Статистики и информатики 1 страница

Исповедь

Маска

В самом деле, если бы кто-нибудь прямо, без обиняков, спросил меня: «Я слышал, вы неукротимый, пламенный человек, тоскуете о какой-то роковой вечной любви, — верно это?»

Я бы удивился, даже не сразу бы понял, о чем меня спрашивают, а потом: «Что вы! Что вы!» Я стал бы отмахиваться. «Кто это только выдумал такую ерунду? Мирный, безобидный человек и, в конце концов, вполне доволен своей жизнью, было бы немного больше здоровья и немного денег, — больше ничего и не нужно!»

Да...

<...> Правда, в детстве я был мечтатель, фантазер, зачитывался Майн Ридом, Купером, воображал себя непобедимым воином, благородным вождем, поборником правды и справедливости. А в жизни, как полагается в таких случаях, старался быть честным, не врать.

Но подвиги мои не встречали никакого сочувствия в окружающих, все считали своим долгом всячески охладить меня.

Теперь же... температура настолько понизилась, что я стал... Совсем смирный. «Тоскую по роковой вечной любви»... И слова-то какие-то странные... средневековые. Никак ко мне не прикладываются. «Тоскую», «роковая любовь» — непонятные слова. Когда они в стихах, ну, туда-сюда, а в обычной речи, в разговоре, - их даже неудобно и употреблять.

Какая там «тоска»! Ну да, есть во мне чувственность, которой я не даю хода, засматриваюсь на всякое милое молодое личико, но что тут общего с вечностью и роком? Такие люди, как Ромео, Отелло, Данте, Леонардо, были крупны, и року до них было дело, а при чем тут я?

Ну еще, как это было или будет с другими, я, пожалуй, могу себе представить.

Если бы я был таким, как они, сильным, свободным, закаленным, если бы не было в моей жизни глупой спешки, мелких забот, конечно, и я почувствовал бы в себе человека. Потянулся бы к чему-то большому, настоящему, неслучайному.

Когда смотрел на сцену, я и понимал героя потому, что становился на его место, был как бы им. Вот почему и случилось так, что я как будто прожил вместе с ним целую его жизнь.

В глубине своей души, может быть, и я хочу красивой, свободной жизни, но это в глубине, об этом можно только предполагать по едва уловимым признакам.

Так думает наша личность со всеми привычками и наслоениями повседневности... Но личность это еще не всё, в глубине нас сидит другое, более важное — индивидуальность.

Это и есть то самое интимное, самое подлинное наше «я». И это «я», как другой человек, живет своей жизнью, оно ищет, оно ждет, оно тоскует... а мы (моя близорукая маленькая личность) панически боимся всего, что идет изнутри,

из глубины, этой совести нашей. Боимся прямоты и честности нашей, любви и ненависти нашей, боимся крупноты нашей, и вся жизнь проходит под знаком боязни.

<...> Но вот дернула вас нелегкая пойти на такую пьесу или взяться за такой роман, и попались вы, как рыба на крючок.

Всемогущий художник тихонько, осторожно, незаметно забрал вас в свои руки, а потом как тряхнет этими руками! Проснись! Очнись! Довольно кривляться! Посмотри в себя до самого дна души твоей и воскресни же, наконец, полумертвый ты человек! Застони, если больно тебе! Крикни во весь голос, если намолчался, если гневен ты! Не жалей слёз, если льются они!

И остановятся все колесики ваши, хитроумный механизм повседневной жизни, и заговорит ваше «я», ваша совесть, ваш художник.

Вырвется он на свободу, и нет ему удержу — и смеется он, и плачет, безумствует... Живёт! Живёт!

А вы-то, вы-то как рады, счастливы, что ничего не боитесь! Что свободны!

И хочется всё, всё изжить, всё выплакать, всё высмеять, всё, всё до дна... а там... Конца-краю не видно.

И уйдет человек другим, не таким, каким пришел сюда.

«И выйдет зритель насквозь просветленным!» (Гоголь)

Много есть причин, привлекающих нас к искусству (о них будет еще немало разговоров в дальнейшем). Одна из них — желание прожить под маской жизнь, о которой я мечтаю. Изжить жизненные запасы. Проявить то, что есть и что тяготит меня своим избытком.

Кроме скрытой грусти, невыплаканных слез, обманутых

мечтаний, растоптанных надежд, прошедших мимо,

неизжитой любви и вытравленного героизма, кроме всего

этого, глубоко упавшего на дно и затянутого тиной,

есть и более простое, элементарное, что тоже рвется на

воздух.

