Зак. 494 2 страница. В заключение считаем долгом сказать, что своим исследо- ИСТОРИЯ

В заключение считаем долгом сказать, что своим исследо-

ИСТОРИЯ. НАЧАЛО

ванием мы хотели прежде всего привлечь внимание к некото­рым новым для японистики проблемам и не надеялись на их окончательное разрешение. Выводы работы и ее методы будут, несомненно, уточняться и дополняться. Но, как заметил монах и мыслитель Кэнко-хоси, «когда что-либо не закончено и так оставлено,— это вызывает ощущение долговечности жизни... В буддийских и иных сочинениях, написанных древними мудре­цами, тоже очень много недостающих глав и разделов» [Кэнко, 1988, с. 352].

Прежде всего должно сказать о том, что мы понимаем под «историей» относительно того места и того времени, о которых пойдет речь в этой главе.

Для историографии достаточно характерен «реалистический» подход, заключающийся в выделении «достоверной» и «недо­стоверной» информации, содержащейся в источниках. И такой подход вполне оправдан (применительно к японскому материа­лу см., например, [Деопик, Симонова-Гудзенко, 1986]). Но наша задача состоит в другом: в исследовании представлений об ис­тории в интересующее нас время. Название главы поэтому до­статочно условно—-мы исследуем не столько факты реальности, сколько факты сознания, осмысляющие эту реальность. Главным объектом нашего изучения является текст. Поэтому сам текст и представляет собой главную реальность как исторического раз­дела, так и книги в целом.

Следует заметить, что в коллективном сознании укореняется не столько факт, сколько его отражение. В этом смысле отра­жение факта имеет не меньшие, а может быть, и большие воз­можности для влияния на последующее развитие событий (в том числе и отдаленных), нежели сам факт. Мы понимаем «исто­рию» в том значении, в каком она понималась самими творца­ми письменной истории. И здесь, пожалуй, вряд ли возможны разночтения: под историей они разумели все то бывшее, что имело значение для коллектива. История в данном случае — это коллективное прошлое, в которое входит и миф, и предание, и более «достоверные» события недавнего времени. И если для современного массового сознания большее значение имеет не­давнее прошлое, то для традиционного общества именно «собы­тия» далекой древности обладают особой авторитетностью и объяснительной силой.

К японской исторической традиции вполне применимо опре­деление «островная»: географическая отдаленность от континен­та формировала тип сознания, более склонного обращаться к истории собственной страны, нежели представлять ее в качест­ве части истории мировой или региональной (страны, о которых японцы располагали более или менее достоверными сведениями, ограничивались Кореей и Китаем). Японцам были чужды попыт-

ки создания «всеобщих историй» на манер средневековых евро­пейских хроник, переживавших далекое прошлое в качестве об­щей священной истории, в связи с чем история современная и будущая также рассматривались как имеющие общее предна­значение (мы не говорим уже о «всеобщих» античных историях, первая из которых датируется по крайней мере IV в. до н. э. [Барг, 1987, с. 68]).

Японских историков интересовали прежде всего события, случившиеся дома. Это отнюдь не означает, что они не имели представления об устройстве жизни на материке. Нет, японцы были любознательны и усиленно перенимали многое из того, что казалось им полезным. Тем не менее интерес к материалу определялся возможностью заимствований, а исторический опыт Кореи и Китая мало становился поначалу предметом описания и рефлексии.

Первые известные нам достоверные нарративные сочинения («Кодзики»—712 г., «Нихон секи»—720 г.) представляют собой мифологическо-летописные своды. Тексты эти освящены авто­ритетом государства и одновременно освящают его. Будучи со­ставлены людьми, чьи имена известны нам, они выражают об­щезначимые государственные ценности.

Важнейшей особенностью сводов является совпадение субъ­екта и объекта описания. Собственно говоря, подобная нерас­члененность, включенность «автора» в объект изображения не есть черта, свойственная именно историческому описанию, а представляет собой признак, характеризующий начало времени порождения письменных текстов, когда индивидуального твор­чества в современном понимании этого термина еще не сущест­вует. Вот почему эти тексты — всегда продукт коллективного творчества не только в историографии, но и в других областях (жанрах) письменного творчества.

