Символы и фантазмы в рекламе 1 страница

Г

го оживления - таким был конец Старого Порядка. Кажется, что раз­дробленный коллектив, отделенный от своего прошлого и не имею­щий представления о будущем, вновь возрождается в мире, почти ли­шенном импульсов, в котором смешиваются в одной и той же лихора­дочной неудовлетворенности непосредственные побуждения к прибыли и сексу. Потрясение общественных отношений, хрупкий мир и ожесточенная конкуренция, которые составляют среду экономичес­кого мира, отражаются на нервах и на чувствах, и сексуальность, пе­реставшая быть фактором связи и общей экзальтации, становится ин­дивидуальным исступлением. Она изолирует каждого, неотступно его преследуя. И характерная черта: обостряясь, она становится тревожной сама по себе. Больше над ней не тяготеют стыд, целомудрие, винов­ность, эти знаки веков и пуританства: последние исчезают мало-пома­лу вместе с официальными нормами и запретами. Только индивиду­альная инстанция репрессии, внутренняя цензура санкционирует сек­суальное освобождение. Цензура больше не институциирована (религиозно, морально, юридически) как формальное противостоя­ние сексуальности, она погружается теперь в индивидуальное бес­сознательное и питается из тех же источников, что и сексуальность. Все сексуальные удовлетворения, которые вас окружают, несут в себе свою собственную непрерывную цензуру. Нет больше репрес­сии, но цензура становится функцией повседневности.

«Мы внедряем неслыханный разврат», - говорил Рембо в своих «Городах». - Но эскалация эротики, сексуальное освобождение не име­ют ничего общего с разнузданностью всех чувств. Управляемая раз­нузданность и тяжелая пропитывающая ее тоска далеки от лозунга «изменить жизнь», они составляют не больше не меньше как коллек­тивную «среду», где сексуальность становится фактически частным делом, то есть беспощадно осознающей самое себя, нарциссической и скучающей сама с собой, - это сама идеология системы, которую она увенчивает в нравах и для которой она является политическим меха­низмом. Ведь по ту сторону реклам, которые «играют» на сексуально­сти, чтобы лучше продать, существует общественный порядок, кото­рый «разыгрывает» сексуальное освобождение (даже если он его мо­рально осуждает) против угрожающей диалектики целого.

Особенно не нужно смешивать отмеченную цензуру, относящу­юся к потребленной сексуальности, с цензурой моральной. Она не санкционирует сознательное сексуальное поведение во имя созна­тельных императивов: в этой области кажущаяся вседозволенность обязательна, всё ее там провоцирует и поддерживает, даже извраще-

187 I

ния могут свободно осуществляться (все это, конечно, относитель но, но ситуация развивается в этом направлении). Цензура, которую устанавливает наше общество в его сексуальной сверхчувствитель ности, более тонкая: она действует на уровне самих фантазмо_{в и} символической функции. Для нее ничего не значат все акции протес­та, направленные против традиционной цензуры: они борются с у_с_ таревшим противником, так как пуританские силы (еще опасные'» вместе со своей цензурой и своей моралью угрожают оружием, вы­шедшим из употребления. Основной процесс развивается в другом месте, а не на сознательном и очевидном уровне благоприятного или пагубного престижа секса. Существует, сверх того, ужасная наивность как у противников, так и у защитников сексуальной свободы, как у правых, так и у левых.

Возьмем несколько рекламных примеров: описание рекламного фильма шампанского Энрио (Ж.-Ф. Хельд). «Бутылка и роза. Роза краснеет, раскрывается, движется вперед к экрану, разбухает, увели­чивается в объеме; усиленный шум бьющегося сердца заполняет зал, ускоряется, делается лихорадочным, безумным; пробка начинает выходить из горлышка бутылки, медленно, непреклонно, она увели­чивается, приближается к камере, сдерживающая ее латунь мало-по­малу уступает; сердце стучит, стучит, роза увеличивается, снова проб­ка - ах! - и внезапно сердце останавливается, пробка выскакивает, пена шампанского продвигается маленькими толчками вдоль горлыш­ка бутылки, роза бледнеет и закрывается, напряжение падает decrescendo».