Хотя бы вот: устанешь от обыденной жизни, от массы

скучных обязанностей, иногда совершенно нелепых и противных

здравому смыслу и чувству человеческого достоинства.

Надоест маска серьезности и сдержанности, которую

носишь по долгу службы или по глупой привычке, и

вот тянет человека устроить себе какой-нибудь «тарарам»,

пирушку, вечеринку, кто во что горазд: и танцуют, и поют,

и веселятся, веселятся без оглядки и до упаду.

Или пойти на веселый спектакль и хохотать, хохотать

до

колик.

Что

это?

Много в человеке сил, здоровья, свежести, молодости,

но сидит это в глубине, показаться боится, гнетет и

давит... Так ведь надо же это в конце концов как-нибудь

изжить?!

Только по-настоящему веселые люди могут играть и

ставить комедии, водевили, оперетты. Может быть, на

вид они, в жизни и мрачны —

это бывает и обманчиво.

Гоголь, когда писал смешные места в своих рассказах и

комедиях, говорят, до того смеялся, что скатывался со

стула.

Когда в военное время спрашивали солдат, какие посылки

им больше всего по душе, их физиономии блаженно

расплывались. «Конечно, гармонь», —

говорили

они все.

Вот вам: кругом смерть, болезни, страдания, а они —

гармонь!

Почему?

Да потому, что смерть — смертью, это уж там ее дело,

а вот здоровый я, сильный я, куда же мне это девать?

И, когда сидит в человеке радость жизни, ничего она

не боится. Так и лезет, так и ищет случая, как бы выскочить

да проявиться.

А дави ее, не пускай, — затоскует человек.

Ну а как же роли злодеев: значит, я злодей, если я

играю эту роль с удовольствием? Или, сидя в зрительном

зале, сочувствую актеру, играющему ее?

А почему же и нет? Может быть, вас жизнь так измучила,

люди так много оскорбляли, что вы год за годом

затаивали, затаивали обиду и, наконец, хочется же, мучительно

хочется отомстить, что-то изломать! Кого-то

убить! Уничтожить, поиздеваться досыта, отвести свою

душу?!...

Ну что ж? Вот и издевайтесь на здоровье. Возьмите

роль Яго и уничтожьте этого «простофилю» —

Отелло.

Чем вы будете более жестоки и вероломны, тем большее

удовольствие это доставит вам. Отведите на нем душу.

Ну, а какое же удовольствие играть дураков?

Да это первое и самое изысканное удовольствие, особенно

тому, у кого есть юмор.

Ну, смотрите: в жизни все время надо держать себя в

руках, надо стараться быть умным, — боишься сказать

первое попавшееся, не думая, и вдруг — тебе дают полную

свободу - - глупи. И чем больше, тем лучше! Почувствуешь

себя так, как те коровы, которых после целой

зимы стояния в хлеве пускают весной на солнце, на

травку, на волю. Ка-ак они! Хвост кверху да вприпрыжку!

Не очень грациозно, но зато уж от всего своего коровьего

сердца!

А ведь и оговорочка есть: это, мол, не я глуплю, а вот

такой-то персонаж. Масочку надел — и спокоен, дури,

сколько душе угодно. Многоуважаемая личность ваша в

безопасности, никто не осмелится подумать, что это вы —

такой дурачок, все вас знают за самого наиумнейшего.

Если же посмотреть теперь повнимательнее, так, пожалуй,

и скажешь: а ведь есть, черт возьми, глупость в этом

человеке, только уж очень ловко он ее прячет.

Начнешь вспоминать случай за случаем — верно. Умный

человек, никаких сомнений, но бывает и на него находит

иногда какая-то дурь. Вот и вижу ее сейчас, в чистом

виде.

Коварная вещь — искусство. Вытягивает из человека

все его тайны, а он и не подозревает. Недаром Гёте сказал:

«Все мои произведения —

фрагменты великой исповеди!»

Грани

Человек что многогранный кристалл: стоит он перед вами,

и нежными переливами ласкают ваш глаз глубокие фиолетовые

тона, повернется немного, и вдруг в глаз ударит

таким острым зеленым —

даже сердце ёкнет. Еще едва

заметный поворот, и резанет по нервам красным лучом, а

там опять голубые, желтые...