История понималась прежде всего как прошлое государст­ва (персонифицирующееся в истории правящего, а также других могущественных родов). Иными словами: государство создает свою автобиографию. Одновременно ведется интенсивная рабо­та над юридической основой государственности. Точно так же, как и в исторических сводах, предметом изображения сводов законодательных является государство.

Однако по сравнению с историческими сочинениями памят­ники правовой мысли обладают целым рядом жанрово-содержа-тельных особенностей. Их интересует не диахронность, а син­хронность, они описывают не то, что было, а чему надлежит быть, т. е. фиксируют не реально происшедшие события, а их идеальную структуру, автоматизируя реакции государства на социально-экологические изменения путем введения однознач­ных правил функционирования государства. Летописи, таким образом, формируют представления о прошлом, а правовые тек­сты— о панхронистическом настоящем. И если летописи можно уподобить автобиографии государства, то законы — автопортре-16

ту Одной из его особенностей является предельная обобщен­ность: японское законодательство — документ достаточно близ­кий (по структуре, содержанию и формулированию) по отно­шению к законодательству Китая, представлявшему собой в си­лу его высокоразвитой структуры централизованного управле­ния подражательную модель для всех государств Дальнего Во­стока.

В связи с такой близостью законодательств различных стран возникает вполне естественный вопрос о соотношении законо­дательства и реалий жизни.

Первым из дошедших до нас сводом законов является «Тай-хо рицурё», составленный в 700 г. (тексты памятников правовой мысли см. [Рицурё, 1976], перевод «Тайхо рицурё» на русский язык [Тайхорё, 1985]). В составлении кодекса приняли участие девятнадцать человек. В основу законодательства был положен не сохранившийся кодекс «Киёмихарарё». Текст «Тайхо рицу­рё» также почти не сохранился, и он лишь частично восстанав­ливается по позднейшим комментариям и записям хроники «Секу нихонги». Следующий кодекс — «Ёро рицурё» — был об­народован в 757 г. Отличия его от «Тайхо рицурё» незначительны, как то обнаруживается при сравнении сохранившихся фрагмен­тов. В целом же сохранность «Ёро рицурё» намного выше — вос­становить удается большую часть текста.

«Ёро рицурё», равно как и «Тайхо рицурё», состоит из двух основных разделов — «рицу» и «рё» («Тайхо» и «Ёро» обозна­чают соответствующие годам обнародования девизы правлений). «Рицу» (кит. «люй») представляет собой уголовный кодекс, а «рё» (кит. «лин») — установления относительно государствен­но-бюрократического устройства и системы землепользования («гражданский кодекс»). Такая структура повторяет строение китайских законодательств (см. о них [Кычанов, 1986]).

Статьи уголовного права почти полностью утеряны. Исклю­чается также их реконструкция по более поздним источникам. С другой стороны, как показал текстологический анализ, сохра­нившиеся статьи «рицу» практически не отличаются от танского законодательства [Рицурё, 1976, с. 744]. Что касается «рё», то восстанавливается (хотя и не полностью) именно эта часть «Тайхо рицурё» и практически целиком — в «Ёро рицурё».

Исходя из такой сохранности дошедших до нас источников, некоторые японские историки выдвинули чрезвычайно интерес­ное, на наш взгляд, предположение о неравнозначной ценнос­ти «рицу» и «рё» в нарской Японии (Нара была столицей стра­ны с 710 по 784 г.). Если организация централизованного бюро­кратического аппарата действительно строилась в соответствии с танскими образцами (хотя в нее и было внесено Немало из­менений, призванных обеспечить преемственность по отношению к традиционной структуре власти), то применение китайского уголовного права столкнулось со значительными трудностями, ибо стадиально не соответствовало морально-этическим устоям

2 Зак. 494

тогдашнего японского общества, продолжавшего жить в соот­ветствии с нормами обычного права [Хаякава, 1974, с. 126— 131].