Вспомним также рекламу арматуры, где женщина-вамп с силой изображала во все увеличивающемся плане судороги и прогрессиру­ющий оргазм с рычагами, трубами, со всеми фаллическими и спер-матическими механизмами, - и тысячи подобных примеров, где дей­ствует в основе так называемое «тайное убеждение», которое «так опасно» манипулирует нашими «побуждениями и фантазмами» и является, вероятно, намного больше предметом интеллектуальных толков, чем воображения потребителя. Назойливая и рождающая чувство виновности эротическая реклама вызывает у нас столь глу­бокие волнения... Обнаженная блондинка с черными ремнями - это действует, это выигрывает, торговец ремнями становится богатым. И даже если констатируют, что «достаточно поднять к небу самый бе­зобидный зонтик, чтобы сделать из него фаллический символ», ХельД не сомневается ни в том, что речь идет о символе, ни в действеннос­ти этого символа как такового на платежеспособный спрос. Далее, он сравнивает два рекламных проекта бельевого магазина Вебера: производители выбрали первый, и они правы, говорит он, «млею­щий молодой человек как бы принесен в жертву. Для женщины боль­шой соблазн оказаться покорительницей... но именно этот соблазн

Если бы девушка-сфинкс и ее жертва стали образом марки оа неясное чувство виновности потенциальных клиентов было ак сильно, что они выбрали бы бюстгальтеры менее компроме­тирующие».

Таким образом, аналитики собираются с ученым видом, с восхи-ельной дрожью заняться рекламными фантазмами, тем, что есть ^И сь и там от неутолимой оральности, анальности или от фалличес-^ЗД η ^{все эт0} подключают к бессознательному потребителя, кото-^К°[й только и ждет, чтобы начали им манипулировать (вероятно, это бессознательное предполагают здесь данным заранее, потому что Фрейд о нем говорил: скрытая сущность, любимой пищей которой является символ или фантазм). Тот же порочный круг между бессо­знательным и фантазмами, как ранее между субъектом и объектом на уровне сознания. Связывают одно с другим, определяют одно через другое, бессознательное, сделанное по шаблону как индивидуальная функция, и фантазмы, поставляемые как конечные продукты реклам­ными агентствами. Таким образом, уклоняются от всех настоящих проблем, поставленных логикой бессознательного и символической функцией, материализуя их красочно в механическом процессе обо­значения и действенности знаков: «Существует бессознательное и затем вот фантазмы, которые его захватывают, и это чудесное соеди­нение помогает продавать». Это та же самая наивность, что у этноло­гов, которые верили в мифы, рассказанные им туземцами, и понима­ли их в буквальном смысле, так же как веру туземцев в магическую силу этих мифов и ритуалов, - всё, чтобы поддержать у себя самих свой рационалистический миф о «первобытной ментальное™». Сей­час ставится под вопрос прямое влияние рекламы на продажи; нуж­но бы также радикально поставить под вопрос эту фантастически наивную механику - алиби аналитиков и создателей рекламы.

Грубо говоря, вопрос заключается в следующем: существует ли действительно там внутри либидо? Что присутствует сексуального, либидинального в развернутой эротике? Является ли реклама (а также все другие массово-информационные системы) настоящей «сценой» фантазма? Не предполагает ли это явное символическое и фантазмати-ческое содержание в основе скорее букву, чем очевидное содержание мечтаний? И имеет ли по сути эротическое предписание больше цен­ности и символической действенности, чем имеет торговой действен­ности прямое коммерческое предписание? О чем идет речь?

Мы оказываемся, по сути, в этом случае перед лицом мифологии плана, которая изобретается, чтобы заставить принять за то, что является только фантасмагорией, чтобы поймать ^индивидов с помощью фальшивой символики в ловушку мифа об их ^индивидуальном бессознательном, чтобы его им придать как функ-^Цит° потребления. Нужно, чтобы люди верили, что они «имеют» бес-

189сознательное, что это бессознательное, спроецированное, объекти­вированное, находится здесь, в рекламной эротической символике, являющейся доказательством того, что оно существует, что они имев ют причину в него верить и, значит, желать с ним примириться, CHaJ чала на уровне «чтения» символов, затем при помощи присвоения благ, указанных этими «символами» и нагруженных этими «фантазя мами».