Много у нас граней, как будто разные люди поселились

в нас. Живут, хозяйничают, беседуют друг с другом.

Надо вам идти по делу, а ваше усталое тело говорит:

«Эх, хорошо полежать! Успею сходить, можно и завтра

». Вот и уступил в вас деловой человек: ну ладно,

можно и завтра.

А, все-таки, пожалуй, пойти? Сегодня там может быть

эта девушка с бархатными глазами, —

это нашептывает

вам Дон Жуан-ловелас.

И вдруг, как спичкой чиркнет: да

ведь сегодня же последний день — завтра праздник, все

закрыто, а послезавтра я уезжаю! Деловой человек овладевает

вами, в одну минуту вы одеты и летите: только бы

не опоздать!

И постоянно в вас эти разговоры, кто-то под руку толкает

— сделай, а кто-то — останавливает: нельзя, подло!

Или сама рука тянется в карман, подать нищенке, а вдруг

кто-то, какой-то хитрый эгоист —

не стоит, вероятно, ей

и так много подают...

А то — накипит на сердце, хочется высказать человеку,

что и это скверно, и это подло, и это глупо —

надо

так, так и так, а кто-то, перепуганный раз и навсегда до

смерти, держит тебя за фалду: ради Бога, молчи! Он же

негодяй, интриган. Так устроит, что ты мигом отсюда

вылетишь! Что ты! В первый раз, что ли?

Да, много в нас всего.

И ведь это верно, это не преувеличение, что мы гораздо

лучше того, что думаем о себе, только запрятали мы

все это глубоко в надежное место.

Но беда-то в том, что верно и другое: мы гораздо, гораздо

хуже того, что думаем о себе!

Сколько сидит в нас подлости, низости, мелкоты, грубости

и злобы! Все тоже запрятано до поры, до случая...

особенно от других; и как легко это обнаруживается, например,

при опьянении: вино, как известно, парализует

задерживающие центры, «освобождает» человека. Недаром

говорят: «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке!..»

И посмотрите, как меняются люди: смирный превращается

в скандалиста, робкий делается нахалом и наглецом.

Как исчез контроль, так и выползает во всей красе

грубое животное.

И — наоборот: замкнутый, мрачный превращается в

словоохотливого, общительного весельчака и лезет ко

всем целоваться — другая сторона той же монеты (это

ведь не настоящая осмысленная доброта, а глупая чувствительность).

Но и в трезвом виде, чего только не бывает.

Сделает что-нибудь человек, или скажет, а потом и

сам не верит: неужели это был я?

Да, могут быть обстоятельства, что полезут из человека

такие ужасы — вообразить невозможно —

куда полетит

вся культура и воспитанность!

Богатое существо человек. Чего только в нем нет: хорошее

и дурное, человеческое и — звериное, ум и глупость,

сознание и тупое бессмыслие, и герой в нем сидит,

и трус, где-то тут, рядом. И святой и преступник (да та-

,кой,

что ему и названия нет), и Бог в нем и черт!

Вот вам, какие алмазные россыпи!

Для актера это действительное, подлинное богатство

и есть. Кого-кого только не приходится ему играть! И не

будь всех этих залежей, откуда же и брать все, что нужно

для роли?

Как только в студенческой театральной среде заходит

речь об этих алмазных россыпях, сейчас же кто-нибудь

из любителей «хорошо пожить»: «Ага! Значит, все эти

аскетические проповеди о сдержанности, гигиене, о строгой

нравственной жизни, все это нам, актерам, не только

не нужно, а просто — вредно!»

Возразить на это чрезвычайно просто.

Полный темных инстинктов зверь, который в вас притаился

и при всяком случае показывает свои зубы, берет

свое начало много-много тысяч или миллионов лет тому

назад и передается нам по наследству. Что значит с этим

тысячевековым опытом, — опыт нашей маленькой жизни?

И опыт, приобретенный в попойках, разврате и распущенности,

—

такое ничтожное приобретение по сравнению

с тем неисчислимым вредом, какой наносится при

этом сердцу, печени, мозгу и всей нервной системе, что

ценность его можно сравнить с ценностью румянца у чахоточных.

У них в третьей стадии появляется на щеках

обманчивый румянец. Человек, смертельно раненный туберкулезом,

может произвести на неопытных людей впечатление

свежего, бодрого, «поправляющегося» человека.

Как охотно отдал бы он свою лихорадочную «красоту»

в обмен на обычные, нормальные для городских людей

бледные щеки...