Вряд ли можно говорить о каких-либо систематических по­пытках его кодификации. Характерной чертой этих норм (склон­ных принимать форму табуаций) является их вплетенность в «историческое» повествование о прошлом, т. е. ссылка на пре­цедент, как то происходит, скажем, с «небесными преступле­ниями», совершаемыми мифологическим трикстером Сусаноо, о которых рассказывается в мифологическо-летописных сводах (о преступлениях «небесных» и «земных», ставящих под угрозу хозяйственную, социальную и ритуальную жизнь общины, см. [Энгисики, 1970, с. 2—3]). Высказывается также вполне обосно­ванное предположение, что более ранние, не сохранившиеся японские законодательства состояли только из статей граждан­ского права [Рицурё, 1976, с. 745—746].

Таким образом, «рицу» и «рё» находились в Японии не во взаимодополняющих отношениях, как то было в Китае. Внима­ние правящих кругов обращалось по преимуществу к задачам строительства бюрократического аппарата, что вполне адекват­но объясняет факт исчезновения текста «рицу», находившего применение в весьма ограниченной степени. «Рицу» в нарской Японии — это скорее почти ритуальное благопожелание, нежели универсальный фактор формирования социальных отношений.

Казалось бы: раз уголовное законодательство японцам было
не столь уж.необходимо, то можно было и вообще отказаться
от него. Но это не так. Человек, еще не порвавший окончатель­
но с архаическими формами мышления, склонен оценивать текст
с точки зрения сохранения его полноты — при отсутствии какой-
либо из частей текст теряет для него свою магическую эффек­
тивность. Фактически же наибольшая эффективность достигалась
там, где объектом текстовой деятельности было само государст­
во (чиновничий аппарат). Попытка же освоения социума, уже
имевшего сложившиеся представления о самом себе с помощью
норм обычного права, была связана на первых порах с серьез­
ными затруднениями. Тем не менее ради воссоздания полноты
текста-прототипа японцы предпочли скопировать китайский уго­
ловный кодекс, что практически снимает вопрос об использова­
нии его в качестве сколько-нибудь надежного источника для
характеристики существовавших социальных отношений (об
аналогичной ситуации, возникшей в Европе вследствие исполь­
зования латыви в качестве письменного языка, см ГГуревич
1975]). ¹

Исследуя процесс создания законодательных кодексов, мож­но проследить изменения в составе его авторов. Если в работе над «Тайхо рицурё» ведущая роль принадлежала переселенцам с континента, а также японцам, обучавшимся в Китае (люди эти получали классическое образование, но по преимуществу не являлись специалистами в области права), то в составлении

Ёро рицурё» участвовало немало чиновников, хотя и не имев­ших случая для непосредственного контакта с материковой цн-илизацией, но усиленно занимавшихся изучением именно за­конов [Рицурё, 1976, с. 778].

Подобные специалисты осуществляли также и достаточно активную работу по коллективному комментированию законов. Наиболее ранний из таких комментариев был составлен около 740 г. (неравнозначная ценность «рицу» и «рё» для тогдашней Японии еще раз подтверждается тем, что основным объектом комментаторской деятельности послужило «гражданское зако­нодательство»). Важность такой работы для развития текстовой деятельности несомненна: объектом рассмотрения такого рода текста становится по преимуществу другой текст. Тексты, для которых основным источником первичной информации являют­ся не реалии жизни, а другой текст, мы определяем как тексты «второго порядка». Их появление маркирует собой важнейший этап развития словесности, когда ее развитие становится до оп­ределенной степени самодостаточным.

Несмотря на все ограничения в применении законодательст­ва, следует признать его возрастающую во времени значимость для формирования психотипа личности, приближающегося в некотором смысле к человеку современному, ибо основным объектом правовой деятельности государства выступает человек (по преимуществу чиновный), признаваемый главным модулем социальной системы. Но, так же как и в Китае, основная на­правленность законодательных кодексов состояла не в регули­ровании взаимоотношений между частными индивидуумами: они были предназначены для поддержания общественного порядка, а не обеспечения индивидуальных прав [Кычанов, 1986, с. 10], т. е. фактически происходила абсолютизация только одного типа отношений — между индивидуумом и обществом, государством.

