концепции человека в большой литературе отнюдь не означает, что всегда и везде создание художественного целого начинается с характера, Напротив, в античной литературе дело обстояло противоположным образом. Если у реалиста XIX века фабульная ситуация помогает выявиться характеру, то у древних греков характер служил выявлению «сверхличной мифологической фабулы» (С. С. Аверинцев).

В античной трагедии и героическом эпосе мифология полностью определяла образ человека: персонажи различались не столько чертами характеров, сколько ролью в художественной ситуации. «Действующее лицо будет иметь характер, если… в речи или действии обнаружит какое-либо направление воли» (Аристотель, «Поэтика»). Изнеженный красавец Парис, роковая Елена, непобедимый герой Ахилл — это все плоды мифа, а не типизация реальных греков гомеровской эпохи.

В противовес Аристотелю, Лессинг постулировал приоритет характера и заявил, что настоящий писатель списывает своих героев с лучших людей своего времени. Такое воззрение получило широчайшее распространение и отвечало творческой практике большинства писателей- реалистов XIX века. Большинства, но не всех.

Так, например, сюжеты «Отца Горио» и «Шагреневой кожи» Бальзака первичны, а характеры вторичны. Правда, характер Вотрена в первом из названных романов не зависит от традиционного сюжета (восходящего к «Королю Лиру») и не может быть назван вторичным, но раскрытию этого характера служит побочная сюжетная линия. «Отец Горио» — это сложная структура, соединяющая историю Растиньяка и Вотрена с трагедией отца из-за неблагодарности детей. Более «мифологична» зато «Шагреневая кожа», построенная на основе фаустианского мифа (пакт с дьяволом), но тоже включающая в виде вставной повести роман Рафаэля и Теодоры, причем характер последней предшествует своему (побочному) сюжету.

Если взять русский реалистический роман XIX века то исключительно любопытен пример И. С. Тургенева создателя романов о героях. В феврале 1875 года он писал М. А. Милютиной: «Я преимущественно реалист и более всего интересуюсь живою правдою людской физиономии-С живого лица начинался творческий процесс Тургенева. Генри Джеймс передает рассказ Тургенева, что у него «за-

родыш повести никогда не принимал формы истории с завязкой и развязкой… Прежде всего его занимало изображение известных лиц… фигуры того или иного индивидуума… он задавался вопросом: в чем же выразится деятельность моих героев? И он всегда заставлял их действовать таким образом, чтобы перед читателем вполне обрисовался данный характер». Очень важна такая деталь из воспоминаний Генри Джеймса: «Для большего уяснения себе он писал нечто вроде биографии каждого из действующих лиц, доводя их историю до начала действия задуманной повести». Не означает ли это подробную разработку характеров до фабулы?

Первоосновой замысла у Тургенева всегда было реальное лицо, иногда несколько лиц. В известной статье «По поводу «Отцов и детей» романист заявляет: «Я должен сознаться, что никогда не покушался «создать образ», если он не имел исходною точкою идею, а живое лицо, к которому постепенно примешивались и прикладывались подходящие элементы». Представив или даже нарисовав на бумаге лицо, Тургенев задумывался над его характером, его происхождением, его образованием. «Дальше слагается сама фабула рассказа; это самая неприятная часть работы, для меня по крайней мере; пишется краткий конспект романа. Наконец я приступаю к самому описанию».

Тургеневский приоритет характеросложения в творческом процессе довольно типичен для литературы реализма. Нет сомнений, что замысел типа Обломова предшествовал сюжету гончаровского романа; сюжет подчиняется задачам полного раскрытия характера, сама «бессобытийыость» отражает неспособность героя к действию. Столь же ясно, что типы мистера Пиквика и Сэма Уэлера возникли в веселой фантазии Диккенса раньше, чем их приключения. Но нет смысла умножать пример. Отметим лишь, что приоритет характера в творческом процессе не является общим законом литературы.

В творчестве Достоевского, в противоположность Тургеневу, первоосновой замысла никогда не было живое реальное лицо. Характеросложение было очень важным этапом творческого процесса Достоевского, но отнюдь не первым и не определяющим. Рассмотрим сложение одного из характеров романа «Идиот» — князя Мышкина.

