Тайна поэзии

ДИАЛОГ С МИФОМ

ЧАСТЬ 5. ИНОБЫТИЕ МИФА

ГЛАВА 1.

Любому специалисту по историческим мифологиям понятно, что предложенная в предшествующих главах трактовка мифа как такого фундаментального культурный феномена, который в каком-то смысле тождественен самому феномену культуры, является, мягко говоря, расширительной трактовкой. Ведь мифы для со­временного мифоведения - это прежде всего тексты, которые оп­ределенным образом бытийствуют в пространстве культуры, а ми­фологическое сознание - это сознание, которое мыслит с помо­щью мифов.

Вместе с тем смысл предшествующего анализа очевиден: вскрыть глубинные, генетические корни текстовой мифологии; показать происхождение мифа как текста. Показать, что, прежде чем миф появляется в виде текста, он имеет некую фундаментальную до­текстовую предысторию. Эта-то дотекстовая предыстория мифа и была определена нами как область первоначального, исконно­го бытия мифа. И наоборот: бытие мифа в тексте, бытие мифа в форме конкретных исторических мифологий определяется нами как сфера инобытия мифа. Во всяком случае, именно такая по­становка вопроса позволяет разобраться в тайне мифа как текста, разобраться в глубинной сущности феномена мифа. В нижесле­дующих главах я попытаюсь показать, как возникает феномен текстового бытия мифа или феномен инобытия мифа в нашей терминологии.

Напомню, что один из наиболее радикальных выводов, к ко­торому подвел нас предшествующий анализ, заключается в том, что феномен мифа в истории культуры (равно как и в онтогенезе ребенка) возникает в форме знака и разворачивается далее в форме обрядово-ритуальной деятельности. И этот вывод имеет принци­пиальное значение для понимания и реконструкции всей траек­тории дальнейшего культурного развития.

Вернемся к древнейшему обрядово-ритуальному действу как к развернутой форме бытия мифа. Это действо, органическим

центром которого является слово, а смыслом - разворачивание многослойной культурной семантики этого слова. Указанное обрядово-ритуальное действо - это и есть миф в его, так сказать, натуральной, дотекстовой форме существования. Это то действо, посредством которого поддерживаются избыточные семантичес­кие поля всех без исключения предметов окружающего человека мира, что и становится основой культурно-упорядоченного взаи­модействия человека с этими предметами. Таким образом, перво­начальная форма бытия мифа - это вовсе не форма повествова­ния, но форма особой реальности, которая присутствует в жизни первобытного человека в виде своеобразного параллельного мира. И первобытный человек каждодневно входит в этот особый па­раллельный мир и разыгрывает (или проживает) в нем роли раз­личных мифологических персонажей. В первую очередь - роли своих собственных тотемных предков. И черпает в этих играх саму способность к диалогу со всевозможностным миром.

Разумеется, ритуальное действо не мыслимо без слова. Но это не есть слово-повествование, не есть слово-рассказ. Слово в своем первоначальном явлении в обряде не только не является инстру­ментом разъяснения чего бы то ни было, а, напротив, само явля­ется смыслом и центром обряда. Слово пронизывает обряд, на нем держится обряд, и вокруг него разыгрывается сама мистерия обряда; но это слово, бесконечно далекое от того, чтобы быть словом-инструментом, словом-средством, словом-повествователем. Это слово с непрерывно усложняющимся смыслом, и это непре­рывное усложнение смысла как раз и происходит благодаря об­ряд оворитуальной мистерии. Такого рода магические или мис­тические слова не проговариваются, а многократно пропеваются в течение ритуала или обряда. Что же касается самого обряда, то он не только не упрощает, не только не проясняет смысл этих сакральных слов, но, скорее, усложняет их смысл, нагружает слово дополнительными семантическими оттенками, создает свое­образную вселенную слова.

А это значит, между прочим, что слово в обряде появляется как своего рода прообраз поэзии. Ведь поэзия - это и есть такой способ формальной организации слов, в результате которого про­исходит усложнение семантики каждого используемого слова. Поэзия - это не столько способ разъяснения смыслов, сколько способ генерирования смыслов. Поэзия есть деятельность по ум­ножению и усложнению смыслов, в отличие от повествования, которое по своей сути есть деятельность по пояснению и проясне­нию смыслов.

И не случайно, что именно так, в особой, поэтической функ­ции слово функционирует в сакральном обряде. Участники обря­да многократно пропевают или проговаривают какие-то ключе­вые, сакральные слова или фразы, и тем самым моделируют эле­ментарную форму бытия поэзии. Некая совокупность слов, воз­веденная в ранг сакральной фразы, обретает глубинные семанти­ческие измерения, становится больше, чем она есть. А это и зна-

чит, что она существует как поэтическая фраза. Поэтическая фраза, которая поистине сверхзначима в мире первобытного че­ловека.

