Когда с офицером игра будет, определеннее. Весь кусочек пронизан короткими словами

II акт

V акт, явление 7

(Старковскому.) Вы должны дать необыкновенную сухость. Этот монолог — гром без дождя, сухие удары, трескотня — без дождя. У Гоголя тут все раскаты сухие. Можно ли энергично, крепко? Да. Тут распущенности нет. Нет окружения мясом. Сухость везде. Это будет так. Я ясно слышу. Сухие слова, без пены сухие рты, а не жирная подача. И дальше так пойдет: «Убит, убит, совсем убит». Как будто молено быть не совсем убитым. Глупо смотрит куда-то в пространство: «Ничего не вижу. Вижу какие-то свиные рылы вместо лиц». Потом вдруг — «воротить, воротить его!» — неистовство. Чтобы все время были срывы в трагедию. Тогда это будет не комедия, а трагедия, страшная трагедия. У Гоголя ремарки — «в исступлении». «Грозит самому себе кулаком». Как в белой горячке. Потом он что-то выкинет — может быть, на руки встанет. Поэтому публика начнет смеяться. Он сделает вроде того, что залезет под стул и встанет вместе со стулом, чтобы публика засмеялась действительно. Вот тогда-то вы скажете: «Чему смеетесь… над собою смеетесь». Потом лезет на публику с кулаками и начинает про журналистов.

Теперь мне ясно, будет хорошо.

Пятый акт легче пойдет, почти найден.

[…] «Здорово, братец», — [Хлестаков] играет с офицером, говорит [слуге] через плечо. Надо затеять игру с офицером, а слуга убирает, и между двумя делами строится диалог, а вы затеваете монолог. У слуги только потому выходит, что он работает.

Карты в руках. Игра трех сортов: стоя, во-вторых, что-то показывает. Непременно стоя должен играть. Во время слуги — первый прием. Про Иохима — новый^[cii]. Офицер должен придумать движения, которые нужны.

Я еще не знаю, когда Хлестаков снимет штаны (нельзя ли сейчас снять, по-настоящему?). Снять-то снял и, видно, забыл, что он без штанов. А когда принесут обед, тогда уселся на лежанке по-турецки, тарелка на коленях. Нет трафаретной игры. Офицер подсядет, стульчик пододвинет. Осип сзади из-за лежанки. Композиция будет удобной. У Осипа слюнки текут. Это удобно. Тогда останется только сбросить сюртучок. Он без штанов, а в сюртучке. Тут нелепость нужна, в этой сцене. Чем нелепее, тем лучше. Офицер ест тоже. Вот и все. Я вообще думаю, что беспокоиться за эту сцену нет оснований. Куда же легче, чем городничий. Это адовая роль. У вас идет уже. Идет, идет. В расстановке слов {84} нет еще виртуозности. Еще не двигается текст — в смысле виртуозного овладения им. Авантюризм его проявляется во владении текстом: черт возьми, ловко как-то складываются фразы. Ну, это все-таки в сто раз легче, чем городничий.

На этом сегодня кончаем.

6 марта 1926 года
II акт
Хлестаков — Гарин, Осип — Фадеев ^[ciii]

Мейерхольд (Гарину). Вы боитесь, когда он скажет — «мошенники», часто говорит: «а ты уж и рад». У Гарина какие-то придыхания. Эти придыхания мешают. Лучше увязать текст, но не прибавлять — «а», «и» и т. д., а то затрачиваете время, пропадает время, и происходит утрата энергии, а важно ее сохранить.

Слова «мошенники», «плут» должны произноситься как ругательства, а ты знаешь, Фадеев, как ругаются. Они придадут характер необычайной наглости.

При этом условии постоянных реплик Осип действительно будет отвечать, а ты, Фадеев, ругайся, ругательные слова выворачивай вот как, и тут «плут». Нагло смотри ему в лицо и нагло преподноси. Вы друг другу давайте реплики.

«Скотина» — выждать.

