Зак. 494 1 страница. М56 Древняя Япония: культура и текст.— М.: Нау­ка

ЗГ

0501000000-127

Мещеряков А. Н.

М56 Древняя Япония: культура и текст.— М.: Нау­ка. Главная редакция восточной литературы, 1991.— 224 с.

15ВМ 5-02-017291-Х

Первое в мировой японистике исследование, которое рас­сматривает разнохарактерные письменные тексты VIII—XIII вв. как составляющие единого информационного потока, который фокусируется в человеке древности и средневековья. Этот по­ток представлен как порождение культуры и одновременно как механизм самовозрастания культуры в результате тексто­вой деятельности. Монография построена на материале источ­ников по истории, поэзии, художественной прозы, религии, которые в таком объеме впервые использованы в исследова­ниях отечественных и западных японоведов.

ББК 63.3(5)

Главная редакция восточной литературы издательства «Наука»,

15ВМ 5-02-01 7291 -X

ПРЕДИСЛОВИЕ

Костяк, на который нарастает плоть конкретной культуры, на удивление неизменен. Раз зародившись, архетип самовоспро­изводится в каждой данной точке пространства вне зависимости от времени. Так, из куриного яйца может проклюнуться только цыпленок, но отнюдь не рептилия. Курица же снова отклады­вает яйцо. А что было до яйца с курицей (и было ли вообще) — то неведомо. Ибо при выяснении фактов прошлого человек име­ет дело со свидетельствами. Но свидетели не позаботились о

нас.

Спору нет: мускулатура культуры пластична и имеет способ­ность заставлять скелет принимать разнообразнейшие положе­ния. Суть от этого, однако, не меняется — мы продолжаем иметь дело с тем же самым организмом. Вопрос в том, что считать сутью. Право судить об этом можно заработать, лишь прожив изучаемую культуру от ее начала (вернее, того, что мы по бли­зорукости почитаем таковым) до ее условного конца (т. е. до сегодняшнего дня, который концом никак посчитать нельзя). Только тогда стираются случайные черты, а живое имеет шанс выжить в наших понятиях. Но даже на такой ничтожный— в исторической перспективе — промежуток обычно не хватает че­ловеческой жизни. Поэтому исследователям не остается ничего другого, как поделить сферы влияния и уподобиться тем слеп­цам, которые ощупывали слона и делились своими впечатле­ниями.

Свидетельства, с которыми мы имеем дело в этой книге, относятся к письменным текстам (именно в таком узком значе­нии мы употребляем, как правило, термин «текст») раннеяпон-ской культуры. Нужно сказать, что картина, открывающаяся исследователю древних и средневековых текстов,— достаточно удручающа, поскольку большинство из них безвозвратно уте­ряны. Если же учесть, что развитие ранней словесности вообще не плавно, а принципиально скачкообразно, поскольку контакт с бумагой был актом скорее исключительным, нежели обыден­ным, и изменения литературного сознания (в самом широком понимании — как словесность в целом) копились, не получая ма-

термального закрепления, то даже первоначальная, не травлен­ная временем картина, отображала бы не процесс, а лишь его результаты. Наша же задача заключается в том, чтобы йе ре­зультатам (т. е. разрозненным свидетельствам) восстановить процесс.

Итак, перед нами лежит лист, на который нанесены много­численные точки. Задача исследователя состоит в том, чтобы с помощью своего воображения и интеллекта эти точки соеди­нить.

Иногда кажется, что к реставрации мы приступаем с негод­ными средствами. Свои эмоции и заключения мы пытаемся об­лечь в научное слово, в то время как слово поэтическое или же зрительный образ оказываются более плодотворны, ибо «мы отличаем вкус яблока от вкуса земляники, хотя вряд ли мы могли бы описать это различие» [Хёйзинга, 1988, с. 307]. Но каждый работает лишь тем инструментом, которым вла­деет.

Для воссоздания утерянного мира нужен цвет, нужна му­зыка. Ограничиваясь словом, мы ограничиваем себя. Слабым утешением служит лишь то, что мы сознаем свою ограничен­ность.