Роль поэзии в первобытных племенах просто поразительна. Не нарратив, не информационная коммуникация, а именно сак­рально-поэтический текст (обрядовый, ритуальный, магически-заклинательный и т.п.) является подлинным сердцем первобыт­ной культуры. Представители первобытных племен могут выгля­деть весьма неуклюжими, когда перед ними ставится задача пос­ледовательного повествования о чем-либо; но зато когда возника­ет необходимость воспроизведения каких-то ритуально-поэтичес­ких формул, они оказываются поистине в своей стихии. И оттого даже повседневная речь первобытного человека насыщена поэти­чески-двусмысленными формулами. "Зачем вы выбиваете ини­циируемым мальчикам передние зубы?", - спрашивает наблюда­тель-этнограф, и получает в ответ: "Затем, чтобы его лицо похо­дило на грозовую тучу перед дождем!" И так - во множестве си­туаций. И дело не в том, что собеседник уходит от вопроса; про­сто-напросто ОН ТАК МЫСЛИТ. Мышление поэтическими фор­мулами, которые несут в себе подчеркнутую размытость смысла, является почему-то естественной формой мышления первобытно­го человека.

А ведь поэзия подчеркнуто непрагматична. Ее не используешь для передачи информации. Она, скорее, загадка, чем средство коммуникации. И, тем не менее, факт остается фактом: речь пер­вобытного человека, скорее, поэтична, чем прозаична, и не случайно в мифоведческой традиции мышление первобытного человека именуется мифопоэтическим. И потому с известной долей условности можно было бы утверждать, что человеческая речь вообще появляется на свет в форме поэзии. Не в форме повество­вания, которое максимально приспособлено к нуждам коммуни­кации и является очевидным способом изложения событий и мак­симально эффективным средством описания тех или иных деятельностных процедур, а именно в форме поэзии - более чем стран­ной с прагматической точки зрения дамы, совершенно не склон­ной к тому, чтобы ее использовали в целях коммуникации и пере­дачи информации. И причиной этого является то обстоятельство, на которое мы уже неоднократно указывали: исторически чело­веческая речь возникает не как средство сигнальной коммуника­ции, а как средство расширения мифосемантического простран­ства культуры. И уже после этого возникает проблема человечес­кой коммуникации - проблема понимания и расшифровки той множественности смыслов, которая заключается в словах челове­ческого языка.

В каком-то смысле первобытному человеку настолько же есте­ственно говорить стихами, насколько ему вообще естественно го­ворить, т.е. словесно моделировать избыточное мифосемантическое пространство окружающего его предметного мира. А поскольку поэзия есть не что иное, как моделирование избыточного мифо-

семантического пространства окружающего человека мира, и, следовательно, есть средство мифосемантического господства че­ловека над миром, становится понятным, почему древние народы связывали с поэтическим словом представление о мощи и власти над миром. Скажем, у южно-сибирских тюрков, подчеркивают исследователи, "поэтическое слово приравнивалось по силе воз­действия к природным стихиям" '. Но то же самое можно' было бы сказать практически о любых народах, находящихся на сту­пени первобытности.

Похоже, что концепция мифосемантики позволяет найти ключ к пониманию многих таинственных черт, которыми обладает пер­вобытная поэзия и на которые традиционно обращают внимание исследователи. Прежде всего, ключ к тому обстоятельству, что первобытная поэзия отнюдь не является примитивной (как это можно было бы ожидать от племен, находящихся на весьма низкой ступени культурного развития), а с самого начала представляет собой чрезвычайно изощренные в стилевом отношении постро­ения. Причем в наибольшей степени это относится к обрядовой поэзии - той, которая непосредственно включалась в те или иные обрядовые действа в виде сакральных песен.

Существенно, что песни первобытного человека, как показал английский исследователь М.Баур, не содержали в себе ни грана информационно-повествовательного элемента, а представляли собой, скорее, некие словесные заклинания. И каждое такое сло­весное заклинание несло в себе вселенную смыслов. Песни пер­вобытного человека тяготеют к минимуму слов, но к максимуму смысловых вариаций по поводу этих слов. И это понятно в свете предложенной выше гипотезы, согласно которой сущность пер­вобытной поэзии состоит в том, что она есть способ расширения семантического пространства языка, способ расширения семан­тического пространства того или иного отдельно взятого слова. Принцип многократной повторяемости одного и того же слова или одной и той же фразы, на котором построены все первобыт­ные песни-заклинания - это то, что, разумеется, не прибавляет этим песням информативности (к каковой они по сути своей рав­нодушны), но зато раздвигает семантические поля сакральных слов, расширяет возможности семантических интерпретаций. Каждое слово благодаря такой многократной повторяемости на все лады как бы подробнейшим образом осматривается со всех сторон и в контексте обрядового действа получает дополнитель­ные смысловые интерпретации.

