Мифологическая память культуры

ГНОСЕОЛОГИЯ АБСУРДА

Казалось бы, будучи ориентирован не на структуры естест­венного, природного, а на структуры социального, ближайшего к человеку (а, следовательно, на структуры социальной регуляции сексуального), миф должен сбивать с толку, обрекать человека на блуждания в потемках. Ведь вместо анализа реальности как она есть, миф недвусмысленно натягивает на эту реальность одеяло своей подчеркнутой субъективности.

Но... никакого блуждания в потемках не происходит. Как это ни удивительно, миф оказывается глубоко прагматичной струк­турой, исполненной удивительной познавательной мощи. Миф является чрезвычайно эффективным, жизненным и практичным инструментом ориентации первобытного человека в окружающем его мире.

Скажем, описанный выше миф о приключениях Юланы не просто помогает первобытному человеку смириться с необходи­мостью социальной регуляции сексуального, но и позволяет со­ставить удивительно точную и подробную карту местности, на которой проживает данное племя, а так же предлагает подроб­нейшие классификации предметов, растений и животных, кото­рые обитают в данной местности. Причем и эта карта и эти клас­сификации оказываются фантастически точными, фантастически подробными. Буквально вся информация о той местности, на которой разворачивается сюжет мифа, нанизывается на стержень описанного мифологического сюжета. А в результате нелепый и фантасмагорический по своему сюжетному содержанию миф ока­зывается средством систематизации сведений об окружающем человека мире, а, следовательно, и инструментом познания этого мира. Миф оказывается подлинным хранителем всей культурной информации, которая имеется в распоряжении первобытного че­ловека.

За внешней сюжетной нелепостью мифа скрывается чрезвы­чайно глубокий смысл, однако смысл, не имеющий непосредст­венного отношения к сюжету мифа. Прежде всего - это смысл социальный. Во-вторых - смысл информационный.

Да, миф - это лоскутное одеяло разрозненных и связанных совершенно случайным образом событий. Но это лоскутное одея­ло - при том, что его рисунок не является геометрически выверен­ным, а является результатом глубоко случайного наложения про­извольных лоскутков - оказывается психологически уютным и информационно надежным: ведь эти лоскутки содержат в себе огромные объемы информации безусловно полезной в повседнев­ной жизни и деятельности первобытного человека.

Воспринимать лоскутное одеяло мифа можно только в широ­ком социальном контексте. Миф - это не самозначимая духовная реальность, каковой является, к примеру, литература, а духовная реальность, которая при помощи определенных ритуалов обслу­живает социальный порядок: санкционирует одни и запрещает другие способы взаимоотношений людей друг с другом а так же способы взаимоотношений людей с миром окружающей природы.

Да, миф нелеп. Но еще более нелепо подходить к мифу как к законченному, целостному и самостоятельному литературному произведению с завязкой, кульминацией и выверенным финалом. Ибо задачи у мифа отнюдь не литературно-художественные, а совершенно другие. Объективно миф решает две параллельные задачи, и решение их - это именно то, что выводит первобытного человека далеко за границы биологического способа существова­ния в мире. С одной стороны, это описанное выше "наоборотное" санкционирование социальной жизни, которая осуществляется как фундаментальное нарушение логики сексуального, т.е. представ­ляет собой разрушение одного из основных законов биологичес­кой жизни. Посредством "наоборотной схемы" миф поддержива­ет абсолютно странные, абсолютно ненормальные с биологичес­кой точки зрения формы сексуального поведения, т.е. является носителем системы сексуальных табу как элементарной клеточки собственно социального поведения. А, с другой стороны, именно миф осуществляет предельную мотивацию человеческого позна­ния, т.е. познания, которое не имеет прямого биологического смысла. Миф создает саму потребность в такого рода познании, и, более того, выступает в роли того инструмента, посредством которого происходит складирование в культурной памяти чело­вечества огромных объемов биологически бесполезной информа­ции об окружающем мире.