Первая запись к роману «Идиот» сделана 14 сентября 1867 года в Женеве. Первичная фабула представляет собою

кошмарную семейную драму. Центральным героем мыслится человек гордый и страстный, которого не понимают окружающие. «Прослыл Идиотом от матери, ненавидящей его. Кормит семейство, а считается, что ничего не делает. У него падучая и нервные припадки»1. Как видим, у этого героя нет почти ничего общего с так хорошо нам знакомым Львом Николаевичем Мышкиным, если не считать прозвища «Идиот» и падучей болезни. Незаслуженно презираемый человек — эта мысль еще чересчур туманно предвещает князя Мышкина.

На ранних стадиях разработки сюжета планируются пощечины, изнасилования, отравления, поджоги, бегство невесты из-под венца, сечение отцом взрослой дочери — настоящий вихрь драматических эффектов. Важный образ Миньоны, имя которой условно обозначает ее связь с ге-тевской героиней из «Вильгельма Мейстера», представляется Достоевскому свободной вариацией реального человека — Ольги Умецкой, пятнадцатилетней героини скандального уголовного процесса 1867 года, которая четырежды пыталась поджечь дом своих родителей, каширских помещиков, за их жестокое обращение с детьми. В дальнейшем Миньона исчезла, а одна из фигур фона выросла в Настасью Филипповну.

Так Достоевский из уголовной хроники и личных наблюдений создает драматизированную картину пореформенной русской действительности. Он заостряет факты, нагромождает преступления, а затем из этой, уже первично преображенной картины русской жизни начинает выводить идеи. Из хаоса первых, перепутанных, избыточных фабул извлекаются некие «руководящие нити», идейные построения, которым предстоит сделаться организующими элементами романа, еще не имеющего сюжета.

Достоевский записывает: «Главная мысль романа: столько силы — столько страсти в современном поколении и ни во что не веруют. Беспредельный идеализм с беспредельным сенсуализмом».

Несколько выше на той же странице: «Весь роман: борьба любви с ненавистью»2.

Итак, первый этап творческого процесса — драматизация действительности, художественное преображение текущей истории нравов; второй этап — извлечение «идей времени», построение, гипотез, как бы объясняющих первоначальную картину разгула страстей.

18 декабря 1867 года писатель бросил прежние планы и сел за «совершенно новый» роман. Однако, по справедливому замечанию Г. М. Фридлендера3, основная идейно-художественная концепция романа и даже новый Идиот — кроткий чудак, мечтающий о будущем блаженстве, — явились результатом предшествующей работы.

Фабула, новая по отношению к «Пра-Идиоту», вообще говоря, не была новой: Достоевский использовал схему своей ранней повести «Хозяйка». Светлый Ордынов, демонический Мурин и между ними полубезумная красавица Катерина отразились в схеме: князь Мышкин-Рогожин-Настасья Филипповна. Сходство образов и некоторых сюжетных мотивов «Хозяйки» и «Идиота» отмечено Н. М. Чирковым4. Но давнюю схему «Хозяйки» Достоевский наполняет совершенно новым идеологическим содержанием. Сразу же после отсылки Каткову первых семи глав «Идиота» Достоевский пишет известные письма А. Н. Майкову от 31 декабря 1867 года (12 января 1868 года) и С. А. Ивановой от I (13) января 1868 года, в которых определяет цель нового романа — «изобразить вполне прекрасного человека» — и художественные проблемы, вырастающие перед ним. Свой собственный путь решения этой задачи писатель нащупывает через литературные параллели, в частности, с образами Дон-Кихота и Пиквика. Но уже тогда в письме к Ивановой Достоевский заявляет: «На свете есть одно только положительно прекрасное лицо — Христос»5.

Мифический образ Христа, таким образом, сопоставляется с гуманистической литературной традицией. По сути дела, евангелие рассматривается Достоевским как литературный шедевр, как образцовый роман древности.

Следующие девять глав романа, вопреки первоначальному плану, образовали не вторую часть, а завершение первой. Таким образом, первая часть окончательного текста была завершена в конце февраля 1868 года. После этого наступил перерыв, и Достоевский вновь стал колебаться, перебирая возможные варианты развития сюжета: женитьба князя Мышкина на Настасье Филипповне, любовь Рогожина к Аглае, брак князя с Аглаей, смерть Настасьи Филипповны в бордели и т. д. Первая часть романа уже опубликована, а у Достоевского еще нет ни развернутого образа героя, ни законченной фаублы. Позднейшее утверждение писателя, что весь роман был задуман ради знаменной финальной сцены, следует признать преувеличением.

Весной 1868 года он еще не знал, чем закончится роман. Первая часть во многом обязывала его, но не связывала всецело, и в процессе создания романа писатель наслаждался увлекательной, хотя трудной игрой, строя фабулу после представления читателю главных героев.