Потребность в специализации знания привела к тому, что вслед за естественнонаучными дисциплинами наука гуманитар­ная распалась на множество частных отраслей и утратила не только возможность целостного взгляда на предмет, но зачас­тую даже и потребность в таком взгляде. Гуманитарная наука превратилась в гуманитарные. В результате человек, который призван быть конечной целью исследования, перестал сущест­вовать, уступив место функциям человеческой деятельности: ре­лигиозной, социальной, языковой, трудовой и т. п. Эти функции подразделяются, в свою очередь, на подфункции и т. д. Иссле­дование замыкается в самом себе, а исследователь теряет стра­тегические цели труда.

Было бы, разумеется, наивным оспаривать, что без опреде­ления атомарной структуры вещества возможно углубление по­знания о нем. Речь идет о другом — об иерархии исследователь­ских целей. Нереально надеяться и на то, что стоит лишь раз­даться призыву к синтетическому освоению гуманитарной дейст­вительности, как будут созданы условия для осуществления та­кого синтеза. Отказ от целостного восприятия человека знаме­нует собой лишь одну из граней глубокого экзистенциально­го кризиса, который переживает в настоящее время человече­ство и который не может быть разрешен лишь усилиями экс­пертов.

Тем не менее, определяя объект, способ и цель исследования, ученый совершает мировоззренческий и моральный выбор. Осу­ществляя этот выбор, мы должны сознавать, что ответственность

за создавшееся положение (а значит, и за его преодоление) ле­жит и на гуманитарной науке.

Гуманитарная наука является дисциплиной, имеющей объек­том своего рассмотрения по преимуществу прошлое, реже — на­стоящее, которое неотвратимо становится прошлым. Всякого ро­да предсказания относительно гуманитарного будущего имеют характер пророчеств, откровений, а не однозначно обоснован­ных выводов. Будучи образован не поддающимся учету коли­чеством биологических и социальных отношений, человек всегда остается «вещью в себе» для самого себя, ибо совмещает в себе субъект и объект познания и не способен к их окончательному

разделению.

Потребность в познании прошлого проистекает из потребно­сти переживания прошлого. Непознанное страшит и требует связ­ного ответа. Человек перестает быть человеком, когда лишается памяти. Сообщество людей также не может существовать без коллективной памяти, а если оно отказывается от нее (созна­тельно или бессознательно), то это приводит его к деградации и физическому самоуничтожению. Думается, что трагическая ис­тория нашей страны в XX в. служит тому наилучшим подтвер­ждением.

Сегодня забота о сохранении коллективной памяти возложе­на на специалистов в большей мере, чем когда-либо. С одной стороны, это ведет к значительному уточнению знания о про­шлом, а с другой — ставит общество в слабоконтролируемую зависимость от экспертов, как это всегда случается при сущест­вовании монополии на знание,— независимо от причин, по ко­торым эта монополия образована. И точность знания в данном случае не компенсирует отрицательных последствий специали­зации, ибо смысл культурной памяти состоит не только в ее точ­ности, но и в степени ее разделенности (не в последнюю оче­редь— эмоциональной) всеми членами сообщества.

Таким образом, работа историка имеет своим предназначе­нием перевод личного профессионального опыта в общее поль­зование. Только тогда его работа имеет нравственное оправ­дание.

Значение истории состоит не только (а может быть и не столько) в том, что ее уроки должны быть затвержены потом­ками. Еще большее значение имеет нравственная сторона. Исто­рия— средство самоидентификации человечества. Рационалисти­ческое познание — одно из возможных средств обеспечения куль­турной преемственности. Человек, вовлеченный в процесс ис­торического познания, не может (ему не дано) изжить ощуще­ние универсальной сопричастности. История превращается, та­ким образом, в точку отсчета, своего рода нравственный ноль. Без точки отсчета, т. е. без построения некоторой иерархии, время уничтожается; уничтожается и человек, который обладает бытием только во времени, при условии осуществления диалога не только с себе подобными (современниками), но и с челове-

чеством — овеществленным в текстах временем предков. Эта по­требность не выводима из целиком прагматических оснований. И поэтому не случайно падение статуса исторического познания в современном обществе, пытающемся строить себя на сугубо прагматических принципах и находящемся потому в состоянии постоянной дезориентации по отношению к нравственным цен­ностям.

