Миф в зеркале слова

Есть все основания полагать, что словесная обработка мифов и трансляция их в виде каких-то устных преданий означала не что иное, как подлинную революцию в мировоззрении первобыт­ного человека, и эта революция имела самые радикальные пос­ледствия в развитии психики и интеллекта первобытного челове­ка, свидетельствуя о начале существенно более сложного и исто­рически продвинутого этапа развития культуры. Ведь словесная обработка мифа, попытка облечь содержание мифа в словесную форму - это уже род систематизирующей деятельности.

Насколько эта деятельность трудна, можно представить хотя бы по тому, с какими трудностями столкнется маленький ребё­нок, если он попытается описать словами собственную игровую деятельность.

Действовать, играть любому маленькому ребенку чрезвычай­но легко, хотя во время игры ему приходится удерживать в своем

сознании огромное количество семантических полей тех слов, которые выступают смыслонесущими конструктами его игры. Он берет кусочек дерева и превращает этот кусочек дерева силой своего воображения в машинку, после чего этот кусочек дерева испол­няет множество функций, предполагаемых в нем этим "магичес­ким", "сакральным", "священным" словом машинка. Этот кусо­чек дерева ездит, тарахтит, развозит людей или животных, заез­жает в гараж, заправляется бензином, смазывается маслом, тер­пит аварии, ремонтируется, и т.д., и т.п., - и все это одной только силой воображения.

С чем реально играет ребенок в процессе своей игры? С бес­форменным кусочком дерева, даже отдаленно не напоминающим реальный автомобиль? Разумеется, нет! Ребенок играет с тем ОБРАЗОМ, который скрывается для него за словом "машина"; кусочек же дерева является для него всего лишь вспомогательным средством, с помощью которого он расшифровывает свои много­образные семантические поля, связанные со словом "машина". И в этом заключается суть любой детской игры: реально ребенок играет не с игрушкой, а со словесным образом, который он акту­ализирует с помощью своей игрушки.

И потому, кстати, для детской игры нет принципиальной раз­ницы, насколько точно его игрушка моделирует тот или иной предмет вещного взрослого мира: простой деревянный брусок предоставляет ребенку ничуть не меньше возможностей для игры в машинки, нежели точная модель какого-то конкретного авто­мобиля. Единственная разница заключается в том, что в случае с деревянным бруском работа воображения должна быть более интенсивной, тогда как идеально похожая на объект взрослого мира игрушка в большей степени предполагает известную леность воображения. Однако и в том и в другом случаях психологичес­кий механизм принципиально одинаков: с помощью игрушки ребенок актуализует в своем сознании одно или несколько клю­чевых для данной игры слов, и, различным образом манипули­руя со своей игрушкой, раскручивает всю ту обширную семанти­ку, которая существует у него в сознании по поводу данного сло­ва - в нашем случае по поводу слова "машина". Как и в мифоло­гическом обряде, слово здесь - смыслонесущий центр; но вовсе не само звучащее слово является содержанием игры, содержани­ем действия. Действие лишь посвящено слову, ориентировано на слово, слово - своеобразный бог обрядового действия (или дет­ской игры). Но само слово предпочитает оставаться незримым, спрятанным в совокупности каких-то предметных действий, с помощью которых это слово различным образом расшифровыва­ется. Так, осуществляя многообразные операции с кусочком де­рева, имитирующим у него машину, ребенок проигрывает, про­живает, простраивает тем самым свое представление о семантике слова "машина".

Кстати, если прислушаться к словам, которые ребенок произ­носит во время такой игры, нетрудно заметить: в них начисто

отсутствует какая бы то ни было нарративность, повествовательность. Ребенок менее всего занят описанием собственной игры, но ведет личные диалоги с машинкой или с другими действую­щими лицами разыгрываемой им импровизации, а так же осу­ществляет ситуативные комментарии: "сейчас мы поедем в га­раж...", "Бух, перевернулась!", "А теперь бензином надо запра­виться...", и т.д., и т.п. При этом слова, сопровождающие дет­скую игру, появляются у ребенка чрезвычайно легко, без всякого напряжения, вылетают из его уст сами собой, и часто представ­ляют по своей форме некий ритмический речитатив (ребенок "буб­нит" себе что-то под нос - говорим мы об этом процессе). Центри­рующим же всю игру словом (но не обязательно произносимым вслух) будет, разумеется, слово "машинка", поскольку вся игра в машинки является для ребенка, по сути, раскручиванием се­мантического пространства этого слова. И это крайне походит на то, как в любом первобытном обряде или ритуале существует некое одно, центрирующее этот обряд сакральное слово. Это сакраль­ное слово существует принципиально доречевым образом: его не произносят, но разворачивают в пластическом рисунке обрядово-ритуального действия.