Это не значит, что фабула была для него второстепенной задачей, подчиненной центральному характеру, как у Тургенева. Достоевский не мыслил героя вне фабулы и сам себе уяснял лицо героя только через действие.

Первоначально он стремился к наглядному воплощению в образе князя Мышкина идеи единоличного добра, личного благодеяния. Эта идея сохранилась и в дальнейшем, но сквозь нее как бы проступила вторая идея, превышающая первую: идея искупительной жертвы. В первой части он пытался изобразить гуманиста-практика, помогающего людям в повседневной жизни своей любовью, нравственным влиянием и материальными средствами. Здесь герой успевает лишь получить наследство; в черновиках намечались благотворения князя. Романист задумал князя Мышкина как «великого филантропа» (реализация мечты Раскольникова).

Позволительно предположить, что Достоевский при этом ориентировался на реальные исторические фигуры русских благотворителей того времени. Как известно, он с восхищением относился к знаменитому доктору Гаазу, но это историческое лицо явно не похоже на главного героя романа «Идиот», если не считать одного: сочувствия к преступнику. Известнейшим филантропом эпохи был писатель-романтик князь В. Ф. Одоевский, последний отпрыск аристократической фамилии, восходящей к Рюрику. На Одоевского князь Мышкин тоже не похож ни характером, ни внешним обликом, ни положением в обществе. Изучение мемуарной литературы и эпистолярного наследства 50— 60-х годов XIX века привело нас к неожиданному выводу: наряду с общеизвестными автобиографическими чертами, в образе князя Мышкина Достоевский воспользовался рядом деталей характера, быта и биографии известного русского мецената и благотворителя — графа Григория Александровича Кушелева-Безбородко.

Его отец, унаследовавший огромное состояние екатерининского канцлера Безбородко, основал Нежинскую гимназию высших наук, в которой учились Кукольник и Гоголь. Занимал в конце жизни очень важный пост государственно-

го контролера, умер в 1855 году. Имел двух сыновей и двух дочерей.

Оба сына умерли бездетными, и род Кушелевых-Безбородко пресекся со смертью старшего из сыновей Григория Александровича в 1870 году (младший, Николай Александрович, умер еще раньше). Таким образом, Г. А. Кушелев-Безбородко был последним в роде (1831—1870). Он окончил Александровский лицей и в 1850 году начал службу в канцелярии комитета министров. В 1855 году назначен камер-юнкером и в том же году, по смерти отца, попечителем Нежинского лицея. Вступив во владение своей долей наследства, он стал миллионером: 2. тысячи душ крепостных крестьян, 500 тысяч рублей годового дохода накануне реформы 1861 года. Граф прославился широкой благотворительностью (богадельни, детские приюты, щедрые пожертвования Нежинскому лицею) и покровительством искусству. Его собственным оркестром управлял известный композитор и дирижер Л. Минкус, в роскошном палаццо графа на Гагаринской набережной и в загородном Полюстровском доме регулярно устраивались любительские спектакли и концерты, в которых участвовал сам граф, игравший на цитре. Кушелев-Безбородко и сам сочинял музыку.

Граф увлекался и сочинительством и в 1857 году издал «Очерки и рассказы» под псевдонимом Грицко Григоренко. В 1856 году он подал ходатайство о разрешении издавать журнал. Во время путешествия с женой по Европе, Кушелев-Безбородко добился согласия Якова Полонского и Аполлона Григорьева, находившихся в Италии, редактировать его будущий журнал. Из Парижа он привез спирита Юма и пригласил в гости Александра Дюма-отца. В Полюстрове летом 1858 года состоялась свадьба Юма, женившегося на свояченице графа девице Кроль; шаферами спирита были флигель-адъютанты Алексей Бобринский и Алексей Толстой (известный русский поэт). Вскоре в Петербург прибыли Полонский и Григорьев. Под их руководством с января 1859 года начал выходить журнал графа — знаменитое впоследствии «Русское слово».

Считалось, что Кушелев швыряет деньги направо и налево. Весь Петербург говорил, что он отправил Дюма в кругосветное путешествие за свой счет. На деле Дюма занял у графа большую сумму, за которую позже расквитался новым романом. В том же 1858 году Кушелев-Безбородко осуществил очень красивое издание стихотворений Апол-

лона Майкова и купил за 4 тысячи все сочинения Александра Островского, которые выпустил в 1859 году роскошным двухтомным изданием. Он издавал также Мея, Полонского, «Памятники старинной русской литературы» под редакцией Костомарова, альбомы графики, «Шахматный листок» и т. д. Окружив себя музыкантами, поэтами и журналистами, граф задавал им пиры во дворце на Гагаринской, за что в свете этот дворец прозвали «кабаком». С. 1860 года в журнале утверждается Благосветлов, и Кушелев-Безбородко в течение некоторого времени является издателем и номинально главным редактором революционно-демократического органа.