Овладение достижениями китайской культуры, равно как и формирование средневекового класса образованных, происходи­ло весьма быстро. К основным социальным группам грамотно­го населения следует отнести часть буддийского духовенства и чиновничества.

Школы чиновников создаются в Японии достаточно рано: столичная — в 670 г. (в ней обучалось около 400 человек), а про­винциальные— в 701 г., т. е. еще до того как можно говорить о сколько-нибудь широком стихийном распространении письмен­ности: овладение грамотой для ведения текущих государствен­ных дел было совершенно необходимо. В условиях ограничен­ного количества носителей письменной культуры (основу кото­рых составляли переселенцы с материка) пришлось прибегнуть к созданию государственных школ, где на основе уже сложив­шихся в Китае текстов, активно ввозимых в то время, изучались сочинения по истории, произведения конфуцианской классики, математика, литература, законы.

Шарлотта фон Вершуер, проанализировавшая официальные

2»

контакты между Японией и Китаем в VIII—IX вв., пришла к выводу, что основным каналом проникновения китайской куль­туры в Японию была письменная информация [Вершуер, 1985]. Это безусловно связано в значительной степени с географиче­ским положением Японии, предопределившим отсутствие массо­вых контактов населения (хотя, безусловно, нельзя и недооце­нивать роль иммигрантов из Кореи и Китая; см. об этом ниже). Посольства в Китай (с 630 по 838 г. их было отправлено 15) имели прежде всего ритуально-этикетный смысл и были при­званы подтвердить авторитет и легитимность японской правя­щей династии за счет признания ее миссий Китаем [Борген, 1982, с. 2]. С другой стороны, в состав посольств входили экс­перты, целью которых являлось приобретение книг. Только Сай­те и Кукай (подробнее см. о них в разделе «Религия»), напра­вившиеся в Китай с посольством 804 г., привезли в Японию 446 текстов буддийского содержания (число светских сочине­ний не поддается учету).

Усвоение единого корпуса текстов создавало единую куль­турную память, без которой невозможно формирование обще­национальной культуры, создание централизованного государ­ства. Китайский язык до некоторой степени играл роль койнэ, призванного преодолеть и диалектную раздробленность. По­скольку китайский язык распространялся в Японии не как результат многовекового «естественного» развития, а как сло­жившаяся данность, то ведущей в этом процессе была не прак­тика, а грамматика, предполагавшая именно упорядоченное школьное обучение.

Количество грамотных в это время приблизительно совпа­дает с числом чиновников (в столице их число оценивается в семь-десять тысяч). Уровень овладения китайским письменным языком был различен. И если документы, издававшиеся дво­ром, составлены на правильном вэньяне, то по мере пониже­ния уровня авторитетности государственных учреждений увели­чивалась и степень варваризации используемого ими языка, включающая активное употребление форм, свойственных грам­матике японского языка [Мурао, 1962, с. 14—19]. В достаточно большой степени может варьироваться и стиль документов, под­готовленных в разных провинциях, что свидетельствует о неод­нородной подготовленности чиновничьего аппарата. Это утвер­ждение справедливо, в частности, в отношении описаний про­винций «Фудоки» [Кониси, 1984, с. 253].

Свободный допуск в столичную школу ограничивался сыновь­ями и внуками чиновников не ниже пятого ранга (минимально необходимого для занятия должности при дворе), чем, в част­ности, обеспечивалось самопроизводство высшей бюрократиче­ской элиты. Те чиновники, которые командировались из столицы в провинцию, становились одновременно и преподавателями про­винциальных школ, чем до определенной степени обеспечивалась унификация учебного процесса, т. е. создание фонда «общей

памяти». Помимо них существовал и постоянный штат препода­вателей (так же, как и в столичной школе).

Когда коллективная память социума превышает объем па­мяти отдельного человека, тогда появляется прочное разделение интеллектуального труда. И хотя этот процесс в Японии VIII в. уже начался, он был еще очень далек от своего завершения. Идеальный образ чиновника являет собой человека, с одинако­вым успехом умеющего распоряжаться налогами, играть на Алейте, слагать стихи, начитанного в истории. Школьное обу­чение было направлено на формирование именно такого типа личности.