Сознательная деятельность человека по порождению нового текста, его сохранению и передаче является, на наш взгляд, одним из основных отличий его от всех других известных нам форм жизни. Поэтому с точки зрения целей нашего исследова­ния мы определяем человека как «текстовое животное». Способ­ности к порождению текста, а также потребности и возможнос­ти в его трансляции, фиксации и хранении исторически обус­ловлены. Количество порождаемых текстов возрастает лавино­образно по мере приближения к сегодняшнему дню, и внетексто-вое существование человечества представляется невозможным. Эти тексты представляют собой овеществленную коллективную память человечества. Лишь с их помощью человечество способ­но к самоидентификации.

Расчленяя столь долго целостный образ человека, мы не мо­жем рассчитывать на его мгновенное восстановление — это про­тиворечило бы самой природе дискурсивного мышления. Синте­тическое освоение гуманитарной реальности должно проводиться последовательно на всех уровнях освоения культуры. Одним из таких уровней является текстовая деятельность.

Текстовые способности развиваются и изменяются. Сами тек­сты развивают и изменяют человека. Триада человек—текст— человек (создатель текста—текст—аудитория) и опосредующие ее отношения представляют собой единство, расторжимое лишь в процессе исследования, но не в реальной культуре. Реальная же ситуация в исследованиях по текстологии такова. Существу­ют два основных наиболее значимых ныне подхода к тексту: семиотический (изучающий собственно текст, его структуру с помощью семиотических методов) и коммуникативный (иссле­дующий условия и методы порождения текста как коммуника­тивной системы) [Лотман, 1985].

Однако даже соединение указанных подходов (что встреча­ется на практике достаточно редко) не способно создать адек­ватно функционирующую модель, ибо в таком случае из объекта рассмотрения исключается аудитория. Всякий анализ текста, как такового, является ущербным, т. е. текст в его реальном быто­вании никогда не равен самому себе в силу различного понима­ния его как в синхронном толковании отдельными индивидами, так и в процессе исторического восприятия. Текст может быть равен самому себе только как материальная вещь, лишенная слушателя или читателя. В отечественной науке данная точка зрения была впервые высказана, пожалуй, Н. А. Рубакиным (некоторые его идеи в области теории текста еще не оценены

вполне ни самой наукой, ни ее историей), который объект «биб-лиопсихологии» (этот термин соответствует современному поня­тию «наука о тексте») определял следующим образом: «1. Про­цессы создавания ценностей печатного, рукописного и устного слова. 2. Процессы их циркуляции... 3. Процессы их утилиза­ции» [Рубакин, 1929, с. 29].

Такой подход рассчитан на построение модели, которая, бу­дучи распространена на всю совокупность текстов, может быть определена как сверхтекстовое единство культуры или как эко­логия текста. При всей своей теоретической ясности и неоспо­римости такой подход связан со значительными практическими трудностями в осуществлении ввиду ограниченного объема ис­ходных данных относительно порождения, функционирования и восприятия текста в древности и средневековье. Тем не менее всегда следует помнить о включенности каждого конкретного текста не только в текстовое единство, но и в систему культуры вообще.

Основной задачей нашей книги было рассмотрение текста в свете культуры, т. е. показ того, как: 1) культура порождает текст, который является ее производной,— точно так же, как определенный тип культуры генерирует только определенные ти­пы исторических событий; 2) как готовые тексты участвуют в самовозрастании культуры. Культура при этом познается через текст, а текст — через культуру.

