Секс. Обмен. Стандарт

L

L

нималось как личная, «персонализованная» ценность. Тело в таких случаях не фигурирует как средство спасения, как знак статуса. Оно является орудием труда и сверхъестественной тайной силы, маны, то есть действенной силы. Если оно не в порядке, врач восстанавливает ману тела. Этот род магии и соответствующий статус врача исчеза­ют, не заменяясь в современном «видении» объективным представ­лением о теле. Появляются две дополняющие друг друга разновид­ности: нарциссическое вложение и извлечение прибыли, то есть «пси­хическое» измерение и статусное измерение в отношении к телу. Именно в связи с этими двумя измерениями изменяется статус врача и здоровья. И только теперь, благодаря «новому открытию» и инди­видуальной сакрализации тела, именно только теперь охват меди­цинскими услугами приобретает весь свой размах (так же как имен­но вместе с кристаллизацией «индивидуальной души» со всей силой расцвела клерикальность как трансцендентный институт).

Примитивные «религии» не знали «таинства», они отражали кол­лективную практику. Именно с индивидуализацией принципа спасе­ния (главным образом в христианском спиритуализме) возникают та­инства и «служители культа», которые берут ответственность за них. И именно в связи с еще более развитой индивидуализацией сознания возникает индивидуальнад исповедь, таинство по преимуществу. Со­храняя все пропорции и при полном осознании риска аналогии, мож­но сказать, что так же обстоит дело у нас с телом и медициной: именно в связи с общей индивидуальной «соматизацией» (в широком, а не кли­ническом смысле термина), именно в связи с отношением к телу как объекту престижа и спасения, как фундаментальной ценности, врач становится «исповедником», «абсолютной инстанцией», «служителем культа», и медицинская корпорация получает социальную сверхпри­вилегию, какой она в настоящее время пользуется.

Приватизированное персонализованное тело становится одновре­менно объектом жертвенного ухода за собой и злого заклятия, воз­награждения и репрессии - этим пронизана вся совокупность вто­ричного, «иррационального» потребления, не имеющего практичес­кой терапевтической цели и доходящего до нарушения экономических императивов (половина покупок медикаментов осуществляется без рецептов, включая сюда лиц, пользующихся социальным обеспече­нием); от чего зависит такое поведение, как не от той глубокой мыс­ли, что нужно (и достаточно), чтобы это чего-то стоило, чтобы в об­мен вы получили здоровье: это скорее не лечение, а ритуальное, жерт­венное потребление. Непреодолимый спрос на медикаменты у низших Классов, спрос на врача у обеспеченных классов, когда врач стано­вится для последних скорее «психоаналитиком тела», а для первых Распределителем материальных благ и знаков, - во всех случаях врач ^и лекарства имеют скорее культурную, а не терапевтическую цен-

ность, и они потребляются как «потенциальная» мана. Это происхо­дит в соответствии со всей современной этикой, которая в противо­положность традиционной этике, требующей, чтобы тело служило, предписывает каждому индивиду служить своему собственному телу (см. статью в журнале «Она»). Все обязаны заботиться о себе и раз­виваться: это даже в некотором роде черта респектабельности. Со­временная женщина одновременно весталка и хозяйка своего соб­ственного тела, она хочет сохранить его красивым и конкурентоспо­собным. Функциональное и сакральное смешиваются в таком случае безнадежно. И врач пользуется благоговением, предназначенным одновременно эксперту и священнику.