Учебники переписывались в «Книжном управлении», другой важной функцией которого был сбор получаемых им из других учреждений документов, использовавшихся затем при состав­лении официальных хроник. Судя по спискам учебных текстов, основное внимание уделялось изучению именно исторических произведений, что отражает общую ориентацию раннеяпонской письменной культуры на самопознание с помощью языка и ин­струментальных методов, свойственных историческому анализу прошлого.

В целом сложившуюся систему обучения следует признать весьма эффективной: от VIII в. сохранилось около 12 тысяч единиц различных письменных документов, связанных с жизне­деятельностью государства [Пасков, 1987, с. 5].

Если законодательство можно признать элементом, объеди­няющим различные культуры Дальнего Востока (корейское за­конодательство также строилось в соответствии с китайским), то исторические сочинения, посвященные отечественной истории, в большей, естественно, степени выражают специфику нацио­нального мышления, становясь одновременно действенным ин­струментом национальной идентификации.

В отличие от правовой деятельности, в которой государство фактически не имеет сколько-нибудь организованных конкурен­тов (двор является единственным центром порождения пись­менных законодательных текстов), установление права контроля над прошлым дается государству с большим напряжением. Это связано с тем, что к моменту составления мифологическо-лето-писных сводов в Японии уже существовала достаточно развитая «историческая» традиция.

Разумеется, это не была «история» в «государственном» тол­ковании: под историей в этом случае понималось «бывшее», име­ющее отношение к происхождению того или иного рода. И чем более древним оно было, тем более прочными позициями дол­жны были обладать представители рода в современной социаль­ной структуре.

Таким образом, контроль над прошлым приравнивался к контролю над настоящим, а время осознавалось как континуум, имеющий неодинаковую значимость в различных своих отрез­ках. Следствием такой ценностной ориентации стало стремление

государства монополизировать контроль над прошлым, т. е. на; миром предков. Свидетельство отношения к историческому теьи ту как инструменту овладения не только прошлым, но и буд; -щим содержится в храмовой буддийской хронике VIII в. «Га: -годзи гаран энги» (см. о ней ниже). Тем монахам, в чьи обя­занности входило ее сохранение, дается следующее наставл* -ние: «Не давайте переписывать и не показывайте рукопись зле деям, алчно домогающимся вещей, принадлежащих двум хра мам и двум (буддийским) изображениям. Если рукопись буде; утрачена или испорчена, то оба храма будут неминуемо разру шены» [Гангодзи, 1975, с. 18].

Ориентация на прошлое была прочно закреплена в генофон­де культуры. Тысячелетие спустя выдающийся исследователе японской традиционной культуры Мотоори Норинага (1730— 1801) так вербализовал эту установку в третьем свитке своего главного труда «Кодзикидэн» («Комментарии к „Кодзики"») «Оценивая перемены в мире, хорошее и дурное, следует иметь в виду, что с древности и до дней нынешних ничто существен ное не изменилось со времени богов. И в будущем всегда будет так же».

Человек древности и средневековья придает одинаковую важ­ность знаку и предмету, им обозначаемому. Поэтому установ­ление контроля над текстом о прошлом было равносильно об­ретению контроля над прошлым, от содержания которого непо­средственно зависит настоящее (эта проблема широко отраже­на в современной научно-фантастической литературе, одним иг мотивов которой является проникновение в прошлое и «дефор­мация» его, что приводит к непредсказуемым последствиям е настоящем). Немало свидетельств борьбы за овладение про­шлым содержится в самих сводах «Кодзики» и «Нихон секи» Вопросы, связанные с созданием модели прошлого, сохраняли первостепенное значение на протяжении всей японской истории, одним из основных компонентов которой мыслилась генеалогия. В период составления «Кодзики» и «Нихон секи» устная традиция передачи генеалогической («исторической») информа­ции сосуществовала наряду с письменной. Хотя первый извест­ный нам эпиграфический памятник датируется рубежом V— VI вв., в этот период письменность не получила сколько-нибудь широкого распространения. Но уже применительно к VII в есть достаточно данных, позволяющих говорить о бытовании письменно зафиксированных преданий и генеалогий.