Бурные события 1862 года, очевидно, испугали его, и вскоре он отделался от журнала, целиком перешедшего в руки Благосветлова. Граф отходит от общественной жизни. В мае 1867 года он дал великолепный вечер с ужином на 700 человек и концертом в честь «славянского съезда». Многочисленные заграничные поездки графа отразились в его «Очерках, рассказах, путевых заметках» (СПб., 1868).

Это был безвольный аристократ с чертами дегенерации, абсолютно непрактичный и пользовавшийся репутацией чудака. Тургенев в 1856 году писал Дружинину: «Кушелев мне кажется дурачком, — я его все вижу играющим у себя на вечере — на цитре — дуэт с каким-то итальянским голодным холуем…»6 Писемский в 1858 году сообщал тому же Дружинину: «У меня уморительный казус вышел с дураком Кушелевым…»7 Благосветлов писал в 1859 году Попову: «Графа я никогда не считал выше глупого мальчишки…»8. И Елена Штакеншнейдер записывает 21 июля 1858 года в дневнике: «Что за человек Кушелев? И человек ли или полоумный?»9. Не хватает лишь слова «идиот».

Ни о ком другом в Петербурге не рассказывали столько анекдотов. Над Кушелевым-Безбородко насмехались, его передразнивали. Порою это был юмор низкого пошиба, потому что граф был тяжело больной человек: он страдал пляской святого Витта (хореей).

Князь Мышкин, как мы узнаем в 1-й главе романа, «отправлен был за границу по болезни, по какой-то странной нервной болезни, вроде падучей или виттовой пляски, каких-то дрожаний и судорог». В этом странном описаний Достоевский соединяет эпилепсию, которой он страдал, с хореей Кушелева-Безбородко.

Сохранился «словесный портрет» Г. А. Кушелева-Без-

бородко: «Граф был высокий, стройный, холеный человек средних лет с небольшой русой бородкой и добрыми голубыми глазами. Двигался он всегда усталой походкой»10.

В романе «Идиот» читаем: «Обладатель плаща с капюшоном был молодой человек роста немного повыше среднего, очень белокур, густоволос, со впалыми щеками и с легонькою, востренькою, почти совершенно белою бородкой. Глаза его были большие, голубые и пристальные…» Тенденция портрета совершенно ясна: превращение барина в аскета, подчеркивание бесплотности.

В известной книге К. Ф. Головина-Орловского «Русский роман и русское общество» сцена скандального визита нигилистов к князю Мышкину названа невозможной в бытовом отношении («Из любого дома таких посетителей выпроводили бы вон»). Головин был не прав. Вот свидетельство Д. В. Григоровича о пестром обществе, придававшем дому Кушелева-Безбородко «характер караван-сарая»: «Сюда по старой памяти являлись родственники и рядом с ними всякий сброд чужестранных и русских пришлецов, игроков, мелких журналистов, их жен, приятелей и т. д. Все это размещалось по разным отделениям обширного… дома, жило, ело, пило, играло в карты, предпринимало прогулки в экипажах графа, нимало не стесняясь хозяином, который, по бесконечной слабости характера и отчасти болезненности, ни во что не вмешивался, предоставляя каждому полную свободу делать что угодно. При виде какой-нибудь слишком уже неблаговидной выходки или скандала, — что случалось нередко, — он спешно уходил в дальние комнаты…»11.

В среду графа в конце 50-х годов входили Дюма и Юм, Лев Мей и Апполон Григорьев, граф Милорадович, певица Дарья Леонова, бывший пианист прусского короля Антон Контский, Василий Курочкин и генерал Баумгартен, русские художники, французские дипломаты, офицеры, журналисты; в Полюстрово побывала даже Юлия Пастрана. От автора «Трех мушкетеров» и бородатой женщины до демократов Благосветлова и Курочкина — таков был спектр этого общества.