«Шерамыжников» — не должно пропадать, а то обрывается нить спора. Тут «зуб за зуб», и поосновательнее. Теряете чудный глагол «пересказывать». В этом «пересказывать» максимум неудовольствия, а вы говорите резонабельно, резонируете безразлично, не вкладывая в это «пересказывать» — «ведь вот какая дрянь». «Пересказывать» — это чудесный глагол, его надо «иих» как сказать.

«Ничего из этого не будет». «Не будет» — в этом глаголе есть простонародный оттенок, а если этого не дать — «интеллигентно» уж очень, кукиш с маслом получится.

Опять нет ударности в каком-то глаголе, в каком-то слове. «Обедать» — неважно, больше ударения на «не даст». Слово «обедать» ты, Фадеев, совсем забудь, как будто его нет. А то ерунда, сути дела не слышно.

У Гоголя нарочно такая большая тирада. Естественно, что после трамплина предыдущего основное ударение — «не даст».

«Хозяин сказал» — неважно, это в одно сказать, одним ударением. Это не важно, можно одинаково сказать оба слова, а вот «не даст» — это существенно.

«Не бу-удит» — пой, тут чуть-чуть бытовая окраска, знаешь, как маляры говорят.

«Видали» — тут две фразы, а ты хочешь в одну вместить.

«Третью неделю» — больше дразнения в этом другого, народный оттенок тут есть.

Он в задор вошел, его подмывает, ему интересно — нагромождение глаголов. Там нагромождение подлежащих, а тут сказуемых. С удовольствием говори, купайся в глаголах.

{85} «Да так. Все равно, хоть и пойду, ничего из этого не бу-удит», — дразнит его. Понимаешь, в построении фразы такой смысл — «на, выкуси», язык как бы высовывает. В этом есть хулиганство. Мы и в него внедряем элементы авантюризма — хулигана, обнаглевшего, разжиревшего на барских хлебах. Правда, около Хлестакова он не очень отъедался, но, когда жил в Петербурге, научился за ворота бегать, компании разные водить и при случае умеет «шмыгнуть за ворота». Это действительно так, и при образе жизни Хлестакова он заодно сам развратился, и мы заставляем Осипа проявить эту развращенную натуру. Все карты для этого налицо. В городе ты тут плохо устроился по его вине, отвечать ты ему уже привык и с удовольствием выкладываешь, что и городничему-то на него пожалуются, и шерамыжник-то он, и мошенник. Вот какая история. Понимаешь, надо смаковать все эти словечки. Совершенно другой смысл получится, чем если все это быстро говорить, не учитывая их отношений. Он не просто остроты смакует, он дразнит, кукиш ему показывает — что, съел? «Ничего не будет», «потому что хозяин сказал, что не даст». Ты сейчас выкладываешь текст немного со студенческим пафосом. «Мошенники» перед «шерамыжников» — я слушаю, ты прямо с пафосом Чацкого жаришь. Студент в тебе говорит, а ты по-деревенски; «видали» — снизить надо, кричать не надо.

«Вы, де, с барином, говорит» — не «говорит», а «гвырит», это даст трамплин, скачок, без этого не скажешь.

«Приедет, обживется» — ты должен дурака валять, а ты «этак всякий приедет» резонируешь, и потому плохо. Этот глагол имеет определенную окраску. Это издевательство, его он как бы передразнивает — «приехал, нате пожалуйста». «На что же хозяина» — оставить. Это поможет разрешить заключительную сцену очень хорошо.

«Пехотный капитан» — отчетливо опорные согласные.

«Все» — сволочь, в этом «все» звучит какое-то отношение, вся картина рисуется. Звонкость должна быть такая хорошая. «Насвистывает» и т. д. — мне кажется, что это настоящая ремарка. Это очень хорошо, но, может быть, просто пропеть, из «Роберта-Дьявола» можно найти.

Свист надо возобновить. Конечно, запомнить надо мотив. Это существенно. В настроении Хлестакова существует такой кусочек лиризма.

