B) Локк 3 страница

Давайте рассмотрим ту форму закона природы о собственности, которая заменила первоначальный закон природы или управляет собственностью в гражданском обществе. По первоначальному закону природы, человек вправе присвоить своим трудом столько, сколько он может употребить прежде, чем это испортится; не требуется более никаких ограничений, так как для других остается достаточно годного и никем еще не присвоенного. В соответствии с первоначальным законом природы, человек вправе присвоить своим трудом столько золота и серебра, сколько ему угодно, так как эти вещи ничего не стоят сами по себе^[230]. В гражданском обществе почти всё уже присвоено; земли в особенности стало недостаточно. Золота и серебра стало не только недостаточно, но из-за изобретения денег они стали «настолько ценными, что стали накапливаться»^[231]. Следует ожидать поэтому, что первоначальный закон природы заменен правилами, налагающими гораздо более строгие ограничения на присвоение, нежели те, которые существовали в естественном состоянии^[232]. Поскольку больше не остается достаточно годного для всех, то кажется, что справедливость должна была потребовать того, чтобы естественное право человека присваивать столько, сколько он может употребить, было ограничено правом присваивать столько, сколько ему необходимо, - чтобы бедные не «притеснялись». И поскольку золото и серебро сейчас безмерно ценны, то кажется, что справедливость должна была потребовать того, чтобы человек потерял естественное право присваивать столько денег, сколько ему угодно. Однако Локково учение прямо противоположно: право присвоения намного более ограничено в естественном состоянии, нежели в гражданском обществе. Правда, одна привилегия, которой пользует человек в естественном состоянии, отменена для человека в гражданском обществе: труд больше не создает достаточного подтверждения права собственности^[233]. Но эта потеря составляет только часть той огромной выгоды, которую приобретает право присвоения после того, как «первые века» подошли к концу. В гражданском обществе право присвоения полностью освобождено от оков, сковывавших его действием Локкового первоначального закона природы: учреждение денег учредило «булыпую собственность и право на нее»; человек может сейчас «полноправно и безущербно захватывать больше, нежели он сам может потребить»^[234]. Хотя Локк подчеркивает, что изобретение денег революционизировало собственность, он ни слова не говорит о том, как эта революция затронула естественное право накапливать сколько угодно золота и серебра. В соответствии с естественным законом - и это значит, в соответствии с нравственным законом - человек в гражданском обществе вправе приобретать столько всяческой собственности, и в особенности столько денег, сколько емуугодно; и он вправе приобретать их всеми способами, разрешенными позитивным законом, который сохраняет мир между конкурентами и в интересах конкурентов. Даже запрет естественного закона на расточительность больше не действителен в гражданском обществе^[235].

Локк не совершает нелепости оправдания эмансипации стяжательства ссылкой на несуществующее абсолютное право собственности. Он оправдывает эмансипацию стяжательства единственным способом, которым она может быть оправдана: он показывает, что она способствует всеобщему благу, общественному счастью или светскому благополучию общества. Ограничения стяжательства требовались в естественном состоянии потому, что естественное состояние есть состояние нужды. Можно совершенно безопасно отказать- ся от них в гражданском обществе потому, что гражданское общество есть состояние изобилия: «...король большой и плодородной территории [в Америке] питается, живет и одет хуже, чем поденщик в Англии»^[236]. Поденщик в Англии не имеет естественного права даже жаловаться на потерю своего естественного права присваивать землю и другие вещи своим трудом: исполнение всех прав и привилегий естественного состояния ему давало бы меньше богатства, нежели он приобретает, получая «на пропитание» вознаграждение за свою работу. Не только не страдая от эмансипации стяжательства, бедные обогащаются с её помощью. Ибо эмансипация стяжательства не просто совместима с общим изобилием, но является причиной его. Неограниченное присвоение без всякого беспокойства о нужде других есть истинное милосердие.