Сюда приходили и без приглашения. Вот письмо И. А. Гончарова Дружинину (ноябрь 1856 года): «У Кушелева в понед. я буду или очень рано и тогда рано уеду, или же, напротив, явлюсь часу в одиннадцатом в исходе. Не уходите, пожалуйста, до меня. Не склоните ли Вы Льва Никол, и Василья Петр. ехать туда же? Ну что с «эдаким»

за церемонии! Я склонил Андрея Алекс. (…) Пусть в городе говорят, что «набежали как голодные собаки» — во 1-х, это не про нас говорят, а во 2-х, оно смешно»12. Гончаров предлагает Дружинину без церемонии привести с собой Л. Н. Толстого и В. П. Боткина, а сам обещает привести А. А. Краевского. Графа он называет «эдаким».

Особое место в биографии Кушелева-Безбородко занимает история его женитьбы на Любови Ивановне Кроль. «Судьба свела его с женщиной, имевшей на жизнь его роковое влияние… Отец ее был путейский генерал времен гр. Клейнмихеля. В первый раз Любовь Ив. была замужем за гвардейским офицером Пенхержевским. После его смерти она вышла за Голубцова и в третий раз за гр. Григ. Ал. Кушелева. Старший брат Любови Ив., Николай Иванович Кроль, был бесспорно умный, хитрый и хорошо образованный человек. Так же как и сестра его, он имел большое влияние на графа»13. Любовь Ивановна была красива (в одном из писем Полонского: «кланяюсь милой графине»), граф женился на ней по самой страстной любви, но у нее была плохая репутация. В феврале 1859 года Благосветлов писал Попову о графе: «О сиятельной бездарности нечего иначе думать. Это мальчишка, накрытый юбкой пройдохи женского пола»14. Е. А. Штакеншнейдер записывает 21 июля 1858 года: «И на графиню его, рожденную Кроль, надежда плоха: меценатство, может быть, в духе графа, но не графини. В Париже в один месяц они прожили сто тысяч рублей»15. Запись от 14 октября 1859 года: «Родные и люди его круга от него отступились вследствие его женитьбы»16.

Некоторое представление о графине или, вернее, об отношении к ней в свете дают мемуары А. А. Фета: «Как я слышал, граф купил ее у некоего К. за сорок тысяч рублей и, как видно, неразборчивая красавица, попавши из небогатой среды в миллионы, предалась необузданному мотовству. Говорили, что четыре раза в день модистки приезжали к графине с новыми платьями, а затем она нередко требовала то или иное платье и расстреливала его из револьвера»17.

Брак с этой «роковой» женщиной или «пройдохой» шокировал высшее общество Петербурга. Это был брак с красивой авантюристкой, чье прошлое, очевидно, изобиловало любовными приключениями.

Не так же ли шокировано общество, когда князь Мышкин

делает Настасье Филипповне свое внезапное предложение руки и сердца? Отметим, что уже после опубликования первой части «Идиота», напряженно разрабатывая фабулу романа, Достоевский все время уверенно предусматривает брак героя с Настасьей Филипповной; в одном из вариантов— тайный брак. Только 13 марта 1868 года Достоевский записывает в черновой тетради: «Н. Ф. не княгиня, а только борется: быть иль не быть?» И на другой день крупно: «NB — не княгиня»18. Тем самым, Достоевский уже ослабляет связи между князем Мышкиным и его прототипом.

В черновых тетрадях эти связи гораздо явственнее. Планируя разговор Гани с Аглаей, Достоевский записывает:

«Известие, что сегодня у князя завтрак. Смотреть купленный кабинет редкостей. Стоил денег».

«У князя завтрак: граф Аф. Иван.; Рогожин, Старик, Учитель, Птицын, Ганя, Варя, Генерал, Коля, Ипполит, Нина Александровна, Молодой литератор. Оживленное утро. Генерал Иван Федорович приезжает, и странное общество»1 9.

«Покамест действительно о Князевых подвигах, добрых делах, детях только слухи идут»20. («Дети» — это детский клуб, образовавшийся вокруг князя).

«Непременно уж его обступили и со всех сторон тормошат, как бы денег добыть»21.

«У него заведения и школы»22.

Все эти детали, характеризующие князя Мышкина как мецената и филантропа, сближают образ князя с Г. А. Кушелевым-Безбородко. В черновых набросках некий Социалист нападает на князя Мышкина и смеется, «что он частным лицом хочет сделать благо человечеству, опираясь на свое богатство»23.