Проблема включенности текста в текстовое единство не так тривиальна, как может показаться на первый взгляд. Дело в том, что в настоящее время «нормальным» является рассмот­рение конкретного текста в рамках определенного изолирован­ного жанра — поэтического, исторического, прозаического и т. д., как если бы жанры были самодостаточными образованиями, не подверженными перекрестному скрещиванию, с неизбежностью происходившему в ходе информационной деятельности человека. На самом деле каждый жанр обеспечивает лишь какую-то из информационных (интеллектуальных, эмоциональных) сторон жизнедеятельности человека и общества. Изолированное рас­смотрение жанра, вне связи с потоком словесности в целом, есть, по существу, отказ от попытки восприятия человека как единства, образованного разнонаправленными текстами,— един­ства, всегда находящегося в становлении.

В связи с этим сама проблема жанра нуждалась в серьез­ном рассмотрении. Особенно потому, что границы между жанра­ми в древности и средневековье проходили не совсем там, где их проводят в новейшее время. Это, в свою очередь, повлекло за собой необходимость уточнения объекта описания каждой группы текстов и характера описания (текстовое пространство и время, тип изображаемого человека и др.). Разные жанры сло­весности оформляются в разное время и развиваются отнюдь не линейно — только в сторону обособления и дифференциации. Порожденные человеком, они сходятся в человеке же — отсюда

их постоянное контаминирование, пересечение, взаимообогаще­ние и даже временное исчезновение.

В различных социальных группах эти процессы происходили по-разному, что потребовало от нас дополнительных уточнений в части определения связи текста с порождающим и восприни­мающим его социумом. Поскольку же мы рассматривали текст как порождение определенной культурной ситуации, то вопросы авторской атрибуции конкретных произведений, которым япон­скими (а вслед за ними и западными) филологами и историка­ми традиционно уделяется чрезвычайно большое внимание, не имели для нас существенного значения.

К проблеме авторства мы подходили с более общих пози­ций — как к соотношению между коллективными и индивидуаль­ными ценностями — соотношению, в котором индивидуальное всегда играет подчиненную роль. Это соотношение, претерпе­вающее постоянные изменения не только во времени, но и в зависимости от жанра словесности (вида текстовой деятельнос­ти), значимо не только как отображение определенных культур­ных установок, но и обладает пролонгированным эффектом, т. е. формирует эти установки в исторической перспективе. Письмен­ный текст, таким образом, является мощным фактором социа­лизации и значимость его (при условии сохранения преемствен­ности в передаче информации) возрастает по мере накопления культурой текстов.

Своеобразие культурной ситуации в Японии VII—VIII вв. состоит в том, что оформление государственности и соответст­вующего ей типа культуры (и, следовательно, типа личности) происходило во многом в соответствии с критериями, предъяв­ляемыми им китайской цивилизацией. Заимствование в готовом виде ряда литературных форм не только ускорило развитие ме­стной словесности, но и лишило ее на некоторое время само­стоятельности.

В связи с этим переход от мифопоэтического сознания к ис­торическому происходил чрезвычайно быстро, не задерживаясь на промежуточных этапах, что создает дополнительные трудно­сти при восстановлении общей картины, ибо стадиально различ­ные явления культуры могут не менять друг друга последова­тельно, а существовать параллельно. Это связано с тем,' что помимо китаизированной культуры, отображенной в материаль­ной культуре и памятниках словесности, имевших своим основ­ным порождающим центром столицу, существовало и мощное «подводное» течение местной культуры, находившейся длитель­ное время на периферии письменной культуры. И изменения, происходившие в словесности, не могут быть объяснены, исходя исключительно из нее самой, без учета эффекта невидимого присутствия устного творчества. Так по изгибу траекторий опре­деляется наличие не обнаруженного пока источника гравитации. Сосуществование письменной китайской и устной японской словесной культуры ведет не только к их взаимообогащению,

о

синтезу в виде японоязычной письменной культуры. Со временем происходит и отбраковка тех заимствованных форм культуры и текстовой деятельности, которые входят в противоречие или же не получают подкрепления в местной традиции. В свою очередь, далеко не все элементы местной культуры способны доказать свою плодотворность: часть из них вымывается под воздействи­ем информационного потока, направленного с материка.

В связи с этим в процессе становления и развития словесно­сти наше внимание постоянно занимала проблема соотношения китайского и японского языков как носителей различных куль­турных смыслов, способных к трансляции только через опреде­ленный канал и язык. Проблема эта тем более заслуживает рассмотрения, что Япония представляет собой не так уже часто встречающийся в мировой истории случай, когда активное со­прикосновение культур не было отягощено насильственными ак­тами.