Навязчивость худощавости: «линия»

Навязчивое желание сохранить линию может пониматься в соот­ветствии с тем же самым категорическим императивом. Конечно, ' стоит только бросить взгляд на другие культуры, чтобы понять, что красота и худощавость не имеют никоим образом естественного род­ства. Жирность и полнота были красивы также, в другом месте и в] другое время. Но императивная, универсальная и демократическая красота, записанная как право и долг всех на фронтоне общества по-1 требления, неотделима от худощавости. Красота теперь не могла бы быть толстой или тонкой, тяжеловесной или стройной, какой она могла быть в соответствии с традиционным пониманием, основан­ным на гармонии форм. Она может быть только тонкой и стройной согласно ее современному определению как комбинаторной логики знаков, она подпадает под те же самые алгебраические правила, что и функциональность объектов или элегантность диаграммы. Она предстает даже скорее худой и бестелесной в силуэте моделей и ма-1 некенов, каковые являют собой в одно и то же время отрицание пло­ти и экзальтацию моды.

Факт может показаться странным: ибо если мы определяем меж­ду прочим потребление как распространение комбинаторных про* цессов моды, то мы знаем, что мода может воздействовать на всё - на! противоположные явления, безразлично на старое и новое, «краси-1 вое» и «безобразное» (в их классическом определении), на мораль·! ное и имморальное. Но она не может воздействовать на различие толстого и худощавого. Здесь существует как бы абсолютная грани­ца. Происходит ли это потому, что в обществе сверхпотребления (про­довольственного) стройность становится особым отличительным знаком? Даже если худощавость значима как таковая во всех культу·! pax и для всех предшествующих поколений, для крестьянских и низе ших классов, то известно, что нет знаков отличительных в себе, Щ

есть только формально противоположные знаки (старое и новое, длин­ное и короткое [насчет юбок] и т. д.), которые сменяют друг друга в качестве отличительных знаков и чередуются, чтобы обновить мате­риал, что не должно вести к окончательному вытеснению одного из них другим. Но в области «линии», преимущественной области моды, парадоксально, цикл моды больше не действует. Нужно, чтобы су­ществовало что-то более фундаментальное, чем различие. И это что-то должно удовлетворять принципу единения со своим собственным телом, которое, как мы видим, установилось в современную эру.

«Освобождение» тела имеет результатом его конституирование в объект заботливости. Однако заботливость, как всё, что касается тела и отношения к телу, амбивалентна, всегда только позитивна, но вся в целом негативна. Тело всегда «освобождается» как синхронный объект этой двойной заботливости^. Вследствие этого огромный процесс вознаграждаемой заботливости, который мы описали как современный институт тела, удваивается равным и также значитель­ным применением репрессивной заботливости.

Именно репрессивная заботливость выражается во всех современ­ных коллективных навязчивостях, относящихся к телу. Например, гиги­ена во всех ее формах с ее фантазмами стерильности, асептики, профи­лактики или, наоборот, скученности, заражения, загрязнения, направле­на на то, чтобы заклясть «органическое» тело и в особенности функции экскреции и секреции, она наталкивает на негативное определение тела через исключение, взятого как какой-то гладкий объект без недостатков, асексуальный, отделенный от всякой внешней агрессии и вследствие этого защищенный от себя самого. Навязчивость гигиены не является, однако, прямой наследницей пуританской морали. Последняя отрица­ла, не одобряла, отталкивала тело. Современная этика более тонко освя­тила его в его гигиенической абстракции, во всей чистоте его бестелес­ного обозначения - чего? - забытого, подавленного желания. Вот поче­му гигиеническая мания (страдающая фобией, навязчивая) всегда близка нам. В целом, однако, гигиеническая озабоченность порождает не пате­тическую мораль, а игровую: она «обходит» глубокие фантазмы в целях поверхностной, накожной религии тела. «Любовно» заботясь о после-Днем, мы предотвращаем всякую связь тела и желания. В целом требо­вания гигиены скорее близки к жертвенной технике «подготовки» тела, игровой технике контроля, к точке зрения примитивных обществ, а не к репрессивной этике пуританской эры.

Гораздо больше, чем в гигиене, выражен агрессивный импульс в отношении тела в аскезе «режимов» питания, этот импульс «осво-

¹ Термин «solliciter» двусмыслен: он означает то ли sollicitation (настойчивое требование, даже манипуляция, например, манипулирование текстами), то ли ^s°llicitude (заботливость и вознаграждение). См. далее: Мистика Заботливости.