Фактически во всем этом эротическом фестивале нет ни символа, ни фантазма, и люди сражаются с ветряными мельницами, расценивая все это как «стратегию желания». Даже тогда, когда фаллические или другие послания не оказываются «в мгновение ока» продуктом иро­нии и проявлением открытой игры, можно без риска ошибиться допу­стить, что весь окружающий нас эротический материал целиком кулъту-рализован. Это материал не фантазматический и не символический, это материал окружения. Здесь говорит не Желание и не Бессознатель­ное, а культура, психоаналитическая субкультура, ставшая общим ме­стом, каталогом, рыночной риторикой, фантазированием второго пла­на, собственно аллегорией. Тут говорит не бессознательное, все это связано просто с психоанализом в том виде, в каком он институиро-ван, интегрирован и использован сегодня повторно в культурной сис­теме, конечно, не с психоанализом как аналитической практикой, а с функцией-знаком психоанализа, культурализованного, эстетизирован-ного, информатизированного. Не нужно бы все-таки смешивать фор­мальную и аллегорическую комбинаторику мифологизированных тем с дискурсом бессознательного, так же как искусственный костер с сим­волом огня. Нет ничего общего между этим «знаковым» огнем и по­этической субстанцией огня, проанализированной Башляром. Этот костер культурный знак, ничего больше, и он имеет ценность только культурной референции. Таким образом, вся реклама, современная эро­тика сделана из знаков, а не из смыслов.

Нельзя позволить себе поддаться эротической эскалации рекламы (так же как эскалации рекламной «иронии», игры, дистанции, «контр­рекламы», которая многозначительно идет в паре с ней): содержание рекламы представляет собой только рядоположенные знаки, которые все собираются в суперзнаке, в марке, каковая и является единствен­ным настоящим посланием. Нигде нет языка бессознательного, и осо­бенно самого бессознательного. Вот почему пятьдесят задниц, педан­тично расположенных Эрборном в его недавней рекламе («О да, всё здесь... это наша первая почва изучения, и во всех положениях, где она имеет необходимость выставить себя... ибо мы думаем вместе с мадам Севинье» и т. д.), вот почему эти пятьдесят задниц (и еще много других) возможны - они не посягают ни на что и не пробуждают ниче­го в глубине. Они только коннотации, метаязык коннотаций, они гово­рят о сексуальном мифе «современной» культуры и не имеют ничего

обшего с реальной анальностью - именно в силу этого они безвредны потребляются непосредственно в образе.

Настоящий фантазм непредставим. Если бы он мог быть пред­ставлен, он был бы невыносим. Реклама лезвий «Джилетт», пред­ставляющая нежные губы, вставленные в раму бритвенного лезвия, смотрится только потому, что она не говорит на самом деле о фантаз-ме вагинальной кастрации, на который она делает намек, фантазме невыносимом, она удовлетворяется объединением пустых знаков его синтаксиса, изолированных знаков, входящих в опись, которые не вызывают никакой бессознательной ассоциации (она, напротив, от них систематически ускользает), а только «культурные» ассоциации. Это музей символов Гревен*, застывшая вегетация фантазмов-зна-ков, каковые не имеют больше ничего от импульсивного действия.

Итак, принимать процесс рекламы за аффективную манипуляцию -значит делать ей много чести. Но, конечно, эта гигантская мистифи­кация, в которую втягиваются наперегонки цензоры и защитники, имеет очень точную функцию, заключающуюся в том, чтобы заста­вить забыть настоящий процесс, то есть радикальный анализ про­цессов цензуры, которые «влияют» очень эффективно позади всей этой фантасмагории. Настоящее воздействие, которое мы испытыва­ем вследствие рекламного эротического механизма, не заключает в себе ни «глубинного» убеждения, ни бессознательного внушения; это, напротив, цензура глубинного смысла, цензура символической функ­ции, фантазматического выражения в связном синтаксисе, короче, цензура живой эманации сексуальных значений. Все это зачеркнуто, процензурировано, уничтожено в игре закодированных сексуальных знаков, в смутной очевидности повсюду разлитой сексуальности, где неуловимая деструктурация синтаксиса оставляет место только для невосприимчивой и тавтологической манипуляции. Именно в силу этого систематического терроризма, который действует на самом уров­не значения, всякая сексуальность лишается своей субстанции и ста­новится материалом потребления. Именно здесь имеет место «про­цесс» потребления, и это более серьезно, хотя и иначе, чем наивный эксгибиционизм, ярмарочный фаллизм и водевильный фрейдизм.