«Несут, несут, несут» — мне кажется, что он не говорит, а распевает, что он как бы распевает из итальянской оперы, рад и, подпрыгивая на этих словах, запускает какие-то рулады. Так интереснее — уж очень он обрадовался; а просто сказать — скука нестерпимая, а тут вдруг выскочил посетитель опер Мариинского театра^[civ] — так веселее.

Стоп. Это и будем в следующий раз.

7 марта 1926 года
II акт, явления 1 – 5
Хлестаков — Гарин, Осип — Фадеев ^[cv]

Мейерхольд. Осип сегодня читал лучше, чем когда-нибудь. Важно, очень важно, чтобы все места, которые адресованы к Хлестакову у Осипа, с большей желчностью произносились — «профинтил…». Понимаешь, он сейчас литературно очень говорит, нет озлобленности. Надо {86} добиться, чтоб как можно больше желчности давать в отношении Хлестакова. Нет — «профинтил, голубчик…» — я так акцентирую согласные, такое даю согласным напряжение, согласные так звучат — и уже есть отношение: «голубчик» — окрашено злорадством. Это надо дать порезче. Тогда будет определенно, почему он передразнивает Хлестакова. Дразнение должно иметь уже подступ. Нужно передразнивание подготовить на словах: «Нет, вишь ты…» и т. д., тогда оно возникнет не неожиданно, а с подготовкой. «Ступай посмотри комнату, лучшую, да обед спроси самый лучший». Надо, чтобы «лучшую», «лучший» были бы очень близки друг к другу, чтобы прозвучали одно за одним. Паузу побольше. Благодаря паузе я забираю дыхание. Обязательно все до «елистратишка» с хорошим запасом дыхания, и ничего не надо выделять искусственно, само слово вылезет. Когда ругается человек, бывает, не находит слова, приходит на язык какое-нибудь случайное слово, но благодаря паузе предварительно оно приходит чрезвычайно выпуклым. Эти четыре строчки, которые я сейчас сказал ^[cvi], — темп задерживается, а потом все хорошо. Эти четыре строчки он вовлекает в темп большого монолога, а это невыгодно. Тут нужна смена темпов. Перед этим должно быть вступление, как в музыке. […]

«Галантерейное» — хорошо, мне понравилось, а потом в конце мазня. Вот трактовка сказалась. Понял ты, в чем тут штука?

«Гулять» — ему важно сказать, что тот лодырь, шляется, когда надо заниматься. Вчерашнее все пропало. Ты очень кричишь сразу, {87} надо, чтобы постепенно. «Все равно» — понимаешь? Роняешь: «В тюрьму»; понимаешь, надо, чтобы нанизывалось.

Монолог Хлестакова. Насвистывание должно предшествовать монологу, а потом говорит и повторяет свист в конце. Тогда скажите просто. Скуку дадите в насвистывании, а текст скажется громко. «В овощенных лавках» — пожирнее.

Монолог (пятое явление) оттого не выходит, что вы напрасно делаете такого человека, которого публика жалела бы. Забитый гимназист? Этого не надо. Это не верно. Он злой. Он зло говорит. Мы даем его с биографией картежника, авантюриста.

Этот монолог должен выпасть немного и заполниться игрой. Чтобы в этом монологе было больше игры с офицером, а текста — его, в сущности, не надо. […]

Мы решили объятия отменить. Эта девица — коридорная девка, которая моет полы и заходит иногда к Осипу^[cvii]. Она должна оставлять впечатление — явная шлюха. Подоткнутая юбка, босые ноги, ведро какое-то, засученные высоко рукава. Она стоит облокотившись, а он лежит или сидит. Не известно, было или будет. Она стоит вроде аиста.