В данной книге мы сделали попытку представить основные содержательные виды письменных форм творчества (история, поэзия, проза, религиозные сочинения) как составляющие еди­ного информационного текстового потока. В японоведении такая попытка предпринимается впервые.

Хронологические рамки работы охватывают период с VIII по XIII в., т. е. с нижней границы появления японской словес­ности, оформленной созданием мифологическо-летописных и за­конодательных сводов, и до упадка родо-племенной аристокра­тии, сопровождавшегося сменой центра власти, переместившего­ся из императорского дворца в ставку сегуна. С этого момента текстовая культура претерпевает серьезные сущностные изме­нения, для описания которых рамки данной работы представля­ются ограниченными.

Наполненность избранного нами временного отрезка анали­зируемыми текстами каждого из жанров неравномерна. Свою задачу мы видели в том, чтобы показать зарождение каждого вида словесности и довести его до того момента, когда основ­ные закономерности развития жанра уже проявились в доста­точной степени. Таким образом, мы руководствовались не внеш­ней хронологией, а внутренней пульсацией жанра.

Хотя данная книга отнюдь не претендует на то, чтобы счи­тать ее историей японской словесности, и охватывает собой лишь самые основные произведения, мы не могли избежать сюжето-содержательных характеристик (особенно для сочинений, мало­знакомых отечественному читателю), чтобы не ограничивать аудиторию исследования исключительно специалистами по от­дельным жанрам.

Свое изложение мы начали с исторических сочинений — ми­фологическо-летописных сводов и хроник — как вида словесно­сти, обслуживающего наиболее фундаментальные идеологические потребности государства. В период VIII—X вв. историческое творчество носит коллективный, деперсонализированный харак-

тер. Личностная оценка исторического процесса появляется на­много позднее и связана с именем Дзиэна (1155—1225). Однако для того чтобы такая оценка могла бы быть высказана, созна­ние должно было пройти длительный путь развития личности, созидаемой поэтическим и прозаическим творчеством, религиоз­ным опытом буддизма. Историческое сочинение Дзиэна «Гукан-сё» представляет собой синтетическую форму, образованную слиянием различных интеллектуальных и художественных под­ходов, образуя собой, таким образом, некую интеллектуально-жанровую вершину. До определенной степени она являет итог по крайней мере пятивекового роста японской культуры и сло­весности. Для того чтобы подвести к нему и показать его ло­гичность, нам пришлось разделить исторический отдел книги на две части. В первой из них рассматривается коллективное исто­рическое творчество, во второй — более индивидуалистичное, оп­лодотворенное художественным видением мира.

Важность поэтического раздела определяется тем, что поэ­зия являлась неотъемлемой частью быта и сознания придвор­ных. Занятия ею почитались несравненно более важными, чем писание японоязычной прозы. Многие ценностные установки прозаических сочинений формировались под непосредственным влиянием поэтики поэзии (приятии ее или же подсознательном отталкивании), и потому поэтический раздел был предпослан рассмотрению прозы. Анализ поэзии мы доводим до X в., когда основные тенденции ее последующего развития оказались уже вполне выявленными. К этому времени формируется и автор­ское творчество, создается и воплощается концепция антоло­гии, пишутся поэтические трактаты.

В прозаический раздел, основу которого составили сочине­ния X—XI вв. на японском языке, вошли произведения смешан­ного поэтическо-прозаического жанра ута-моногатари, повесть (моногатари), лирический дневник. Проза придворного круга очень быстро достигла своего расцвета и канонизации, проде­монстрировав чрезвычайно высокую для средневековья степень развития рефлексии и самоанализа, что неизбежно сказалось на всех видах словесности.