Итак, любой ребенок дошкольного возраста во множестве своих предметных и ролевых игр развертывает семантическое простран­ство самых различных слов, и делает это с величайшей легкос­тью. В его игре бытийствует слово и действие, которое это слово представляет. Однако насколько легко ребенок играет, настоль­ко же трудна и даже невыполнима для него задача словесного описания собственной игры, задача переведения этой игры в некий нарратив, в некое более или менее связное повествование.

Вот он только что играл - и по блеску его глаз, по активности комментирующих реплик и каких-то возгласов было очевидно, что он увлечен игрой, и что в игре у него разворачивается некая интрига, некий сюжет, некая фабула. Он сам был героем какой-то истории, которую он проживал, и эта история, судя по всему, была сюжетна, напряжена и интересна. Но если попросить того же самого ребенка РАССКАЗАТЬ про ту игру, в которую он только что играл - мы вряд ли сможем заполучить от него хоть что-нибудь, похожее на внятное и связное повествование. Оказыва­ется, играть, разворачивать некоторый сюжет в предметном дей­ствии (пусть даже и сопровождая эту игру постоянными коммен­тирующими репликами) и излагать тот же самый сюжет с помо­щью слов, в какой-то повествовательной форме - это существенно различные задачи.

Если же ребенок попробует-таки изложить содержание своей собственной игры словами, то легко предположить, что у него, скорее всего, получится набор не связанных между собой фраг­ментов, отрывочных слов и фраз, из которых невозможно будет что-либо понять. Слова, которые давались ему легко и без напря­жения, когда они были встроены в игровое действие, превраща­ются в смертную муку, как только перед ребенком ставится зада-

ча изложить, описать ту игру, которой он только что занимался. Можно гарантировать: описание даже самой интересной игры будет в устах этого ребенка бледным, скучным и совершенно бес­плотным.

Понятно, что содержание той игры, в которую он только что играл, было безумно увлекательно и вполне сюжетно - ведь ребе­нок воистину проживает те роли, которые он играет в своих бес­конечно сменяющихся играх. И каждая игра наполнена для него плотью, кровью, и множеством смыслов. Но все эти смыслы су­ществуют исключительно в пространстве его воображения и не имеют объективированных форм. Так, любой предмет, которым играет ребенок, обладает в его сознании массой семантических оттенков и подробностей: ведь не брусочком же дерева, в самом деле, играет малыш, а чем-то гораздо более существенным: тем ОБРАЗОМ, который он накладывает на этот брусочек дерева. Или, говоря другими словами, играет собственным мифом, кото­рый он создает по отношению к этому деревянному брусочку. Тем мифом, тем сколом своего воображения, благодаря которому брусочек дерева превращается или в роскошный гоночный авто­мобиль, или в прекрасную принцессу, или бог знает во что еще. Естественно, однако, что ни одна из вообразительных подроб­ностей, которыми ребенок наделяет брусок дерева, не существует для этого ребенка в виде нарратива, в виде повествования. Этот игровой детский миф существует внутри ребенка в виде зримого, чувственного образа, но никак не в виде словесного описания.

Впрочем, если бы ребенок все же сумел повествовательно из­ложить содержание своей игры, эти игровые семантические мифы, которые до сих пор удерживались исключительно воображением ребенка, обрели бы повествовательную плоть и стали действую­щими лицами или "героями" наррации.

И то же самое происходит в процессе развития архаического сознания. В мифе, обретающем нарративную плоть, появляется множество так называемых "героев", или, точнее было бы сказать, действующих лиц. И эти действующие лица мифологического повествования являются не чем иным по своей сути, как нарра­тивными тенями тех предметов, чья семантика центрировала обрядово-ритуальную практику.

В скобках замечу: традицией мифоведческой литературы яв­ляется использование именно слова "герой" по отношению к дей­ствующим лицам мифологического нарратива. Однако такого рода словоупотребление выглядит несколько натянутым, поскольку семантика слова "герой" в русском языке слишком явно тяготеет к способности совершать подвиг, к способности совершать нечто выдающееся. Поэтому гораздо более точно говорить о персона­жах или о действующих лицах мифологического повествования, каковыми становятся здесь персонифицированные предметы. Ведь "герои" ранних мифологических нарративов не совершают ров­ным счетом ничего героического: они не являются демиургами сущего, они не борются с Хаосом и проч., и проч., - все это явле-

ния значительно более поздней ступени развития мифа. Пока же они могут быть названы героями только в том смысле, в каком литературовед может говорить о героях Достоевского или героях Чехова. Герои ранних мифологических наррации - это всего лишь действующие лица, всего лишь персонажи - персонифицирован­ные реалии предметно-культурного мира. Семантика культурных предметов, обретшая плоть живых существ, и через это обретшая повествовательное существование, - вот что такое мифологичес­кие "герои" в своем исходном статусе.