Сексуализованная кукла

Это новая игрушка. Но детские игрушки, созданные исходя из фантазмов взрослого, возлагают ответственность на всю цивилиза­цию. Эта новая кукла свидетельствует об общем характере нашего отношения к сексу, как к любой другой вещи в обществе потребле­ния, которое управляется процессом симуляции и воссоздания. Прин­ципом этого является неестественное опьянение реализмом: сек-

191суальность здесь смешана с «объективной» реальностью половых органов.

Если посмотреть ближе, так же обстоит дело с цветом в телеви­дении, с обнаженностью тел в рекламе или в другом месте, с участи­ем на заводах или с «органическим и активным» участием зрителей в «тотальном» спектакле авангардного театра: повсюду речь идет об искусственном воссоздании «истины» или «тотальности», о систем матическом воссоздании «тотальности» на базе предварительного разделения труда и функций.

В случае сексуализованной куклы (эквивалента секса как игруш-ки, как инфантильной манипуляции) нужно разложить сексуальность как целое в ее символической функции тотального обмена, чтобы можно было ее очертить в сексуальных знаках (генитальные органы, нагота, вторичные сексуальные атрибуты, распространенное эроти­ческое значение всех предметов) и придать их индивиду как част­ную собственность или атрибут.

«Традиционная» кукла полностью выполняла свою символичес­кую функцию (и значит, также сексуальную). Наделить ее специ­фическим половым знаком - значит в некотором роде зачеркнуть символическую функцию и ограничить предмет в его зрелищной функции. Это не особый случай: пол, добавленный к кукле как вто­ричный атрибут, как сексуальное фантазирование и фактически как цензура символической функции, представляет на детском уровне именно эквивалент нудистского и эротического фантазирования, эк­зальтации знаков тела, которыми мы повсюду окружены.

Сексуальность является структурой тотального и символическо­го обмена.

1. Ее разрушают как символическое, заменяя ее реалистически­ми, очевидными, зрелищными значениями пола и «сексуальных по­требностей».

2. Ее разрушают как обмен (это главное), индивидуализируя Эрос, приписывая секс индивиду и индивида сексу. Это как бы завершение технического и общественного разделения труда. Секс становится час­тичной функцией, и в том же самом процессе он предназначается инди­виду в «частную» собственность (то же относится к бессознательному).

Понятно, что в основном речь идет об одном и том же: об отрица­нии сексуальности как символического обмена, как тотального про­цесса, происходящего по ту сторону функционального (то есть раз­рушительного) разделения.

Если разрушена и утрачена ее тотальная и символическая функция обмена, сексуальность попадает в двойную схему потребительной сто-имости-меновой стоимости (обе вместе являются характеристиками понятия объекта). Она объективируется как отдельная функция, од­новременно как:

1) потребительная стоимость для индивида (благодаря его соб­ственному полу, его «сексуальной технике» и его «сексуальным по­требностям», ибо речь идет на этот раз о технике и потребностях, а не о желании);

2) меновая стоимость (не символическая ценность, а то ли эко­номическая и торговая - проституция во всех ее формах, то ли, что сегодня более существенно, стоимость-показной знак или «сексуаль­ный стандарт»).

Именно всё это рассказывает под видом прогрессивной игрушки сексуализованная кукла. Как обнаженный зад женщины, предложен­ный в качестве бесплатного приложения к рекламе электрофона или Air-India, этот румяный секс является логическим искажением. Он такой же гротескный, как бюстгальтер на незрелой девушке (это мож­но наблюдать на пляжах). В разных формах он имеет, впрочем, оди­наковый смысл. Один скрывает, другой «раздевает», но оба свиде­тельствуют об одинаковой неестественности и одинаковом пуритан­стве. И в том, и в другом случае именно цензура действует посредством артефакта, посредством показной симуляции, всегда основанной на метафизике реализма, - реальное здесь овеществле­но и противопоставлено истине.