В раздел, посвященный религии, произведения религиозно-философской мысли (в данном случае это понятие эквивалентно буддийской традиции) вошли лишь в минимальной степени, ибо с принятой нами точки рассмотрения они представляют наи­меньший интерес ввиду высокой степени зависимости религиоз­но-философской мысли Японии этого времени от развитой буд­дийской традиции Китая, а основные вопросы, поднимаемые кни­гой применительно к этому виду словесности, имеют однознач­ное и неоспоримое решение. Поэтому основное внимание в этом разделе уделяется обсуждению буддийской повествовательной прозы, описание и определение инфраструктуры текстов которой связано с не вполне преодоленными сложностями.

Настоящая работа была бы невозможна без впечатляющих 10

успехов, достигнутых мировой японистикой в последние десяти­летия. Ссылки на конкретные работы читатель найдет в соот­ветствующих разделах. Здесь же мы ограничимся замечаниями самого общего свойства, которые дадут возможность уяснить трудности принципиального характера, возникшие при написа­нии данной работы.

Прогресс в мировой японистике достигнут по преимуществу усилиями японских ученых. Для нашего исследования были особенно полезны высокопрофессиональные комментированные издания текстов («Нихон котэн бунгаку тайкэй», издательство «Иванами»; «Нихон котэн бунгаку дзэнсю», издательство «Сё-гаккан»; «Нихон сисо тайкэй», издательство «Иванами»), вывед­шие классическую филологию на новые рубежи. Эти издания в компактной форме представляют читателю последние дости­жения японских текстологов, и в нашей работе мы пользовались по преимуществу публикациями памятников в указанных сериях. В них представлены важнейшие произведения литературы, об­щественной мысли, религиозные сочинения. Однако научное ос­мысление этих классов текстов еще далеко от своего заверше­ния. И хотя надежда на встречу с текстами первостепенной эстетической и философско-религиозной значимости весьма слаба, концентрация усилий на произведениях второго ряда, еще не введенных по-настоящему в научный оборот, обещает еще немало открытий за счет уточнения «среднего» уровня ин­теллектуального сознания.

Что же касается произведений исторической мысли, то здесь ситуация намного хуже, и исследователь вынужден прибегать к стереотипным изданиям, впервые увидевшим свет еще в довоен­ное время (в основном «Кокуси тайкэй», издательство «Ёсикава кобункан»).

Примерно таким же образом обстоит дело с изданиями па­мятников и на Западе. Под «Западом» мы имеем в виду прежде всего США, куда в последнее время переместился из Европы центр японистических исследований за пределами Японии (см. в особенности журнал «Могштегйа №ррошса», объединяющий вокруг себя основную группу авторов, пишущих на английском языке). И если корпус переводов поэзии, прозы, религиозно-философских сочинений постоянно пополняется и в оборот вво­дятся все новые произведения, то сочинения исторического ха­рактера представлены намного менее полно, что создает неадек­ватное представление об интеллектуальной жизни японского средневековья. Такое положение особенно неприемлемо в отно­шении именно Японии, поскольку осознание исторической преем­ственности является едва ли не основной чертой общественного сознания этой страны.

Своеобразие конкретной культуры выявляется не только в ее содержательных особенностях, но и в тех механизмах, кото­рые обеспечивают (или не обеспечивают) передачу информа­ции в пространстве и времени. Поскольку тексты исторического

И

содержания представляют собой материализацию этих механиз­мов применительно ко времени на текстовом уровне, то анализ исторических источников именно с данной точки зрения пред­ставляется неотъемлемым условием для понимания закономер­ностей функционирования культуры вообще.

Несмотря па заметно возросшую активность отечественных японоведов в области описания и осознания реалий японской истории, литературы, религии, культуры вообще, их публикатор-ская деятельность, а значит, и осмысление текстовых реалий культуры еще весьма далеки от современных потребностей. По­ложение вряд ли может быть улучшено коренным образом в ближайшее время, поскольку оно непосредственно связано с невозможностью обеспечения научной преемственности ввиду разделения научных и образовательных учреждений (последст­вия такого разделения ощущаются, разумеется, во всех отраслях отечественной науки).