Его «вот мать моя ты божья» — не объятия, а вульгарный, непристойный жест. Ну, это, так сказать, для красочного пятна, чтобы показать, что он тоже не прочь. Он увидел ее и рад, что есть случай. Он тоже научился этому от Хлестакова, и в третьем акте есть сцены с Авдотьей, где он себя покажет. Они вместе проделывают, это не раз бывало. […]

Это была ошибка, что играли Хлестакова изнуренным денди. Это не верно. Его фатовство — это не главное в его биографии. Главное — это то, что говорит о нем Осип: «Батюшка пришлет денежки… все до последней рубашки спустит… останется сюртучишка да шинелишка». Это упускают из виду. А вот из этого монолога я узнаю его питерскую жизнь — он, может быть, фат. Выпивает, ухаживает за женщинами, но это дело второстепенное. Вообще развивайте в сторону волевую. И волевые ноты очень в его характере.

И в сцене с офицером он настоящий картежник, тут тоже волевое начало, и должна быть экспрессия наседания, и ни в коем случае не мальчик. Это энергично. Это не просто оттого, что он денди, тут не дендизм, а физкультура. Поэтому прежде всего — воля, так как энергия большая в построении монолога.

Это все оттого, что его играли фатом — «молодой человек с тросточкой», без биографии, а мы хотим с биографией, и все предпосылки к этому есть в самой пьесе. […]

Все на энергии. Он живуч страшно — он шесть дней не будет есть и энергии не будет терять. А когда городничий придет, он притворяется, он умеет симулировать, а ни в каком случае он не изнеможден.

Все, что делается на сцене, все интонации — с большой волей.

Отменяется — все расплывчатое и фатовство. Какой фат — одна пара брюк да какой-то сюртучишка, и все это очень подозрительное, — и вся одежда.

Мне вообще напевание больше нравится, чем свист. Или уж такой свист дать, чтобы Соловей-разбойник в лесу — вот как. Но чтобы ничего утонченного, деликатного. Ничего деликатного, а резко чтобы все было. […]

Тут так — фокус монолога на нанизывании карточных терминов.

Фокус в остроте какой-то, а у вас размазня получается. И сразу получается пустота, если весь текст так.

В этих четырех строках^[cviii], как ни странно, больше характеристики Хлестакова, чем в монологе.

Получаются остановки на ничего не выражающих, ничего не значащих словах. Воля — и пустота, ничего нет.

9 марта 1926 года
Планировка «Немой сцены»

Мейерхольд. Когда я просматривал ремарку Гоголя к «немой сцене», я убедился, что я правильно наметил основные четыре группы среди участников этой сцены. 1. Группа испугавшихся (городничий, Анна Андреевна, Марья Антоновна, Земляника, судья, почтмейстер); 2. Группа довольных происшествием (купцы, Люлюков, Коробкин, жена Хлопова, жена Коробкина, гостьи, Ермолаева^[cix], кумушки); 3. Группа бессознательных, тупых, но тупо подтянувшихся (Христиан Иванович, Бобчинский, Добчинский, Мишка, Авдотья — с разинутым ртом, Аксинья); 4. Группа пьяных, которых застали врасплох, гостей (два купца, военные, Жаров, штатские, музыканты, лакеи). Особняком (пятый) может быть Растаковский.

Среди них есть тот элемент, который и во всех этих треволнениях не заботится о своем жаловании, а вон те — вдались в смакование этой вещи. Эти растерялись — это те, которые здесь, в уездном городе, живут по назначению, и новое начальство для них то, что их заставляет застыть в полужесте. Эти четыре группы основные, но в их пределах можно использовать точнее и ремарку Гоголя. В ней все эти моменты отмечены. Он не мог давать рецепта для всех — это ремарка драматурга. Но разумеется, поскольку он был, несомненно, и режиссер, он внес туда и режиссерские указания. Этот лес, из которого не выберешься, он пытается озарить, дать типичные моменты группировки. И поскольку он прибавляет рисунок, он остался на полпути и не доканчивает своей работы и как режиссер, и как художник. Но как художник он не обладал качествами Кипренского, Венецианова, Федотова. Он изображал в старом жанре, и его рисунок остается технически театральным наброском^[cx].