Чем более прибавляют знаков-атрибутов реального, чем более совершенствуют артефакт, тем более подавляют истину, отклоняя символическое бремя в сторону культурной метафизики овеществ­ленного секса. Также всё - а не только куклы - оказывается сегодня искусственно сексуализовано, чтобы лучше заклясть либидинальное и символическую функцию. Но этот особый случай восхитителен, ибо здесь именно родители с добрыми намерениями (?) и под видом сексуального воспитания осуществляют над ребенком настоящую кастрацию с помощью избыточного представления половых орга­нов там, где им нечего делать.

ДРАМА ДОСУГА, ИЛИ НЕВОЗМОЖНОСТЬ УБИТЬ СВОЕ ВРЕМЯ

В реальном или воображаемом изобилии «общества потребле­ния» Время занимает привилегированное место. Спрос на это весь­ма особенное благо почти уравновешивает спрос на все другие бла­га, взятые вместе. Существует, конечно, не больше равенства шан­сов, демократии в отношении свободного времени, чем в отношении всех других благ и услуг. С другой стороны, известно, что подсчет свободного времени в хронометрических единицах, если он показа­телен при сравнении одной эпохи с другой или одной культуры с Другой, больше совсем не является для нас абсолютной ценностью:

193 качество этого свободного времени, его ритм, его содержание, явля­ется ли оно остаточным по отношению к принудительному труду или автономным, - всё это становится отличительным знаком индивида группы, одного класса в отношении к другому. И даже избыток труда и отсутствие досуга может вновь стать привилегией менеджера или ответственного работника. Вопреки этой разнородности, которая обрела бы весь свой смысл в рамках дифференциальной теории ста­тусных знаков (часть которых составляет «потребленное» свободное ■ время), время сохраняет особую мифическую ценность уравнивания условий человеческого существования, ценность, воспринятую и те-матизированную в наши дни особенно как время досуга. Старая по­говорка, в которой некогда концентрировалось все требование соци­альной справедливости и согласно которой «все люди равны перед временем и смертью», выжила сегодня в тщательно поддерживае­мом мифе, согласно которому все оказываются равными в досуге.

«Подводная охота и вино из Самоса, чему они отдавались сообща, пробудили между ними глубокое товарищество. Возвращаясь на кате­ре, они заметили, что знают друг друга только по имени, и, желая об­меняться адресами, с изумлением открыли, что работают на одном за­воде, первый техническим директором, второй ночным сторожем».

Эта великолепная апология, в которой резюмируется вся идеоло­гия Средиземноморского клуба, включает несколько метафизичес­ких постулатов.

1. Досуг - это царство свободы.

2. Каждый человек является по природе свободным в своей сущ­ности и равным другим: нужно только перенести его в состояние «природы», чтобы возродилась эта сущностная свобода, равенство, братство. Таким образом, греческие острова и подводные глубины являются наследниками идеалов Французской революции.

3. Время является априорным, трансцендентным, предсуществу-ющим в отношении своего содержания измерением. Оно здесь, оно вас ждет. Если оно отчуждено, порабощено в труде, тогда «нет вре­мени». Величина абсолютная, неотчуждаемая как воздух, вода и т. д., оно в досуге вновь становится частной собственностью всех.

Этот последний пункт важен: он позволяет заметить, что время могло бы быть только продуктом определенной культуры, а точнее, некоторого способа производства. В таком случае оно с необходимо­стью подчинено тому же статусу, что и все блага, произведенные или имеющиеся в наличии в рамках данной системы производства: статусу собственности, частной или общественной, статусу присво­ения, статусу объекта, находящегося во владении и отчуждаемого, отчужденного или свободного, и участвует, как все объекты, произ­веденные в соответствии с этим систематическим способом, в ове­ществленной абстракции меновой стоимости.