Труд, несомненно, предоставляет первоначальное обоснование права собственности. Но труд является также источником почти всей ценности: «труд создает куда большую часть ценности вещей, которыми мы пользуемся в этом мире». Труд перестает предоставлять обоснование права собственности в гражданском обществе; но он остается тем же, чем он всегда был, - источником ценности или богатства. В конечном счете, труд важен не как источник обоснования права собственности, но как источник богатства. Какова тогда причина труда? Что побуждает людей работать? Человека побуждают работать его желания, его своекорыстные желания. Однако того, что необходимо для голого самосохранения, очень мало, и поэтому оно не требует много работы; достаточно сбора желудей и яблок. Настоящая работа - улучшение спонтанных даров природы - предполагает, что человек не удовлетворен тем, что ему необходимо. Его аппетиты не расширятся, пока не расширятся его взгляды. Люди расширенных взглядов «разумны», их меньшинство. Настоящая работа предполагает, к тому же, что человек готов и способен переносить нынешнюю трудность работы ради будущего удобства; и «тру- долюбивых» меньшинство. «Ленивая и безрассудная часть людей» составляет «гораздо большее количество». Создание богатства, к тому же, требует того, чтобы трудолюбивые и разумные, которые добровольно и интенсивно работают, взяли на себя инициативу и заставили ленивых и безрассудных работать против их воли, хотя и на их собственное благо. Человек, интенсивно работающий над улучшением даров природы, просто чтобы иметь не только то, что ему необходимо, но и то, что он может потребить, «не уменьшает, но увеличивает совокупное владение человечества». Он больший благодетель человечества, чем те, кто раздает милостыню бедным; последние скорее уменьшают, чем увеличивают, совокупное владение человечества. Более того, присваивая столько, сколько они могут употребить, трудолюбивые и разумные уменьшают пространство «великого общественного выгона мира», который лежит невозделанным; посредством «такого огораживания» они создают некий недостаток, который заставляет ленивых и безрассудных работать интенсивнее, нежели они бы работали без этого, и таким образом улучшать свое собственное положение, улучшая положение всех. Но подлинного изобилия не будет создано, если у индивида не будет стимула присваивать больше, чем он может потребить. Даже трудолюбивые и разумные снова впадут в сонную лень, так характерную для раннего человека, пока их amor habendi* не будет иметь иных объектов, чем вещи, полезные сами по себе, такие как плодовитая земля, полезные животные и просторные дома. Труд, необходимый для того, чтобы создать изобилие, не придет, если не будут существовать деньги: «Стоит только кому-то узнать нечто, что полезно и обладает ценностью денег для его соседей, вы увидите, как этот человек сейчас же начнет увеличивать своё имущество» «сверх потребления своим семейством и обильно возмещать его расход». Таким образом, тогда как труд есть необходимая причина изобилия, он не есть достаточная причина его; стимулом к тому труду, который производит настоящее изобилие, является стяжательство - желание иметь больше, чем человек может потребить, - которое возникает из изобретения денег. Мы должны заметить вдобавок, что то, чему дали начало деньги, осуществляется только благодаря открытиям и изобретениям, взращенным естественной наукой: «изучение природы... может быть более благотворным для человечества, нежели памятники образцового милосердия, построенные такой большой ценой создателями больниц и богаделен. Тот, кто первым... сделал общенародным достоинство и порядокупотребления kin-kina*... спас из могилы больше людей, чем те, кто строил... больницы»^[237].

Если цель государства есть не что иное, как «мир, безопасность и общественное благо народа»; если мир и безопасность есть необходимые условия изобилия и общественное благо народа тождественно с изобилием; если цель государства есть поэтому изобилие; если изобилие требует эмансипации стяжательства; и если стяжательство неизбежно ослабевает, когда его награды не прочно принадлежат тем, кто заслуживает их, - если всё это верно, то из этого следует, что цель гражданского общества есть «сохранение собственности». «Великой и главной целью... людей, соединяющихся в государства и подчиняющихся правлению, является сохранение их собственности». Этим центральным утверждением Локк не имеет в виду, что люди входят в гражданское общество, чтобы сохранять те «узкие пределы маленькой собственности каждого человека», внутри которых их желания ограничивались «простым, бедным образом жизни» «в начале вещей» или в естественном состоянии. Люди входят в общество не столько чтобы сохранять, сколько чтобы увеличивать своё имущество. Та собственность, которая должна «сохраняться» гражданским обществом, не есть «статическая» собственность - небольшая ферма, которую человек получил по наследству от отцов и оставит детям, - но «динамическая» собственность. Мысль Локка полностью выражается утверждением Мэдисона: «Защита [различных и неравных способностей приобретения собственности] является первой целью правительства»^[238].

Одно дело сказать, что целью правительства или общества является сохранение собственности или защита неравных способностей приобретения; совершенно другое дело и, может показаться, совершенно излишнее дело сказать, как это делает Локк, что собственность предшествует гражданскому обществу. Однако, говоря, что собственность предшествует гражданскому обществу, Локк говорит, что даже гражданская собственность - собственность, вла- дение которой основано на позитивном законе, - в решающем отношении независима от общества: она не есть творение общества. «Человек», т. е. индивид, имеет «всё еще в себе великую основу собственности». Собственность создается индивидом и разными индивидами в разной степени. Гражданское общество только лишь создает условия, при которых индивиды могут совершать свою про- изводительно-стяжательскую деятельность без препятствий.