В целом, однако, нам представляется, что уровень изученно­сти основных текстов японского раннего средневековья позво­ляет перейти от конкретно-текстологических исследований (ра­зумеется, отнюдь их не отменяя) к более общему осмыслению места и роли текста в системе культуры. Именно в этой сфере западные исследователи могли бы внести определенный вклад в развитие мировой японистики, ибо текстология в классиче­ском понимании при ее интенсивной и многовековой разработ­ке в самой Японии вряд ли оставляет место для сколько-нибудь существенного вклада представителям других культур, и в этом отношении они всегда будут находиться в зависимости от куль­турной метрополии, степень которой превышает разумные пре­делы. Японская же текстология пока что настолько зависима от собственной традиции изучения, что оказывается в целом не в состоянии принять и освоить подходы, предлагаемые западными теоретиками текста.

Вообще говоря, взгляд на человека и продукцию его куль­турной жизнедеятельности является чрезвычайно устойчивым в данной культуре, являясь одним из основных социостабилизи-рующих факторов. В противоположность этому освоение япон­цами западных достижений в области технологии и естественно­научных дисциплин происходило сравнительно быстро и легко, не затрагивая основ гуманитарной культуры.

В полной мере осознавая это, мы тем не менее должны от­метить, что традиционный подход японской текстологии (кото­рый может быть условно определен как «интерпретация знака» вне его соотношения с текстом культуры в целом) обладает ог­раниченной объяснительной способностью. И несмотря на гро­мадное количество исследований (с 1955 по 1980 г. опублико­вано около 300 тысяч книг, посвященных различным проблемам японской истории и культуры (см. [Фукуда, 1984]), их совокуп­ный объяснительный эффект меньше того, который можно было бы ожидать.

Такое положение связано прежде всего с включенностью уче­ного в культурную и исследовательскую традиции, что объяс­няется непрерывностью историко-культурного развития Японии и порождаемого им типом личности. Анализ, между тем, дела­ется малопродуктивным, если субъект исследования не отделен от его объекта. В этом случае результатом будет автопредстав­ление культуры, а не представление о ней. До сих пор японская наука о тексте (мы говорим о тенденции) не может избавиться от эстетических оценок того или иного произведения (в особен­ности это касается литературоведения). Высказывания вроде «прекрасное стихотворение» или «данное произведение малозна­чительно с литературной точки зрения» являются общим местом. Подобные оценочные суждения при этом зачастую не имеют никакого обоснования в восприятии текста его современниками. Более же поздние суждения, как показывает вся история япон­ской и мировой культуры, носят весьма относительный характер и легко поддаются переосмыслению в зависимости от эстетиче­ского сознания той или иной эпохи. Работа литературоведа под­меняется заботами критика современного литературного про­цесса, как если бы мы имели возможность оказать влияние на сознание людей, которые в действительности не могут нас слы­шать.

Вряд ли возможно полностью освободиться от чар культу­ры, которой занимаешься, но положение западных исследовате­лей в этом отношении априорно благоприятнее (при условии, разумеется, что они отдают себе отчет в своей зависимости от ценностных установок собственной культуры).

При подведении итогов исследования в «Заключении» мы постарались не ограничиваться тезисным изложением того, что уже известно читателю из текста книги. Исходя из убеждения, что каждый народ заслуживает той литературы и словесности, которую он имеет, мы попытались показать, что текст, даже древний, является образованием, до определенной степени изо­морфным национальной психологии современного этноса, и, как таковой, участвует в процессе социализации человека, а зна­чит, и самореализации этноса.

Познание чужой культуры имеет смысл, далеко выходящий за пределы узкоакадемических задач. Изучая чужую культуру, мы изучаем и культуру свою. В этом, быть может, и состоит главный смысл подобных исследований для изучающей куль­туры. Познание чужой культуры с неизбежностью создает си­туацию межкультурного диалога, в котором выясняются сущно-стные характеристики не только изучаемой, но и изучающей культуры. Так обеспечивается понимание их различий и сходств. А поскольку при честном и трезвом сопоставлении сходств оказывается всегда больше, то сам процесс исследования при­обретает общегуманистический смысл, обеспечивая встречный Дрейф народов и их культур.

Дата добавления: 2015-05-09