Подводя итог своим фундаментальным исследованиям в облас­ти первобытной мифологии, К.Леви-Строс указывал на "...своего рода изощренность, операциональную гибкость мифологического мышления, оказавшегося способным к анализу и классификаци­ям, которые... сделали возможной неолитическую техническую революцию. Явная небеспомощность мифологического мышления, решающего логические задачи громоздкими и отчасти окольными путями, но все же их решающего, заставляет пересмотреть вопрос о его непрактичности... и о его примитивности" '.

Именно миф концентрирует всю совокупность знаний перво­бытного человека об окружающем мире, и именно миф становил-

ся источником знаний для новых поколений. Нет ровным счетом ничего сколько-нибудь значительного в окружающем человека мире, что не было бы отражено и укоренено в мифологии. Любые навыки, любые умения, любые способности человеческого рода - все получает отображение в мифе. Именно миф есть исторически первая форма культурной традиции. Миф в первобытном обще­стве выступает в качестве универсального транслятора человечес­кого опыта, и это - первый культурный транслятор, изобретен­ный человечеством.

Конечно, с точки зрения современной науки мифологический способ систематизации знаний выглядит по меньшей мере абсурд­но. Точнее сказать, это вообще не является систематизацией в ес­тественнонаучном смысле этого слова. В мифе начисто отсутствует какая-либо система знаний в том понимании слова "система", ко­торое характерно для современной науки. Скорее, это не способ систематизации, а способ фантасмагоризации знаний. Самые по­дробные сведения об окружающей действительности и о различ­ных культурных навыках существуют здесь в весьма своеобразном виде: они нанизаны на стержень весьма абсурдных мифологичес­ких сюжетов, которые по своему внешнему рисунку аналогичны рассмотренному выше мифу про похождения пениса Ньираны.

И, тем не менее, факт остается фактом: как ни нелепо выгля­дит организация знаний в мифе, эти знания весьма эффективно функционировали в первобытном обществе, позволяя этому об­ществу не только существовать, но и достаточно успешно разви­ваться. Не зная причин тех или иных явлений и будучи совер­шенно равнодушным к выявлению каких-либо закономерностей окружающего мира, первобытный человек тем не менее обладал гигантскими объемами конкретных знаний, представленных вполне фантасмагорическим образом, но при том функциониру­ющих весьма и весьма эффективно. Миф содержит огромное ко­личество практической информации, а погруженный в миф чело­век умеет этой информацией весьма эффективно пользоваться.

По-видимому, работа памяти, организованной мифологичес­ким образом, весьма похожа на то, как работает память ребенка-дошкольника. Любой ребенок-дошкольник с удивительной лег­костью запоминает огромные объемы случайной информации, которую он вычерпывает из окружающего его мира, начиная с момента своего рождения. В его познании окружающего мира нет никакой системы, нет никакой заранее выстроенной последо­вательности информации. Ребенок просто вброшен в культурно-информационный океан окружающего его мира', но за первые несколько лет своей жизни он осваивает такие объемы информа­ции, которые сопоставимы с объемами информации, которую он получает за всю оставшуюся жизнь. И самое поразительное за­ключается в том, что "методологией" этого детского познания оказывается принципиальная бессистемность, абсурд, хаос - то, что было охарактеризовано выше как вероятностный характер детского мышления. Ребенок набирает информацию об окружа-

ющем мире как попало, как придется, в совершенно произволь­ной и не продуманной заранее последовательности; но всякий раз - из соображений личного ситуативного интереса. С точки зрения объемов осваиваемой информации этот путь оказывается весьма эффективным, гораздо более эффективным, нежели тот, который предлагает любое систематическое образование. И это есть не что иное, как мифологическое познание в чистом виде.

Между прочим, те же самые, вероятностные принципы запо­минания информации лежат в основе хорошей памяти любого профессионального мнемотехника. Техника хорошей памяти, которая позволяет человеку быстро и эффективно запомнить боль­шие объемы ненужной информации "на всякий случай" - это и есть типично мифологическая техника.