Понятно, что такого рода нарративная персонификация ми­фологической семантики культурных предметов - чрезвычайно сложная в интеллектуальном отношении задача. Сложная и для первобытного человека, и для маленького ребенка. Ведь речь идет ни больше, ни меньше, как о словесном объяснении и предъявле­нии того, что существует на уровне неявного понимания. Речь идет о словесном, понятийном разворачивании того, что пред­ставляется семантически очевидным и существует на уровне чув­ственно-зримого образа. Ведь одно дело - просто видеть в дере­вянном брусочке прекрасную принцессу, а совсем другое - прело­жить это 'видение на язык слов. Чтобы превратить внутренние смыслы и внутреннюю игровую канву событий в некий нарратив, требуется целое искусство, которым маленький ребенок, естест­венно, не владеет. И дело не просто в том, что ему не хватает слов, а в том, что любое повествовательное описание требует оп­ределенного уровня рефлексивности.

Поэтому следует понимать, что ребенок, который все-таки предпринимает попытку - пускай сумбурно и фрагментарно! -изложить содержание своих действий с помощью слов, это ребе­нок, совершающий настоящий интеллектуальный прорыв. Спо­собность к словесному описанию собственных действий - это по сути своей рефлексивная способность, и оттого появление у ре­бенка способности к повествовательному описанию и изложению того, что он делает или того, о чем он думает на уровне образно-чувственных структур, свидетельствует о качественно новом эта­пе его психологического развития.

В случае с первобытным мышлением появление любых форм словесного изложения мифов точно так же свидетельствует о за­рождении некоего нового психологического качества этого мыш­ления - качества рефлексивности. Даже учитывая то обстоятель­ство, что на ранних этапах словесной обработки мифа не возни­кает никакого сколько-нибудь целостного повествования, а пере­веденный на язык слов миф выглядит как разрозненный и слу­чайный набор никак не слепленных друг с другом мифологичес­ких кусочков, мифологических фрагментов - все равно значение этой работы по реконструированию мифа с помощью слов имеет беспрецедентные последствия, означает подлинную интеллекту­альную революцию в мире мифа. Существование мифологичес­кой семантики в виде чувственно-зримого образа, спрятанного в обрядово-ритуальных процедурах, оборачивается неким словес -

но-понятийным, ЯВЛЕННЫМ описанием этой мифологической семантики в виде мифологического повествования, в виде мифо­логических рассказов и историй. Понятно, что такого рода сло­весно-повествовательная интерпретация предполагает неизбежное отстранение мифа, выход за его границы, взгляд на него со сторо­ны, и, следовательно, возможность его рефлексивного осмысле­ния. НО, таким образом, словесно-повествовательная обработка мифа предполагает совершенно другое качество самой человечес­кой психики.

И здесь я снова обращаюсь к блестящему анализу возникно­вения мифологического повествования, осуществленному в рабо­тах О.М.Фрейденберг.

"Наррацию создает понятийное мышление. Оно порождает предложения цели, причины, условия, что движет сюжет и на­полняет его связями с реальными процессами, дает зависимости и приводит к известным результатам. "Картина" не может пере­дать оборотов "если", "когда", "для того, чтобы", "из-за" и т.д.; между тем речь создает этими оборотами последовательный рас­сказ" ¹³.

"Наррация есть понятийный миф. Но миф был всем - мыслью, вещью, действием, существом, словом; он служил единственной формой мировосприятия и во всем его объеме, и в каждой отдель­ной части. Наррация - только рассказ. И рассказ "о", а не сам миф в его субъекте и объекте. Правда, в наррации сохранен весь былой инвентарь мифа в виде вещей, живых тварей, связей, мотивов. Но здесь это уже стало персонажем, сценарием, сюжетом... Миф, ко­торый довлел самому себе, обратился в объект изображения; его стали воспроизводить как нечто вторичное..." ^и.

"Мифов-нарраций никогда не было и не могло быть; оттого они и не дошли до нас в непосредственной форме. Такие мифы-рассказы имеются только в учебниках по мифологии; если же их связная сюжетная цепь воспроизводилась древними писателями..., то потому, что к этому времени наррация давно функционирова­ла" ^г>.

"Что до содержания наррации, то оно отходило от прямых смыслов мифа и придавало им понятийное, отвлеченное или ино­сказательное толкование, наполняя его бытовой или далекой псевдоисторической тематикой; в противоположность мифу наррация усиливала композиционную линию и доводила ее до степени господства над всем содержанием. Так рассказ все больше фабулизировался и новеллизировался" ^1о.

"Мифологический образ, потеряв свои прямые смыслы, без транспонации в понятие уже не мог быть воспринят. Формально продолжая сохраняться, он изменял свою функцию. Образное становилось понятийным" "'.

Обработка мифов с помощью слов и превращение их семанти­чески-виртуального содержания в отчужденно-повествовательные формы - это процедура, которая безусловно дает один из ключей к пониманию того, каким образом мифологическое мышление

первобытного человека оказалось в конце концов способным выйти за собственные пределы, а, значит, и того, каким образом были заложены психологические основы совершенно особого состоя­ния человеческой культуры, именуемого цивилизацией.

Дата добавления: 2014-11-29