Еще можно сказать, что большинство объектов имеют, несмотря ни на что, определенную потребительную стоимость, отделимую в теории от их меновой стоимости. Но время? В чем состоит его по­требительная стоимость, через какую объективную функцию или специфическую практику можно ее определить? Ведь таково требо­вание, лежащее в основе идеи «свободного» времени: восстановить γ времени его потребительную стоимость, освободить его как пус­тое измерение, чтобы заполнить его индивидуальной свободой. Од­нако в нашей системе время может быть «освобождено» только как объект, как хронометрический капитал лет, часов, дней, недель, «ин­вестированный» каждым «согласно его воле». Значит, оно уже не является более фактически «свободным», так как управляется в сво­ей хронометрии тотальной абстракцией, являющейся абстракцией системы производства.

Требование, которое лежит в основе досуга, заключает в себе, таким образом, неразрешимое противоречие и, собственно, неосу­ществимо. Горячая надежда на свободу свидетельствует о силе сис­темы принуждений, которая нигде не является такой поистине то­тальной, как на уровне времени. «Когда я говорю о времени, это зна­чит, что его уже больше нет», - говорил Аполлинер. О досуге можно сказать: «Когда «имеют» время, это значит, что оно уже больше не свободно». И противоречие заключается не в терминах, а в основе. Именно здесь выявляется трагический парадокс потребления. В каж­дом потребленном, находящемся во владении объекте, как в каждую минуту свободного времени, каждый человек хочет передать, верит, что может передать, свое желание, но в каждом присвоенном объек­те, в каждом осуществленном желании, как в каждую «свободную» минуту, желание уже отсутствует, необходимо отсутствует. От него остается только «бульон» желания.

В примитивных обществах нет времени. Вопрос, «имеют» ли там время или нет, лишен смысла. Время там просто ритм повторенных коллективных действий (ритуал труда, праздников). Его нельзя отде­лить от этих действий, чтобы спроецировать его в предвидимое и неуправляемое будущее. Оно не индивидуально, это сам ритм обме­на, оно достигает высшей точки в акте праздника. Нет существитель­ного, чтобы его назвать, оно смешивается с глаголами обмена, с кру­говоротом людей и природы. Оно, таким образом, является «связан­ным», но не принужденным, и эта «связанность» (Gebundenheit) не может быть противопоставлена «свободе». Оно собственно симво­лическое, то есть не изолируется абстрактно. Впрочем, слова «время символично» не имеют смысла: его там просто совсем не существу-w» не более, чем денег.

Аналогия времени с деньгами, напротив, существенна для ана­лиза «нашего» времени и того, что может означать большой знамена-

195тельный разрыв между временем труда и свободным временем, раз! рыв решающий, так как именно на нем основываются фундаменталья ные интенции общества потребления.

Лте is money¹: этот девиз, записанный огненными буквами на пишущих машинках Ремингтона, есть также на фронтоне заводов, во времени, порабощенном повседневностью, в становящемся все бо­лее важным понятии «бюджет времени». Он управляет даже - и имен­но это нас здесь интересует - досугом и свободным временем. Имен­но он определяет также пустое время и вписывается в солнечный циферблат пляжей и фронтоны клубов отдыха.

Время - товар редкий, драгоценный, подчиненный законам ме­новой стоимости. Это ясно для времени труда, потому что оно про­дано и куплено. Но чтобы быть «потребленным», само свободное время должно быть все более и более, прямо или косвенно куплен­ным. Норман Мейер* анализирует расчет производства, осуществи ленный в отношении апельсинового сока, поставляемого заморожен·! ным или жидким (в картонных коробках). Последний стоит дороже, потому что он включает в цену две минуты, выигранные по сравне­нию с приготовлением из замороженного продукта: его собственное свободное время также продано потребителю. И это логично, noJ тому что «свободное» время зависит фактически от выигранного вре­мени, от рентабельного капитала, от потенциальной производитель­ной силы, которую нужно, таким образом, вновь купить, чтобы ею располагать. Чтобы этому удивляться или этим возмущаться, нужно сохранить наивную гипотезу о «натуральном» времени, идеально нейтральном и предоставленном всем. Ту же самую истину иллюстя рирует совсем не абсурдная идея о возможности, положив франк в автоматический проигрыватель, «выкупить» две минуты тишины.