В дальнейшем этим вопросам будет отдано больше

места и внимания, они будут вскрыты не только философски

или психологически, но и технологически, т. е. с

точки зрения практического применения в ежедневной актерской

работе. А пока ограничимся тем, что сказано,

добавим только, что граней хоть и много, богатства хоть

и отбавляй, но жизнь так обламывает и обшаркивает грани,

так исцарапывает плоскости человеческому кристаллу,

что он, в большинстве случаев, совсем потускнел и

потерял всякую игру.

Чтобы грань засверкала, как следует, нужны чрезвычайные

меры. Иногда сама жизнь ударит бесцеремонно и

беспощадно прямо в самую переносицу, и с человека сразу

слетит весь сор и накипь —

проснутся дремлющие страсти

или мелькнут, как молнии, жгучие идеи.

Иногда же, через искусство, надев маску, хитрым обходным

путем человек минует опасные, запретные места и

выскочит на несколько часов, как школьник на свободу.

Почти все теоретики говорят, что чувства актера не

настоящие, а фиктивные, однако он-де, несмотря на это,

все-таки органически волнуется...

Потому и волнуется, что ему кажется, будто эти чувства

только фиктивные. Если бы он думал, что они настоящие,

он бы не решился пустить себя на них. Да они и

сами бы, без маски-то, не появились бы.

Кроме фиктивности чувств, теоретики говорят еще о

слабости сценических чувств. Слабости по сравнению с

обычными чувствами.

Степень силы чувства есть степень расщепления, степень

перевоплощения, Она указывает только на большую

или меньшую степень талантливости.

Можно ли «играть на сцене себя»?

Выполнимо ли это?

Один молодой режиссер собрал способных молодых людей,

не актеров, а тех, которые еще только мечтали быть

актерами, работал с ними дома и сделал спектакль.

Он был настолько чуток и дальновиден, что не стал

тащить их на непосильную для них классику, а подобрал

им пьесу чрезвычайно подходящую не только по возрасту,

но и по быту: «Зеленое кольцо» Гиппиус, из жизни

гимназистов, гимназисток и другой молодежи подходящего

возраста.

Режиссер он был великолепный* и, кроме того, сумел

этих молодых людей так ободрить и вдохновить, что они

играли как настоящие артисты.

Этот спектакль послужил началом новому театру (так

называемая «Вторая студия Художественного театра»).

Потом неоднократно приходилось слышать ссылки на

этот спектакль: «Какое же это искусство? Молодые люди,

сами почти гимназисты, играли себя — гимназистов —

где же тут творчество?»

Как будто бы творчество только там, где 40-летняя

актриса играет 13-летнюю Джульетту и 17-летний юноша

* В. Л. Мчеделов, скоропостижно умерший от грудной жабы

в молодые годы (приблизительно 40 лет), не успев проявить

свой большой талант, свои огромные знания, свой душевный

жар и свое честное, чистое отношение к искусству.

играет старика, или пастух играет аристократа, а аристократ

—

мужика из «Власти тьмы».

Если так, то не творчество и знаменитая «Чайка» в

Художественном театре. В самом деле, взрослые актеры,

сами интеллигенты, играют взрослых же, современных

им интеллигентов!

Почему, однако, ни у кого не возникло мысли, что это

не искусство? Неужели потому, что в других театрах такие

же взрослые интеллигентные люди только что провалили

эту пьесу?

Я играю гимназиста Петю. Да, я сам еще юноша. Да,

мне понятны все интересы Пети, но... Я-то ведь все-таки

не Петя, а Сережа, или Ваня, или Алеша! А там, смотришь,

и мама у меня другая — не такая как в пьесе, и

учителя другие, и товарищи... На поверку выйдет, что

все другое.

А если я знаю гимназический быт, если я чувствую

его, если в жилах у меня бежит юношеская кровь, это

только лишнее благоприятное условие, благодаря которому

я могу верно почувствовать, пережить и художественно

воплотить свою роль. И только.

В конце же концов, если я верно возьму все обстоятельства

жизни Пети и поверю, что они действительно

и фактически для меня существуют, — во мне непременно

начнется и внутренняя перестройка, и внешнее изменение.

Таким образом, если ты хорошо взял обстоятельства

пьесы и роли, превратил их в своем воображении в свои

собственные, как бы ты ни старался остаться собой — ты

не можешь этого сделать.

Обстоятельства переделают тебя.