183божден» в то же время, что и само тело. Прежние общества имели свою ритуальную практику воздержания. Коллективная практика, связанная с религиозными праздниками (пост до причастия - пост перед Рождеством - пост после последнего дня Масленицы), имела задачу выкачать и устранить в коллективном ритуале весь рассеян­ный агрессивный импульс в отношении тела (всю амбивалентность отношения к питанию и «потреблению»). Однако эти различные институты поста и умерщвления плоти вышли из употребления как архаизмы, несовместимые с тотальным и демократическим освобож­дением тела. Наше общество потребления, очевидно, больше не под­держивает, даже принципиально исключает ограничительную нор­му. Но, освобождая тело и все возможности его удовлетворения, оно хотело высвободить гармоническое отношение, ранее существовав­шее естественно у человека с его телом. Оказывается, что в этом зак­лючалось фантастическое заблуждение. Весь агрессивный враждеб­ный импульс, освобожденный в то же время и отныне не ликвидиру­емый социальными институтами, хлынул сегодня в само сердце универсальной заботы о теле. Именно он одушевляет затею настоя­щей саморепрессии, которая поразила сегодня треть взрослого насе­ления высокоразвитых стран (согласно американской анкете 50% женщин и 300 подростков из 446 следуют режиму). Именно этот импульс питает, сверх указаний моды (скажем еще раз, неоспори­мых), саморазрушительное неустранимое ожесточение, иррациональ­ное, когда красота и элегантность, которые были первоначальной целью, оказываются только алиби к повседневному навязчивому дис­циплинированному поведению. Путем тотального перевертывания тело становится угрожающим объектом, за которым нужно наблю­дать, который нужно ограничивать, умерщвлять с «эстетическими» целями, с глазами, устремленными на тощие, бестелесные модели журнала «Vogue», где можно расшифровать всю оборотную агрес­сивность общества изобилия в отношении его собственного триум­фа тела, всё горячее отрицание его собственных принципов.

Соединение красоты и репрессии в культе линии - к чему тело в его материальности и сексуальности не имеет по сути никакого от­ношения, но оказывается связано с двумя императивами, совершен­но не соответствующими целям удовольствия: с императивом моды, принципом социальной организации, и императивом смерти, прин­ципом психической организации, - это соединение является одним из больших парадоксов нашей «цивилизации». Мистика линии, оча­рование тонкости действуют так глубоко только потому, что это фор­мы Насилия, потому что тело оказывается в результате принесено в жертву, оно одновременно застыло в своем совершенстве и прояв­ляет неистовую активность в жертве. Все противоречия общества собраны здесь на уровне тела.

Скандинавская сауна дает вам «благодаря своему замечательно­му действию» окружность талии - окружность бедер - окружность ляжек - окружность икр - плоский живот - возрожденные ткани -укрепленное тело - гладкую кожу - новый силуэт.

«После трех месяцев употребления сканди-сауны... я потерял свои излишние килограммы, получил физическую форму и замечатель­ное нервное равновесие».

В Соединенных Штатах «низкокалорийные продукты», искусст­венные сахара, нежирное масло, режимы, известные благодаря рекла­ме, делают богатыми связанных с ними вкладчиков и изготовителей. Подсчитано, что 30 миллионов американцев страдают тучностью или считают себя тучными.

Существует автоматическая сексуализация предметов первой не­обходимости.

«Какое изделие ни выбрасывают в коммерческое пространство, будь то марка покрышек или модель гроба, именно одного места все­гда пытаются достигнуть у потенциального клиента: ниже пояса. Эротика для элиты, цорнография для широкой публики» {Жак Штер­нберг*. Ты моя ночь. Лосфельд).

Театр ню (Бродвей, «Привет, Калькутта»): полиция разрешила представления с условием, чтобы на сцене не было ни эрекции, ни проникновения.