Разделенное, абстрактное, прохронометрированное время стано­вится, таким образом, гомогенным в системе меновой стоимости: оно возвращается здесь к тому же самому основанию, которое определя­ет любой другой объект. Будучи объектом временного подсчета, оно может и должно обмениваться на любой другой товар (в частности! на деньги). Впрочем, понятие времени-объекта можно перевернуть! как время является объектом, так и все произведенные объекты мо­гут рассматриваться как кристаллизованное время, в которое не только время труда при подсчете их торговой стоимости, но также время досуга в той мере, в какой технические объекты «экономят» время для тех, кто ими пользуется и доставляет себе удовольствие в зависи­мости от этого. Стиральная машина - это свободное время для домо­хозяйки, свободное время, заранее трансформированное в предмет и| обретающее, таким образом, возможность быть проданным и кум

¹ Время - деньги (англ.). ~ Пер.

ленным (свободное время, которое она употребляет, возможно, что­бы смотреть ТВ и рекламу других стиральных машин!).

Трактовка времени как меновой стоимости и как производитель­ной силы не останавливается на пороге досуга, как если бы послед­ний чудесным образом ускользал от всех принуждений, регулирую­щих время труда. Законы системы производства не имеют каникул. Они воспроизводят непрерывно и повсюду - на дорогах, пляжах, в клубах - время как производительную силу. Видимость раздвоения на время труда и время досуга - где последнее освящает трансцен­дентную сферу свободы - это миф. Эта важная противоположность, все более и более существенная на реальном уровне общества по­требления, является тем не менее формальной. Гигантская организа­ция годового времени в рамках «солнечного года» и «социального года», с каникулами как солнцестоянием частной жизни и началом весны как солнцестояния (или равноденствия) коллективной жизни, эти гигантские приливы и отливы только по видимости имеют сезон­ный характер. Это не ритм (как последовательность естественных моментов круговорота), это функциональный механизм. Один и тот же систематический процесс раздваивается на время труда и время досуга. Мы увидим, что в силу общей объективной логики нормы и принуждения, присущие времени труда, переносятся на свободное время и все его содержание.

Вернемся на мгновение к собственно идеологии досуга. Отдых, расслабление, отвлечение, развлечение являются, может быть, «по­требностями»; но они не представляют сами по себе присущее досу­гу требование, каким является потребление времени. Свободное вре­мя может быть заполнено всякой игровой деятельностью, но прежде всего это свобода потерять свое время, «убить» его в известных слу­чаях, израсходовать его в чистой трате. Вот почему недостаточно ска­зать, что досуг «отчужден», потому что он является только време­нем, необходимым для восстановления рабочей силы. «Отчуждение» досуга имеет более глубокий характер: оно не состоит в прямом под­чинении его времени труда, оно связано с самой невозможностью потерять свое время.

Настоящая потребительная ценность времени, та, которую без­надежно пытается восстановить досуг, - это свойство быть потерян­ным¹. Каникулы являются поиском времени, которое можно поте-

¹ Можно было бы думать, что в этом время противостоит всем другим объектам, «потребительная стоимость» которых состоит в том, чтобы находиться во владении, быть использованными в практике и освоенными. Но конечно, здесь глубокая ошибка; настоящая потребительная стоимость объектов заключается на самом деле также в том, чтобы быть истребленными, израсходованными «в чистой трате», - «символическая» потребительная стоимость повсюду ограничена ^и заменена «утилитарной» потребительной стоимостью.

рять в полном смысле слова, так, чтобы эта утрата не вошла, в свою! очередь, в процесс подсчета, так, чтобы время не оказалось (одно-1 временно) некоторым образом «выигранным». В нашей системе про-1 изводства и производительных сил можно только выиграть свое вре-| мя: эта фатальность тяготеет над досугом, как и над трудом. Можно! только «сделать производительным» свое время, будь это красочно пустое употребление. Свободное время каникул остается частной собственностью отдыхающего, объектом, благом, заработанным им потом в течение года, находящимся в его владении, с которым он поступает, как с другими объектами, но которого он не мог бы ли­шиться, чтобы его подарить, пожертвовать им (как поступают с пред­метом в случае подарка), чтобы вернуть его в полную незанятость, в потерю времени, что было бы его настоящей свободой. Он скован со «своим» временем, как Прометей со своей скалой, скован в промете­евском мифе о времени как производительной силе.

Дата добавления: 2015-05-06