Доктрина Локка о собственности совершенно понятна сегодня, если воспринимать ее как классическую доктрину «духа капитализма» или как доктрину главной цели государственной политики. С XIX века читатели Локка обнаружили, что им трудно понять, почему он употреблял «фразеологию закона природы» или почему он излагал свою доктрину в терминах естественного закона. Но сказать, что общественное счастье требует эмансипации и защиты стяжательских способностей, равносильно тому, чтобы сказать, что накопление сколь угодного количества денег и другого богатства - правильно или справедливо, т. е. справедливо по сути, или справедливо по природе. И правила, которые позволяют нам отличить то, что по природе справедливо, от того, что по природе несправедливо, абсолютно ли или при определенных условиях, назывались «утверждениями закона природы». Последователи Локка в следующих поколениях больше не думали, что им нужна «фразеология закона природы», потому что они считали само собой разумеющимся то, что Локк не считал таковым: Локк всё еще думал, что он должен доказать, что неограниченное приобретение богатства не является несправедливым или нравственно порочным.

Конечно, Локку было просто видеть проблему там, где позднее люди видели только повод к одобрению прогресса или самих себя, так как в его время большинство всё еще придерживалось более старого взгляда, согласно которому неограниченное приобретение богатства несправедливо или нравственно порочно. Этим объясняется и то, почему Локк, излагая свою доктрину собственности, «так запутывал смысл своих слов, что нелегко было понять его», или соглашался по возможности «с толпой». Скрывая поэтому революционный характер своей доктрины о собственности от большинства своих читателей, он все-таки указал его достаточно ясно. Он это сделал, изредка упоминая и, по-видимому, одобряя старый взгляд. Он приписал введение «больших имуществ и права на них» «желанию иметь больше, чем человеку» необходимо, или росту «жадности», или «атог sceleratus habendi*, порочной алчности». В том же тоне он пренебрежительно отзывается о «кусочках желтого металла» и «искристой гальке»^[239]. Но он скоро бросает такие niaiseries**: основная мысль его главы о собственности состоит в том, что жадность и алчность настолько далеки от того, чтобы быть злыми или глупыми, что при правильном направлении являются в высшей степени благотворными и разумными, намного больше, чем «образцовое милосердие». Можно достичь намного больших «общественных преимуществ», строя гражданское общество на «низкой, но прочной почве» эгоизма или некоторых «частных пороков», чем тщетно взывая к добродетели, «бесприданнице» по природе. Надо опираться не на то, как люди должны жить, а на то, как они и живут. Локк почти цитирует слова апостола: «Бог, дающий нам на потребу всего в изобилии», - и он говорит о «Божием благословении, изливаемом на [человека] щедрой рукой», однако «природа и земля дают только почти бесполезные сами по себе материалы»^[240]. Он говорит, что Бог - «единственный владыка и владелец всего мира», что люди - собственность Бога и что «собственность человека на творение - не что иное, как свобода пользования, которую дал ему Бог»; но он говорит также, что «человек в естественном состоянии [есть] абсолютный владыка своего тела и имущества»^[241]. Он говорит, что «всегда будет гре- хом, если некий имущий человек позволяет брату своему погибнуть, не предоставляя ему помощи от своего изобилия». Но в предметном обсуждении собственности он молчит о каких-либо обязанностях милосердия^[242].

Учение Локка о собственности, да и вся его политическая философия революционны не только в отношении Библейской традиции, но и в отношении философской традиции. Вследствие смещения акцента с естественных обязанностей или обязательств на естественные права индивид, «я», стал центром и источником нравственного мира, после того как человек - в отличие от человеческой цели - стал этим центром или источником. Локкова доктрина собственности является еще более «продвинутым» выражением того радикального изменения, каким была политическая философия Гоббса. По Локку, человек, а не природа, труд человека, а не дар природы, является источником почти всего ценного: почти всему ценному человек обязан своими собственными усилиям. Не покорная благодарность и сознательное следование или имитация природы, но обнадеживающая уверенность в своих силах и творчество стали с этого времени признаками человеческого благородства. Человек фактически освобожден от оков природы, и тем самым индивид освобожден от общественных оков, предшествующих какому бы то ни было согласию или договору, посредством эмансипации его продуктивного стяжательства, которое является необходимо, хотя и случайно, благотворным и поэтому в состоянии стать сильнейшей из всех общественных оков: сдерживание аппетитов заменяется механизмом, действие которого является гуманным. И эта эмансипация достигнута благодаря прообразу вещей конвенциональных, т. е. денег. Мир, в котором, кажется, правит человеческое творчество, есть на самом деле мир, заменивший господство природы господством конвенции.