Как это видно из содержания «Кодзики» и «Нихон секи», первые нарративные источники еще в полной мере несут на себе печать дописьменной культуры, ибо письменность в них выступает не только как средство порождения нового текста, но и как инструмент фиксации текстов, уже сложившихся в устной традиции. Выдающийся деятель раннесредневековой Японии престолонаследник Сётоку-тайси (574—622, подробнее о нем см. [Мещеряков, 1988, с. 21—44]) в приписываемых ему 22

омментариях к буддийским сутрам отмечал, что «письменность передает звуки голоса» [Камэи, 1974, с. 35]*.

Для характеристики восприятия письменного и устного текс­та исключительный интерес представляет предисловие к «Код­зики» В нем сообщается, что после кровопролитной междоусо­бицы трон занял Тэмму, а состав правящих кругов претерпел существенные изменения, в связи с чем возникла необходимость пересмотра уже сложившихся представлений о вкладе тех или иных родов в «историю». Составитель «Кодзики» Оно Ясумаро приводит слова государя: «Известно мне, что записи об импе­раторах и о делах бывших, которыми владеют многие дома, расходятся с действительностью, и в них накопилось немало лжи. Если ошибки не будут исправлены сейчас, то истина оста­нется сокрытой навсегда. В истине — основа государства и оплот государя, а потому надлежит привести в порядок записи об императорах и исправить записи о делах бывших, изгоняя ложь и утверждая истину, дабы она известна стала потомкам».

С этой целью сказитель Хиэда-но Арэ выучил наизусть бы­товавшие в письменной и устной форме мифы и предания, запи­санные с его голоса Оно Ясумаро.

Итак, побудительным мотивом к составлению «Кодзики» по­служило желание «изгнать ложь и утвердить истину». Каким же образом можно было отличить истинное от ложного, т. е. решить проблему исторической достоверности (которая всегда встает перед историком, хотя, разумеется, звание «историка» в современном понимании должно быть подкреплено его выклю-ченностью из исторического процесса)? До составления «Код­зики» вопрос о верифицированности прошлого уже вставал. Так, «император» Инге, желая узнать, кто из подданных ложно возводил свое происхождение к богам, а кто — нет, повелел ис­пытуемым опускать руки в кипящую воду (Инге, 4—9—9, 4— 9—28). Предполагалось, что истинным потомкам богов кипяток вреда причинить не сможет. Подобная процедура в VIII в. была уже невозможна, равно как была еще невозможна и чисто ли­тературная полемика. Способом верификации прошлого стала Церемония освящения текста, что означало в данном случае соблюдение традиционной процедуры устного порождения тек­ста, т. е. следование определенным ритуальным нормам, «по­скольку истинность определяется не достоинствами того или иного „говорящего", который не создает сообщение и лишь „вмещает" его, но априорно приписывается тексту (по принци­пу „высеченное на камне, вырезанное на меди, или написанное на пергамене, или произнесенное с амвона, или написанное сти­хами, или высказанное на сакральном языке и проч.— не может быть ложным"), то именно в наличии этих признаков, а не в

Авторская и временная атрибуция этих комментариев подвергается сом­нениям. Однако оценка соотношения устной и письменной речи в данном слу­чае может быть признана вполне достоверной для раннего этапа распростра­нения письменности.

личности говорящего черпается уверенность в том, что сообщг_:. ние заслуживает доверия» [Лотман, 1986, с. 111].

После приобретения статуса «истинного» текст вовсе не обязательно мог предназначаться для широкого распростране­ния. Само существование его создавало гарантии для адекват-ного функционирования, т. е. сохранения прошлого, вернее, дан. ной версии прошлого. Так, надпись, повествующая об основа­нии храма Гангодзи, была помещена на шпиле пагоды, т. е. з месте, недоступном для прочтения (посвятительные надписи па буддийских статуях располагались сзади изображения).