Но эти подробности исчезли из окончательного текста, как по причине их праздности в трагическом сюжете, так и вследствие нежелания автора выдавать связь центрального образа с прототипом — лицом хорошо известным и еще живущим. Совпадений больше осталось в первой части романа, написанной еще с перспективой женитьбы князя на Настасье Филипповне…

В окончательном тексте в основном лишь мизансцена — дачи в Павловске среди парка — напоминают о жизни графа Кушелева-Безбородко и его «двора» на чудесной Полюстровской даче, особенно в то шумное лето 1858 года, когда Кушелевы удивляли Петербург фейерверками, пирами и

танцами в окружении знаменитых писателей, проходимцев и красивых женщин.

Поразительное впечатление производит письмо графа к Дружинину от 10 января 1857 года, написанное изысканно безграмотным русским языком, с галлицизмами в синтаксисе и фразеологии, а главное — выдержанное в печально приниженном тоне, с множеством благодарностей и извинений. Вот выдержка из письма:

«Вы мне советуете побывать у А. А. Краевского, чтоб пригласить его именно в этот день, и я бы с удовольствием последовал бы вашему совету, если бы поистине я не избегал всякие выходы, а более всего визитов.

Уж несколько раз был возбужден вопрос этот, и несколько раз был принужден немного глухо и малопонятно отнекиваться от этих разъездов; теперь я считаю долгом своим пред вами, как пред человеком, которого я искренно уважаю, откровенно открыть причины таковых моих поступков.

Я нездоров, и если не выезжаю один никогда, — всегда с лицом, хорошо знающим мое положение; притом к лицам слишком близким, у которых я совершенно как дома. Все это я делаю не из каприза пустого и предосудительного, а по просьбе моего доктора. Благодаря богу, мое здоровье поправляется; теперь я могу надеяться совершенного воздоровления (sic!), но только еще жду его, а не имею, а посему всегда опасаюсь какого-нибудь пароксизма моей болезни, который бы меня застал не дома, — вот искренняя причина моей сомкнутости»24.

Прочитав это письмо, мы получаем наглядное представление о характере этого слабого и болезненного человека.

Образ князя Мышкина, эксцентричного аристократа, предлагающего руку содержанке, раздающего деньги просителям и слывущего в свете «идиотом», образ человека, физически и нервно надломленного, смиренно переносящего скандалы и унижения, — этот образ своей социально-бытовой выразительностью обязан графу Кушелеву-Безбородко.

Достоевский услышал о графе еще в Твери. В 1859 году в мартовской книжке «Русского слова» был напечатан «Дядюшкин сон». По возвращении в Петербург писатель вращался в литературном кругу, тесно связанном с начальным периодом «Русского слова» (Майков, А. Григорьев Полонский, Мей, Вс. Крестовский и др.). Мы не распола-

гаем сведениями о личном знакомстве Достоевского с графом, но не знать об этой причудливой фигуре петербургского общества и о странностях графа Достоевский не мог. Ряд упоминаний о графе, всегда чисто деловых, встречается в письмах Достоевского. Известно, что в 1871 г. в Дрездене его посетила Л. И. Кушелева-Безбородко — уже вдова.

Нет сомнений, что Достоевский должен был сочувствовать графу в его болезни и отвергать юмористическое отношение к этому благотворителю. Думается, что Достоевский мог вполне сочувствовать и мезальянсу графа, его женитьбе на «женщине с прошлым». Именно в 1867 году внимание писателя было вновь привлечено к графу в связи с упомянутым выше вечером в честь «славянских представителей». В этот период Достоевский неоднократно называет себя в письмах «славянофилом», и новая ориентация графа должна была понравиться писателю.

Но уже в ходе создания романа Достоевский далеко отошел от прототипа; возможно, это связано с определенным разочарованием в графе Кушелеве-Безбородко, с осознанием его незначительности. Во всяком случае 15(27) мая 1868 года Достоевский писал Майкову из Флоренции, сообщая проект цикла исторических «былин», в которых Майков мог бы изложить славянофильскую философию истории: «Я бы прошел до Бирона, до Екатерины и далее, — я бы прошел до освобождения крестьян и до бояр, рассыпавшихся по Европе с последними кредитными рублишками (…), до всегуманных и всесветных граждан русских графов, пишущих критики и повести и т. д. и т. д.»25. Эта последняя инвектива против выродившейся русской аристократии косвенно задевает Кушелева-Безбородко и его литературные претензии: ирония Достоевского не может относиться ни к графу Алексею Толстому, ни к графу Льву Толстому. Именно в 1868 году Кушелев-Безбородко напомнил о своих писательских грехах изданием двухтомника своих произведений, и Достоевский мог знать об этом, хотя и находился за границей.

Дата добавления: 2015-06-29