Если же ты все-таки умудрился так исхитриться, что

кое-где живешь своими личными интересами, то это значит,

что ты живешь своими собственными личными «предлагаемыми

обстоятельствами», т. е. ничего общего с пьесой

не имеешь.

Далее

в простейших упражнениях: «Нравится ли вам

сегодня погода?» —

и то есть уже не «я», а образ.

Поэтому «я» —

лично мое Я — не может, физиологически

не может быть на сцене.

О благоприобретенной личности на сцене

Существует еще явление, такое же обманчивое, как и предыдущее.

Молодой актер сыграл подходящую ему роль и

сразу стал знаменит —

сыграл лучше всех.

Такой он был обаятельный, милый, такой наивный,

простодушный, конфузливый и трогательно-чудаковатый...

Только одна беда: говорили, что он «играет самого

себя», что он такой же и в жизни.

Но близко сталкивающиеся с ним хорошо знали, что

на самом деле в своей интимной жизни он совершенно не

такой.

Это только при других он прикидывается таким, говоря

актерским языком — «играет» такого в жизни.

Для большинства людей он тоже простоват, доверчив,

чудаковат, конфузлив, но это — только маска, маска,

прекрасно заслоняющая его интимную сущность.

А так как носит он эту маску не один десяток лет (может

быть, эта маска заимствована еще от папеньки или

маменьки), то она очень хорошо приросла к нему. Кажется,

это и не маска, а он сам.

В этой привычной для него маске он и появился здесь,

перед нами, в своей первой роли.

Так разве это он?

Этот актер однообразен. Во всех своих ролях он играет

все того же чудаковатого, простоватого, симпатичного

парня. Он меняет только костюмы да гримы, да, может

быть, слегка возраст: был молодой —

стал постарше в

других ролях, но суть одна.

Видя это, все кругом говорят: он всюду играет себя.

А на самом деле он играет все ту же одну роль, какую

он играет и в жизни. Играет хорошо. Потому что она

хорошо втренирована у него в жизни. А теперь, кроме

того, он ее проверил и на сцене.

Это совсем еще не он. Его мы еще не знаем, Себя он

нам еще не показывал.

Конечно, играть всюду и везде единственную роль,

какую ты к тому же играешь и в жизни, заслуга не высокого

качества. Но, говоря честно, и за это огромное

спасибо!

Тут хоть и не глубокая, хоть и однообразная, но

„се-таки

«правда», а ведь в театрах ее, матушку, что-то

редко, ох как редко встретишь. Все о ней толкуют, все

считают, что она обязательна, что она «само собой разумеется

», а посмотришь на спектакль — что-то и нет ее...

Актеры подделываются «под правду», худо ли, хорошо

ли изображают «правду», но сама она — ускользает.

Они силятся схватить ее, но примитивными средствами

ее не схватишь, она проходит между пальцами, как

воздух.

Хорошо играются подходящие к личности актера

вещи — «Зеленое кольцо», «Чайка», «Квадратура»

(круга)...

Таиров говорит, что это плохо, что это не искусство:

это сами они, актеры. Это не совсем-то они, это только

близко к ним.

Так и у всех актеров то же самое. Хорошо играется

одна, две роли, подходящие по тем или иным причинам к

личности или характеру или к чему-то другому.

Лучше одно, но — гениально и до конца, чем много —

и никуда не годно.

Личное в творчестве актера

Для того чтобы все обстоятельства сделать моими, чтобы

они по-настоящему меня волновали, чтобы не могли не

волновать — есть разные способы.

Первый, который всё и вся —

обнажение субъекта,

раскрытие через «допускание» ли, «дыхание», «ближайшее

проплывание мысли» и вообще всё, что придумано

для «Ве1 сапг.0».

Субъект приведен в особое состояние чрезвычайной

чувствительности, и малейшая мысль —

реализуется и

создает ощутимый материальный вокруг меня мир.

(«Уловив лишь рисунка черту, лишь созвучье, лишь

слово...»)

Второй: «если бы».

И третий: подбор подходящего аффекта из личной

моей жизни. Об этом я хочу сейчас кое-что сказать.

Пробовал сцену Гамлета у могилы: «Бедный Йорик!»

Что тут главное? Череп Йорика. Если этот череп меня

не волнует, если он мне не дорог, если он не отличим для

меня от сотен, тысяч других черепов, если это не друг, не

товарищ, не любимец, не человек, который восхищал меня

ежеминутно —

не Йорик, — сцена не выйдет.