Прекрасно описал механизм такого рода запоминания А.Р.Лурия в "Маленькой книжке о большой памяти", где представил результаты своих многолетних наблюдений за феноменальной памятью мнемотехника Шерешевского ². Чтобы запомнить длин­ный ряд произвольных чисел, Шерешевский воображал беско­нечно длинную улицу с домами, каждый из которых был инди­видуален (имел свой цвет или свои архитектурные особенности), и у каждого очередного дома на этой вообразительной улице вы­ставлял число. А затем, когда наступал момент воспроизведения по памяти предложенного числового ряда, он вспоминал эту во­ображаемую улицу и отправлялся по ней в своего рода путешест­вие, обнаруживая у каждого очередного дома оставленное там число. Достаточно очевидно, насколько нелеп, насколько нера­ционален такой подход с логико-систематической точки зрения: чтобы запомнить произвольный числовой ряд, мнемотехник на­гружает свою память огромным количеством избыточной инфор­мации, выстраивая в своем воображении целую улицу из домов. Однако факт заключается в том, что именно такой подход оказы­вается удивительно эффективен, когда надо запомнить большие объемы информации "на всякий случай".

И это именно тот способ запоминания, который был изобре­тен первобытной культурой, не имевшей иных средств трансля­ции себя последующим поколениям, кроме устной передачи ин­формации. Именно абсурдный мифологический сюжет становил­ся своего рода универсальным накопителем культурной памяти, той "улицей Шерешевского", тем вообразительным стержнем, на который нанизывались конкретные факты, конкретная культур­ная информация, и посредством которой эти факты и эта инфор­мация передавались из уст в уста, от поколения к поколению. А в результате миф - при всей своей нелепости - являлся удиви­тельно конструктивным образованием, позволявшим первобыт­ному человеку (равно как позволяет ребенку-дошкольнику) быть, как минимум, не беспомощным в окружающем его мире. И дело не только в удивительно точных топографических подробностях, которыми насыщен любой миф, но и в общей способности мифо­логического мышления удерживать в своей памяти классифика-

ционно изощренные сведения обо всем, что только ни попадается человеку в его эмпирическом опыте.

Топография мифологической местности - это воистину улица Шерешевского, где у каждого "дома" находится свой блок или фрагмент информации, причем такой информационный блок или фрагмент, который имеет сакральный, священный, глубоко пер­сонифицированный характер.

Так, для первобытного мышления не существует просто кам­ня. Практически у любого сколько-нибудь значительного камня -из всех, разбросанных в округе на расстоянии нескольких десят­ков километров - есть свое мифологическое лицо, своя мифоло­гическая легенда, своя мифологическая история: это не просто камень, но, скажем, превратившийся в камень (в соответствии с конкретным мифологическим сюжетом) пенис Ньираны. Скажем, в ситуации, когда он попытался овладеть женщиной, которая толкла семена в ступе. А в результате конкретный камень оказы­вается материальным носителем целого ряда информационных подробностей - и о технологии толчения семян, и о смысле этого толчения, и о приготовлении пищи, и о том, как отличить одни семена от других, и как найти то или другое растение и т.д. До­статочно взгляда на священный камень, чтобы актуализировать всю эту информацию, которая как бы "записана" мифом на этом камне, становящимся отныне ее постоянным носителем.

Впрочем, отличие первобытного человека от профессиональ­ного мнемотехника все же есть, и отличие это фундаментально. Если для эстрадного мнемотехника информация, которую он за­поминает, - это предмет игры, то для первобытного человека лю­бая хранимая с помощью мифа информация (а, значит, вся ин­формация, которая существует в первобытной культуре, поскольку иных способов хранения информации кроме мифа попросту не существует) - это информация жизненно значимая, сверхзначи­мая, экзистенциально значимая. Те конкретные культурно-мифо­логические предметы, которые несут ту или иную информацию, обладают для первобытного человека статусом священных пред­метов; это-то и обеспечивает сверхзначимость той информации, которую они несут. И, как бы ни была эта информация обширна, она будет в точности передаваться последующим поколениям, будучи встроена в содержание мифа. Абсолютное и безусловное запоминание огромных объемов информации и трансляция этой информации последующим поколениям с помощью мифа - клю­чевое условие выживания первобытной культуры как культуры дописьменной, не знающей иных способов трансляции информа­ции кроме как передачи вживую.