"Песни могут быть весьма краткими, состоять из одного слова (например, характеризующего определенное животное) или из двух слов (например, слово "воин" и имя воина), но могут быть и весьма обширными. (...) Ритмизация в ряде случаев достигает­ся растягиванием или добавлением новых слогов, а так же всяко­го рода эмфатических частиц, восклицаний и т.п. Рифма для первобытной поэзии не характерна, в ней ведущим началом яв­ляется повторяемость не звуков, а комплексов. Стихия повторяв-

мости поддерживается верой в силу слова, рассматривается как аккумулирование этой силы. Но повторение мыслей должно ва­рьироваться, может быть, отчасти потому, что буквальное повто­рение считается "опасным". (...) Сочетание повторения и варьи­рования приводит к семантико-синтаксическому параллелизму. В параллельных строках часто появляется прием контраста (типа: белый свет утра - красный свет вечера, падающий дождь - стоя­щая радуга). Подробное контрастирование... чрезвычайно харак­терно для "первобытных" песен. Наряду с контрастированием типичной чертой стиля первобытной поэзии является накопление синонимов" ², - описывает характер ритуально-обрядовых песен Е.М.Мелетинский.

Таким образом, в расширении семантического пространства языка оказывается заключена сама суть феномена поэзии, начи­ная с самого момента ее возникновения, и в этом смысле возникновение поэзии оказывается воистину тождественно само­му возникновению речи. Это может показаться странным, но пес­ня первобытного человека, состоящая из одного-единственного слова, - уже факт поэзии, поскольку она есть не просто повторе­ние слова, а некое его ритуально-семантическое путешествие, в течение которого это слово раскрывается участникам ритуала как многослойный семантический образ. Но разве не в том же самом состоит сама суть феномена поэзии?

Пространство прозы

Зато прямо противоположный смысл обнаруживается у фено­мена прозаического повествования. Если поэзия встроена в ми­фологический обряд, является подлинным центром и сутью ми­фологического обряда, то повествовательный жанр возникает, судя по всему, как принципиально вторичный по отношению к мифу, ритуалу, обряду. Он возникает как способ вторичной интеллек­туальной обработки мифа, как способ переконструирования мифа словом.

Правда, повествование с самого начала осуществляется с из­вестной оглядкой на поэтический жанр (в связи с чем ранние повествования могут включать в себя элементы ритмизации и метафоризации), и, как замечает О.М.Фрейденберг, "в древнос­ти проза еще не носит характера простого изложения мыслей, свободного от ритмизации и "фигур"..." ³.

И, тем не менее, общая задача повествовательного жанра - это задача описательная, инструментальная, а, значит, не поэтичес­кая в строгом смысле этого слова. Если феномен первобытной поэзии - это феномен бытия слова внутри обряда, то первона­чальный нарратив - это... попытка описать и транслировать со­держание мифа с помощью слов. И только с появлением нарратива слово впервые становится инструментальным.

Лишь после того, как возникает феномен повествовательного описания мифа, феномен повествовательной расшифровки обря-

дов, преложение мифа средствами повествования, возникает то, что можно было бы обозначить как нарратив. А это значит, что нарратив возникает как своеобразное повествовательное инобы­тие мифа - та форма его бытия, в которой он и доходит до време­ни цивилизации. Именно это, повествовательное инобытие мифа и рассматривается обычно исследователями как миф, вослед пер­воисточнику древнегреческой традиции, в которой слово миф трактуется именно как "речь", "слово", "толки", "слух", "весть", "рассказ", "сказка" ⁴.

Любопытно, что греческая трактовка слова "миф" оказывает­ся одним из ключевых аргументов, которым пользуются даже весьма и весьма тонкие исследователи мифа, настаивая на том, что сама суть мифа - это слово и говорение. Так, В.Н.Топоров, подчеркивая глубинное различие ритуала и мифа, указывает: "се­мантический мотив "делания", легший в основу многих обозна­чений ритуала, как бы противопоставляет его "говорению", т.е. тому, что составляет основу и внутренний смысл мифа (ср.: др. греч...... "речь",........ "говорить", а так же известное древне­греческое определение мифа как того, что говорится при том, что делается)... Указанное противопоставление ритуала мифу как делания говорению должно быть признано, бесспорно, фунда­ментальным, бросающим свет и на происхождение ритуала и мифа, и на суть этих явлений, взятых в синхронной плоскости, и на их взаимосвязь" '.