Первая ярмарка порнографии в Копенгагене: «Секс-69». Речь идет о ярмарке, а не о фестивале, как объявили газеты, - то есть о коммер­ческой (в основном) выставке, предназначенной дать возможность производителям порнографического материала завоевать рынки... Кажется, что руководители Христианенсбурга, думая отважно лишить эту область всякой тайны и во многом, значит, привлекательности, устраняя барьеры, недоучли финансовый аспект дела. Дальновидные люди, падкие на выгодные вложения, быстро поняли, какой удачной находкой могла быть для них развитая эксплуатация этой области потребления, ставшая отныне областью свободной торговли. Быстро организовавшись, они движутся к превращению порнографии в одну из самых рентабельных индустрии Дании («Газеты»).

Нет ни миллиметра эрогенной зоны, которая осталась бы нетро­нутой (Ж. Ф. Хельд).

Повсюду речь идет о сексуальном взрыве, об «эскалации эроти­ки». Сексуальность находится на «переднем плане» общества потреб­ления, красочно влияя на всю смысловую область массовых комму­никаций. Все, что можно слышать и видеть, явно приобретает сексу­альное вибрато. Все, что предназначено для потребления, принимает

185вид сексуального экспонента. В то же время, конечно, и сама сексу­альность предложена для потребления. Здесь та же самая операция, на которую мы указывали в связи с молодостью и восстанием, жен­щиной и сексуальностью: увязывая все более и более систематичес­ки сексуальность с коммерческими и индустриальными предметами и посланиями, лишают последние их объективной рациональности, а первую - ее взрывчатой целенаправленности. Социальная и сексу­альная мутация следует, таким образом, по проторенным дорогам, из них важнейшими остаются «культурная» и рекламная эротика.

Конечно, взрыв эротики, ее быстрое распространение происхо­дит одновременно с глубокими изменениями во взаимоотношениях полов, в индивидуальном отношении к телу и сексу. Он отражает реальную и новую во всех отношениях настоятельность сексуаль­ных проблем. Но верно также, что сексуальная «афиша» современ­ного общества является гигантским алиби для этих самых проблем и, систематически их оформляя «официально», придает им ложную видимость «свободы», которая маскирует их глубокие противоречия.

Мы чувствуем, что эротизация безмерна и что эта безмерность имеет смысл. Передает ли она только кризис деидеализации, деком­прессии традиционных табу? В таком случае можно было бы думать, что, раз достигнут порог насыщения, раз утолена эта ненасытная потребность наследников пуританства, освобожденная сексуальность вновь обретает свое равновесие, став автономной и независимой от индустриальной и продуктивистской морали. Но можно также ду­мать, что начатая эскалация продолжится, как эскалация ВНП*, как эскалация завоевания пространства, как эскалация инновации в об­ласти моды и вещей и в силу тех же причин (Ж. Ф. Хельд): сексуаль­ность в этой перспективе окончательно включена в безграничный процесс производства и побочной дифференциации, потому что та­кова логика системы, которая ее «высвободила» в качестве эроти­ческой системы и в качестве индивидуальной и коллективной функ­ции потребления.

Отбросим всякий род моральной цензуры: речь не идет здесь о «развращенности», и, между прочим, мы знаем, что худшая сексу­альная «развращенность» может быть знаком жизненности, богат­ства, эмансипации: она оказывается тогда революционной и демон­стрирует исторический расцвет нового класса, сознающего свою по­беду, это демонстрирует, например, итальянский Ренессанс. Такая сексуальность - знак праздника. Но не такова сексуальность наших дней, она лишь призрак вышеописанной сексуальности, который вновь возникает на закате общества, находящегося под знаком смер­ти. Разложение класса или общества всегда заканчивается рассеяни­ем его членов на индивидов и (среди прочего) настоящей инфекцией сексуальности как двигателя индивидов и как фактора общественно-

Дата добавления: 2015-05-06