Мотивация к информации

Несомненно, что тезис о высокой информационной насыщен­ности мифа может вызвать определенное удивление. Обыденное сознание склонно смешивать и отождествлять достоверность ин-

формации с истинностью мировоззрения. И если миф - это мир непрекращающейся фантазии, то о какой информационной до­стоверности мифа можно говорить?

Однако парадокс информации состоит в том, что она сущест­вует независимо от характера своего носителя. Более того, харак­тер миропонимания практически не влияет на информационное содержание этого миропонимания. И в этом смысле информации все равно, на что нанизываться - было бы на что. Другое дело, что информация обязана быть на что-то нанизана, не может су­ществовать без какого-то ценностного основания. Потому что цен­ностные основания информации - это то, что мотивирует челове­ка к получению все новой и новой информации, заставляет на­капливать и удерживать ее в поле своего сознания.

Почему ребенок-дошкольник осваивает и удерживает в себе гигантские объемы информации об окружающем мире? Только потому, что эта информация имеет для него сверхзначимый ха­рактер, ибо с помощью нее он строит мостик общения с культур­ным миром значимых для него взрослых. Почему двухлетний ребенок демонстрирует чудеса, осваивая структуры окружающей его устной речи, какой бы эта речь ни была - русской, китайской, японской или английской? Потому что на этом языке говорят окружающие его люди. И это типично мифологическая мотива­ция к информации. Ребенок осваивает тот или иной язык не по­тому, что такова его биологическая предназначенность, а потому, что он оказался вброшен в соответствующую культуру. Т.е. это никак не связано с объективной природой языка, или генетичес­кой природой этого ребенка, а ориентировано на некое стечение обстоятельств. Попади тот же самый ребенок сразу после рожде­ния в иную языковую среду, он с тем же рвением будет осваивать конструкции совершенно иной речи. Ведь для него это способ вживания в культурный мир и способ культурного в нем выжива­ния.

Вообще любой познавательный, информационный интерес нанизывается на стержень того или иного личного переживания; но при том содержание информации не определяется характером этого личного переживания. Личное переживание - это всего лишь стержень, но не то, что на него нанизывается. Этим личным пере­живанием может быть, например, любовь к маме. Любой ребенок абсолютно уверен (и такое убеждение является безусловно мифо­логическим) в том, что его мама самая красивая на свете, а так же - самая умная, самая дорогая, самая замечательная и т.п. Это суждение, которое не терпит объективности, не предполагает объ­ективности, и именно оно, будучи связано с почти религиозным ощущением сверхзначимости самого близкого человека, является стимулом, раскручивающим в ребенке познавательный интерес.

Ребенок, лишенный веры в избранность своего рождения, ре­бенок, лишенный мифологической уверенности в нерядовом ха­рактере своего явления в мир, уверенности в своем праве демиургически поименовывать мир, нимало не сообразуясь с его дейст-

вительной сущностью, - это ребенок, который будет равнодушен к познанию как таковому. Эгоцентризм ребенка-дошкольника, уверенного в том, что именно он есть центр Вселенной, вокруг которого вертится мир, эгоцентризм, детально проанализирован­ный в исследованиях Пиаже, - это то мифологическое самоощу­щение маленького ребенка, без которого просто невозможна его познавательная энергия. Впрочем, и в серьезной науке абсолют­но необходима такая мифологическая энергия заблуждения, энер­гия некоей системообразующей идеи, на которую нанизываются и благодаря которой структурируются информационные факты. Важно лишь, чтобы для ученого это была личностно выстрадан­ная идея. И тогда - независимо от того, ложная она или истинная - эта идея высвободит фантастическую энергию информационно­го поиска.

Итак, информационно-познавательная энергия ребенка обу­словлена тем, что он вбирает в себя лишь ту информацию, кото­рая имеет для него характер личностно интересной, личностно значимой. Он выбирает ту информацию, которая становится его личной информацией. Он субъект своего информационного по­иска. И хотя объемы осваиваемой им в первые шесть лет жизни информации являются поистине гигантскими, еще более велики объемы информации, которые пока остаются за границами его внимания, на которые он просто не обращает внимания. В этом и состоит, кстати, причина его глубокой "слепленности", или, точ­нее "слипленности" (от слова "слипаться") с миром той инфор­мации, которой он обладает: это воистину - его личная информа­ция.