Однако похоже, что в случае с мифом мы имеем дело с на­столько фундаментальным феноменом человеческого существо­вания, что ссылка на греческие первоисточники никак не может быть принята как убедительный аргумент. То, что греки на самом деле видели в мифе "рассказ", "говорение", "словесный текст" -это так. Но можно ли быть уверенным в том, что глубинная суть мифа действительно ухватывалась ими? Можно ли утверждать, что греками хотя бы в малой степени ухватывалась ПРИРОДА мифа? И можно ли на основании того, что "так считали греки", делать вывод о том, что так оно и есть на самом деле?..

Увы, традиция видеть и понимать миф в соответствии с тем, что думали по его поводу древние греки, является универсальной для современного мифоведения. Скажем, такой известный иссле­дователь мифа как Е.М. Мелетинский совершенно однозначен в трактовке мифа как сказания. В частности, он подчеркивает, что "бытуют обряды, не имеющие эквивалентного объяснительного мифа, и мифы, лишенные обрядного соответствия. Фрагменты мифа могут быть составной частью обряда, но могут рассказы­ваться и отдельно..." °. А в других местах этот исследователь еще более категоричен: "повествовательность входит в самую специ­фику первобытного мифа. Миф - не только мировоззрение, но и повествование. Отсюда особое значение мифа для формирования словесного искусства, в первую очередь повествовательного" ⁷.

Однако в свете представленной выше концепции мифа такого рода высказывания не могут быть признаны убедительными.

Достаточно очевидно, что их авторы отождествляет с мифом его повествовательную форму, т.е. следуют в трактовке феномена мифа древнегреческой традиции, тогда как "тайная" суть фено­мена мифа от них ускользает.

Так, Мелетинский, споря с мифоведческой литературой пер­вой половины века, склонной рассматривать мифологические повествования исключительно в качестве повествовательного от­голоска обрядов, несомненно прав, когда указывает на то, что реальное богатство и многообразие мифологического повествова­тельного корпуса совершенно не сводимо к ритуально-обрядовой практике, и что первобытный повествовательный миф неизмери­мо более богат, чем ритуал или обряд. Однако Мелетинский не учитывает того обстоятельства, что за внешней - действительно, порою весьма скудной! - формой обрядово-ритуальной деятель­ности скрывается поистине космическое пространство тайной мифосемантики. которое поддерживается зарубками обрядовых ритуалов. И можно ли в таком случае утверждать, что повество­вательный миф богаче - не внешней формы ритуала, нет! - а той тайной мифосемантики, которая поддерживается с помощью об­рядово-ритуальной практики? Ведь если верны изложенные в предшествующих главах предположения, то это значит, что ри­туально-обрядовая мистерия есть всего лишь система культур­ных зарубок, на которых держится семантическое богатство мифа, но ни в коем случае не само это богатство. А миф, представлен­ный в форме рассказа, в форме повествования, - это не что иное, как попытка описать и эксплицировать, вывести наружу, на по­верхность тайное семантическое пространство мифа, которое в обряде или ритуале носит спрятанный, неявный характер.

Естественно, что повествовательные мифы древнего человека носят неизмеримо более богатый характер, нежели их собственная ритуальная практика; однако ведь и мифосемантика, скрывающаяся за внешней канвой обрядового действа так же неизмеримо более богата, нежели это обрядовое действо! А это значит, что миф, прежде чем он приобретает повествовательную форму, имеет длительную предысторию в виде каких-то предварительных, неявных форм существования в практике обрядов и ритуалов.

Да, повествовательные мифы - это ни в коем случае не описа­ния обрядов и ритуалов. Однако из этого вовсе не следует, что они имеют независимое от обрядов и мифов происхождение. Просто повествовательные мифы описывают не внешнюю канву обрядов и ритуалов, а нечто совершенно другое: тайное, скрытое от глаз внешнего наблюдателя семантическое пространство обрядов и риту­алов. Поэтому когда Мелетинский протестует против того, что "миф есть обряд, переведенный в повествовательную форму" ', он прав. Однако он неправ, когда пытается обнаружить источники повест­вовательного бытия мифа за пределами обрядово-ритуальной дея­тельности.