С этого времени, природа и даёт только почти бесполезные сами по себе материалы; формы поставляются человеком, свободным творением человека. Ибо нет никаких естественных форм, ника- ких умопостигаемых «сущностей»; «отвлеченные идеи» являются «изобретениями и творениями разума, сделанными им самим для своего собственного потребления». Разум и наука стоят в том же отношении к «данному», в котором человеческий труд, призванный на величайшие усилия деньгами, стоит к сырым материалам. Нет тогда никаких естественных принципов разума: всё знание приобретено; всё знание зависит от труда и есть труд^[243].

Локк - гедонист: «что, по существу, хорошо и плохо есть не что иное, как только удовольствие или боль». Но его гедонизм особый: «Величайшее счастье состоит» не в получении величайших удовольствий, но в «обладании теми вещами, которые доставляют величайшие удовольствия». Не совсем случайно, что глава, где эти утверждения имеют место и которая оказывается самой обширной в «Эссе», называется «Власть». Ибо если, как говорит Гоббс, «власть человека... есть его нынешние средства для приобретение некоторого явного будущего блага», Локк говорит, в сущности, что величайшее счастье состоит в величайшей власти. Поскольку не существует познаваемой природы, не существует и природы человека, ссылаясь на которую мы могли бы провести различие между удовольствиями, соответствующими природе, и удовольствиями, противоречащими природе, или между удовольствиями по природе выше и удовольствиями по природе ниже: удовольствием и болью «для различных людей» являются «весьма различные вещи». Поэтому «древние философы напрасно спрашивали, в богатстве ли состоит summum bonum*, или в телесных наслаждениях, или в добродетели, или же в созерцании?» В отсутствие summum bonum человек совсем лишился бы звезды и компаса в жизни, если не было бы summum malum**. «Желание всегда движимо злом, во избежание его»^[244]. Сильнейшее желание есть желание самосохранения. Зло, от которого отшатывается сильнейшее желание, есть смерть. Из этого следует, что смерть есть величайшее зло: не естественная сладость жизни, но ужасы смерти заставляют нас цепляться за жизнь. Природа твердо устанавливает то, от чего желание удаляется, отправную точку желания; цель, к которой желание движется, вторична. Первичный факт - желание. Но это желание, этот недостаток, больше не понимается как указывающий на нечто совершенное, полное, целое. Потребности жизни больше не понимаются как необходимые для совершенной жизни или хорошей жизни, но просто как неизбежность. Удовлетворение желаний поэтому больше не ограничено требованиями хорошей жизни и становится бесцельным. Цель желания определяется природой только отрицательно - отрицание боли. Не удовольствием, более или менее смутно ожидаемым, вызываются человеческие усилия: «главный, если не единственный, стимул к человеческому усердию и действию есть неудобство». Настолько мощно естественное первенство боли, что активное отрицание боли само мучительно. Боль, удаляющая боль, есть труд^[245]. Это та боль и, следовательно, недостаток, который первоначально дает человеку самое важное из всех прав: скорее страдания и недостатки, чем достоинства и добродетели, создают права. Гоббс отождествлял разумную жизнь как жизнь, поглощенную боязнью страха, боязнью, освобождающей нас от страха. Движимый тем же духом Локк отождествлял разумную жизнь с жизнью, поглощенной болью, освобождающей от боли. Труд заменяет искусство, подражающее природе; ибо труд, по словам Гегеля, есть отрицательное отношение к природе. Исходная точка человеческих усилий - нищета: естественное состояние есть состояние бедности. Путь к счастью есть движение от естественного состояния, движение от природы: отрицание природы есть путь к счастью. И если движение к счастью есть реальность свободы, то свобода есть отрицание. Подобно самой первичной боли, боль, освобождающая от боли, «прекращается только в смерти». Поскольку тогда нет чистых удовольствий, то нет неизбежного противоречия между гражданским обществом в качестве могущественного левиафана или принудительного общества, с одной стороны, и хорошей жизни, с другой: гедонизм становится утилитаризмом или политическим гедонизмом. Болезненное освобождение от боли достигает кульминации не столько в величайших удовольствиях, сколько в «обладании теми вещами, которые доставляют величайшие удовольствия». Жизнь есть безрадостный поиск радости.

Дата добавления: 2015-05-08