И лишь приходя в школу, он встречается с миром информа­ции, которую он не выбирает, но которую ему навязывают и есте­ственно, что здесь у него возникает эффект информационного отчуждения. А в результате у него формируется личностная дис­танция по отношению к миру учебного знания. Школа - это мир, в котором впервые возникает феномен личностного сопротивления ребенка усваиваемому знанию. И только на фундаменте лич­ностного сопротивления выстраивается здание современной куль­туры. Ведь здесь человек не следует покорно за той информа­цией, в которую он посвящен, а находится в непрерывном индивидуально-личностном споре с этой информацией, находится в, состоянии глубоко индивидуального интеллектуального дискурса по поводу получаемой им информации, подвергает ее рациональному осмыслению.

Есть основания полагать, что в истории культуры столь радикальное изменение взаимоотношений человека с миром знаний. становится возможным лишь после изобретения ПИСЬМЕННОСТИ как способа хранения культурной информации, и одно­временно - как способа отчуждения информации, способа дистанцирования. Письменная речь - это то, что предполагает специальную расшифровку, а, следовательно, предполагает возмож­ность и необходимость рефлексивного отношения к зашифрован-

ной в письме информации. И если дописьменная культура знает только одно средство сохранения своего информационного со­держания - живую человеческую память, и оттого она вынуждена использовать человека как средство - средство сохранения себя, то с возникновением письменной культуры ситуация радикально меняется: человек впервые получает шанс информационной сво­боды, шанс диалога с информацией. Если в мифе человек нераз­рывно слеплен, склеен с получаемой им информацией и любую информацию переживает как сферу своей интимности (ему даже в голову не придет занять по отношению к получаемой информа­ции какую-то дистанцию!), то школа, навязывающая человеку некий информационный минимум, вызывает у него неизбежный личностный протест, что является безусловным благом с точки зрения культуры.

Человек думающий, человек рефлексирующий, человек, спо­собный не залипать с миром получаемых знаний а относиться к нему принципиально дистанцированно, способен возникнуть толь­ко в пространстве школы. И, вместе с тем, человек, обладающий способностью относиться к информации выборочно, личностно -это настоящая головная боль современной школы. Тайным идеалом современной массовой школы по-прежнему был и оста­ется... образец мифологической педагогики, которая является педагогикой абсолютно эффективной с точки зрения задачи ус­воения информации. Ведь мифологическая педагогика - это педагогика, для которой феномен Шерешевского вовсе не являет­ся каким-то исключением. Практически любой первобытный че­ловек обладает фантастической способностью помнить, удержи­вать в актуальной памяти огромные объемы культурно значимой информации, и на этой мнемотехнической основе строится меха­низм трансляции первобытной культуры на протяжении десят­ков тысяч лет.

Но что позволяет первобытной педагогике добиваться столь высокой информационной эффективности? Когда идет речь об эффективности мифа в отношении двух- или трехлетнего ребен­ка, там все понятно. Любой двухлетний ребенок осваивает огром­ные объемы культурной информации именно потому, что эта ин­формация оказывается для него экзистенциально значимой: ведь он не осваивает объективную информацию, не осваивает язык культуры вообще, а осваивает язык, который представительству­ет каких-то сверхзначимых для него людей - ближайших родст­венников.

Но что мотивирует к усвоению и удержанию огромных объ­емов информации взрослых представителей первобытного общест­ва? Там нет института школы как системы образовательного наси­лия над человеком, и, тем не менее, каждый без исключения член первобытного общества оказывается способен усвоить и ретран­слировать последующим поколениям просто-таки фантастические объемы знаний, фантастические массивы информации, которые не имеют никакого отношения к его личному опыту. Что же явля-

ется тем мотивирующим стержнем, на который нанизывается новое знание у взрослого представителя первобытного общества? Что заставляет его запоминать так много и так эффективно?

Дата добавления: 2014-11-29