Первые письменные тексты могут быть рассчитаны на рас­пространение не столько в пространстве, сколько во времени. Уже в 770 г. ксилографическим способом был отпечатан мил­лион дхарани, т. е. во второй половине VIII в. Япония распо­лагала достаточным техническим оснащением для массового ре­продуцирования. Однако после этого о применении ксилографии нет сведений до XI в., когда была напечатана «Сутра лотоса» В XII—XIII вв. книгопечатание развивается исключительно при буддийских монастырях *. Светские же сочинения начинают ти­ражироваться лишь в XIV в. [Гривнин, 1962, с. 8—15]. Такой длительный перерыв в массовом репродуцировании зачастую приводит исследователей в недоумение [Хикман, 1975, с. 93], поскольку они рассматривают книгопечатание как чисто техни­ческий акт — вне связи его с психологией восприятия текста. Однако применительно к вопросу о пространственной экс­пансии текста мы должны иметь в виду, что сдерживающим ее фактором была вовсе не техническая отсталость или же огра­ниченность потенциальной аудитории, как это обычно полагают, а закономерности самого процесса восприятия текста: он не осмыслялся как передатчик идей в пространстве. В качестве основного канала распространения информации в пространстве по-прежнему мыслился человек, и главным средством циркуля­ции информации оставался устный способ коммуникации. Пись­менный же текст выступал или как магическое средство, не предназначенное для широкого прочтения (тираж дхарани на несколько порядков превышал потенциальную аудиторию), или же служил мнемоническим средством для трансляторов текста. «Правильно» порожденный исторический текст выполнял роль медиатора, соединяющего разные временные миры (про­шлое—настоящее—будущее), которые персонифицировались в мире предков — мире людей — мире потомков. Такой текст есть одновременно овеществленное прошлое, и несанкционированные операции над текстом эквивалентны деструктуризации прошло­го, а значит, и времени в целом.

История создания текста «Кодзики» свидетельствует о том,

* Обращает также на себя внимание, что, как и на всем Дальнем Востоке и в Центральной Азии, буддизму принадлежала исключительная роль в фор­мировании установок на распространение письменного текста в пространстве [Терентьев-Катанский, 1982].

на процесс его создания устная традиция наложила значи­тельный отпечаток: в обществах с традицией устной передачи гакоальной информации сам текст может адекватно функцио­нировать и получает общественно признанный статус священно­го лишь будучи передаваем через привычный канал, т. е. через сказителя. Этим и объясняется столь «непрактичный» способ фиксации текста «Кодзики», который по своему замыслу есть до определенной степени текст письменный, составленный по заранее определенному плану и допускающий сознательную об­работку (редакцию, отбор) информации, т. е. создание факти­чески нового текста.

В «Кодзики» сочетаются как устный способ порождения текста, так и письменный. Устный текст обычно предполагает описание условий его создания, а письменный — его назначения. В предисловии к «Кодзики» содержатся оба подхода. Само на­личие предисловия есть явление культуры письменной, предпо­лагающей возможность хронологического разрыва между вре­менем начала создания текста и его окончанием, допускающим несовпадение порядка порождения с порядком трансляции. По­мимо временного параметра, присутствующего в тексте устном, текст письменный приобретает и пространственность, которая создает возможность для манипулирования с его частями.

Будучи зафиксирован письменно, текст «Кодзики» предна­значался, вероятно, для чтения вслух. С другой стороны, осо­бенности записи «Кодзики» свидетельствуют, что ввиду иска­жений, неизбежных при операции перевода с устного языка на письменный (представляющий собой приспособленный для мест­ных нужд вариант вэньяня), текст памятника вряд ли мог с полной адекватностью воспроизводиться устно (за исключением песен, которые были записаны иероглифами в их фонетической, а не смысловой функции). Семантическая наполненность текста имеет тенденцию к более полному сохранению информации именно в тех формах, которые послужили ему исходным мате­риалом. При разрушении привычной формы значительная часть содержания уничтожается. Используя текст в качестве инст­румента для различного рода реконструкций, всегда следует иметь в виду возможность такой «минус-информации».

Дата добавления: 2015-05-09