Как ни старался я обмануть себя всякими «если бы»,

ничего не выходило, я ли был недостаточно тогда наивен

или обстоятельства слишком сложны, но только воображение

не было конкретным, и мысли перекатывались через

меня, не задевая, а лишь скользя по мне.

Ну, хорошо, сказал я себе, оставим Гамлета и Йорика.

Пусть это буду только я. Чей череп заставит меня

броситься, схватить его и крикнуть от неожиданности:

этот?!

Я перебрал моих знакомых и родных, которых уже

давно нет на свете, пробовал «брать в руки» череп одного,

другого, и стало значительно легче —

я понял, ощутил,

что значит череп знакомого человека. «Я знал его,

Горацио», -- не были больше пустыми словами. Передо

мной был живой образ теперь уже неживого человека, и я

силился сочетать эту мертвую костяную коробку с тем

живым, что стояло в моем воображении...

Стало лучше, но все-таки это было еще далеко не то,

что нужно. Я брал, к примеру, череп (как бы) моего умершего

любимого отца, как я мог говорить об этом как о

Йорике? Образ отца вызывал совсем другие чувства —

сыновней любви, преданности, уважения, а Йорик — восхитительный,

блестящий артист, друг, брат, приятель,

близкий по духу, по искусству, но совсем без кровного

родства.

Перебрал своих умерших друзей — нет. Один тем,

другой иным, но никто не подходил как следует... И вот

вдруг мелькнул один: Прокофьев!

Безвременно погибший, милый Георгий... 26-ти летний,

сумрачный на вид, но трепетный, чуткий, с нежнейшей

душой художника. Его пламенные «речи» (об

искусстве), его жертвенное отношение к делу, его тоск-

ливые страдальческие глаза, когда его принуждали согласиться

на какой-нибудь компромисс в любимом и

святом для него искусстве. Четыре года дружной совместной

работы... Четыре лучших года — первые годы

в искусстве.

Он умер от ужасной скоротечной саркомы, не успев

раскрыться, хорошо известный только нам, друзьям...

Мало ли теряешь своих близких, родных, знакомых!

Но бывают потери... О них мало сказать: тяжело, невыносимо

смотреть на мертвое тело и знать, что случилось

что-то такое серьезное, катастрофическое, непоправимое,

после чего по-старому жить уже нельзя.

Засыпали землей мы нашего Георгия и долго удивленно

молчали над его могилой...

...«Этот

череп пролежал в земле 23 года. Как вы думаете,

чей он?» Не знаю. «Провал бы его побрал, мошенника,

он вылил один раз мне на голову целую бутылку

ренвейна! Это череп Георгия Прокофьева, что был шутом

у короля».

— Георгия? Этот?! —

я не могу сдержаться, чтобы

не броситься, не схватить его жадно и нежно, не сжать

его с любовью в своих руках, не впиться в него, и у меня

вырывается: «Бедный Георгий! -- Бедный Йорик.

Я знал его, Горацио! Это был один из удивительнейших

людей в искусстве, это был человек с бесконечным

юмором и дивной фантазией.

Сколько раз он подкреплял меня своей верой, сколько

раз он помогал мне подняться, вдохновлял меня, сколько

раз он носил меня на плечах!

А теперь! Как отталкивают меня эти останки -- мне

почти дурно!..»

Через то, что я подставил вместо Йорика —

Георгия, я

понял и ощутил, что я должен чувствовать в сцене с черепом.

И Йорик мне стал близок и понятен. Так близок, что

мне не нужно каждый раз думать о Георгии. Мысль о

Йорике уже наполнилась моим личным отношением к

близкому мне Георгию. И Георгий уже пропадает, а чувство

(аффективное воспоминание) осталось. Осталось и

соединилось с Йориком.

Я как бы привил к Йорику Георгия,

и он для меня ожил.

Я, как атом — это одно, но я в молекуле — это совсем

другое.

Меня не узнаешь.

Кислород и водород —

газы. Соединились

вместе —

получилась вода со всеми другими

химическими и физическими свойствами.

Найди там кислород или водород!

Так и актерская личность, она исчезает в соединении с

образом. Это как будто бы совсем не я. Но это именно

ты. Ты никуда не делся и можешь быть в любой момент

«выделен» из молекулы. Но когда ты в молекуле, ты неузнаваем,

ты приобрел другие качества и потерял свои.

Дата добавления: 2017-01-14