В том-то все и дело, что миф в своей доповествовательной фор­ме есть нечто гораздо более значительное, нежели внешняя канва

обрядово-ритуального таинства. Он есть не что иное, как само се­мантическое пространство обряда, и именно это семантическое пространство обряда, а вовсе не его внешняя канва переводится в дальнейшем в повествовательную форму. Поэтому настойчиво под­черкиваемый Мелетинским факт того, что "мифология гораздо богаче ритуалов" ^э, никак не может рассматриваться в качестве основания для далеко идущего утверждения, будто повествователь­ная мифология имеет иную природу, нежели обряд и ритуал.

В том-то и состоит суть дела, что миф в архаическом обществе неизмеримо более тотален, нежели его повествовательные фор­мы, которые следует рассматривать как определенный - доста­точно развитой - этап развития мифа. Как тонко заметила О.М.Фрейденберг, "миф о Троянской войне, прежде чем стать повествованием, служит узором для тканья Елены" ^|0. И она же: "выжженный руками гончара горшок, сотканный полог, вылеп­ленный кубок, вооружение героев - эти вещи передавали мифы рядом со словесным их оформлением. (...) Бокалы и чашки, горш­ки и вазы, светильники, всякие сосуды - они рождаются мифо­творческим смыслом" ".

Иначе говоря, прежде чем стать повествованием, миф, оказы­вается, проживает достаточно долгую жизнь в специфически до-повествовательных формах. Он существует как нечто, пока еще не выразимое в словах, но выразимое в предметах и ритуальных действиях. Бокалы и чашки, горшки и вазы, узоры на ткани и множество других вещей - все то, что мы называем в одних слу­чаях предметами искусства, в других - предметами материальной культуры, - это все носители мифов, и любой из этих предметов оказывается включен в структуру какого-то культурно-ритуаль­ного действа в широком смысле слова.

И уж во всяком случае из того факта, что какие-то мифологи­ческие повествования первобытного человека, согласно Мелетинскому, "не имеют ритуального эквивалента", а какие-то обряды и ритуалы и обряды, в свою очередь, не имеют повествовательных соответствий, отнюдь не следует вывод о том, что повествова­тельные мифы имеют внеобрядовое происхождение. Если мы понимаем, что повествовательная форма мифа - это достаточно позднее образование, не должен удивлять ни тот факт, что какие-то мифы, спрятанные в обрядах и ритуалах, вообще не обретают повествовательной формы, ни тот факт, что повествовательные мифы приобретают в конечном итоге совершенно самостоятель­ное, отчужденное от ритуально-обрядовой формы существование, вплоть до того, что какие-то ритуально-обрядовые формы вооб­ще могут оказаться преданными забвению.

Итак, поэзия в своих первоначальных формах есть не что иное, как феномен слова-мифа, непосредственно встроенного в струк­туру ритуала в качестве многослойной семантической Вселенной.

Повествование же - это гораздо более поздний феномен, связан­ный с формированием феномена отчужденного от мифа слова, слова-средства, слова-инструмента. И потому возникновение жан­ра повествования можно рассматривать как особого рода интел­лектуальный прорыв в истории человеческого духа.

Впрочем, когда складывается феномен так называемого фольк­лора, то в нем поэтическое и повествовательное оказываются са­мым тесным образом переплетены, причем они утрачивают связь со своей исходной матричной структурой обряда, утрачивают связь со своей природой. "Если... мы обратимся непосредственно к архаическим примерам в фольклоре, то убедимся, что... повест­вовательные жанры бытуют не в виде песен, а как раз в форме устной прозы со стихотворными вставками, причем стихотвор­ные вставки совпадают часто с речами действующих лиц, и, кро­ме того, сохраняют довольно отчетливую связь с ритуальными образцами. Это молитвы, заклинания, вызов на бой, плачи об убитом, ритуально фиксированный обмен репликами и т.п. Но зато основные прозаические части не содержат никаких следов связи с музыкой, ритмом, они передаются обычным языком и стилистически в гораздо меньшей мере фиксированы и отшлифо­ваны, чем стихотворные вставки" ^|2.

Возникновение таких смешанных жанров представляется до­статочно естественным в свете изложенного подхода. Повество­вательный миф, пытаясь описать реальную семантическую глу­бину каких-то обрядов и ритуалов, просто неизбежно должен был включать фрагменты тех поэтических текстов, которые вживую существовали на поверхности этих обрядов и ритуалов. И все же главное содержание повествовательного мифа состояло в другом. Повествовательная мифология - это воистину инобытие натураль­ных, обрядово-ритуальных форм мифа, и одновременно - толчок к развитию принципиально новых форм духовной культуры.

Дата добавления: 2014-11-29