Он все же стремился наметить основные группы, которые совпадали бы с характерами персонажей, и сделал это довольно широко. Например, вопрос — куда включить Коробкина. Ясно выражено, что Коробкин в этой ситуации помещен должен быть во вторую группу — довольных происшествием. Группа испугавшихся. Тут могут быть только разные градусы испуга. Он включает в нее ряд людей и намечает различие градусов. «Городничий посередине в виде столпа с распростертыми руками и закинутою назад головою»^[cxi], на него столбняк напал, потому что для Гоголя это самая важная нота. Но иные градусы — Земляника, «наклонивший голову несколько набок, как будто к чему-то прислушивающийся», или судья — уже другой градус: «Судья с растопыренными руками», присевший {89} почти до земли и сделавший движение губами, как бы хотел просвистать или произнести: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» Если сравнить испуг судьи с испугом Земляники или городничего — три разных случая в одной группе.

Группа довольных происшествием — Коробкин, «обратившийся к зрителям с прищуренным глазом и одним намеком на городничего», «три дамы, гостьи, прислонившиеся одна к другой с самым сатирическим выражением лиц, относящимся прямо к семейству городничего».

Я очень доволен, что, не читая ремарки, наметил четыре группы. Не доволен, что в первой засъемке забыли дам. Тут «прислонившись одна к другой», а у нас в первый раз была ошибка — дам делили мы кавалерами, чтобы не группировать дам вместе. Надо сделать специальные группы женские — свахи, кумушки, всякие дамы, которым наметить каждой свой план, чем кто будет. И они тем очень довольны, что тут произошло.

Теперь Добчинский и Бобчинский. «С устремившимся друг к другу движением рук, разинутыми ртами и выпученными друг на друга глазами». Было бы правильно отнести их в группу тупых, тупо относящихся к событию. Они не охвачены испугом, толстокожие, он не дошел до какой-то нити в их нервной системе, и реакция застопорилась. Произошел какой-то шок в их нервной системе, не дошло до конца и застряло. Так, так. Мимика. Руки дрожат, лицо тупое, напряженно трясутся, как вобла.

Некоторые фигуры можно сделать свежими, там особенно, чего нет у Гоголя и что мы прибавим, что даст остроту контраста — все пьяные например. Мы не будем показывать кутежа, не так, как в «Лесе». Это может происходить по ту сторону дверей, за дверями. Намеки были в «Доходном месте»^[cxii], когда с салфеткой выходит. Там видно — у одного бутылка, у дамы какой-то блюдечко с мороженым, слуга может попасться с подносом, на котором стоят стаканчики допитые и недопитые. И это покажет, что компания застигнута врасплох. Тут танцуют. Можно показать несколько человек пляшущих, в бальном платье, поворотили голову, прервали танец. Это нейтральные люди.

Помимо четырех групп в данной композиции надо показать, что здесь был кутеж, пьянство шло и люди здесь застигнуты как-то врасплох. Один наливает в стакан, кто-то допивает, третий не доест яблока. Мне потому и важно было вечеринку устроить. При таком задании очень ответственная вещь — мимика. Она будет очень заметна. Как бы там ни сделал Петров^[cxiii], ясно совершенно — ответственность ляжет на актеров. На куклах будет поверх маски положен грим, костюмы, все тела будут в рост человека. Нужно, чтобы была выбрана мимическая игра, иначе мы слишком выдаем секрет. Мы чуть не попались на этом. Я и Гарин сваляли дурака, когда Темерин нас снимал^[cxiv]. Исполнитель роли городничего должен попозировать, сам подумать, чтобы это было интересно. Стоит столбом «с распростертыми руками и закинутой назад головой». Этот градус должен быть выполнен внимательно, иначе мы зафотографируем, Петров выполнит — и спасения нет. Петров внизу работает, ждет, чтобы вы ему позировали, и вдруг вы придете и не то дадите. Важно знать поворот головы, положение рук, ракурсы. Эти куклы такие, что эти поправки мы сделать в состоянии, и потом до известной степени это можно, но весь секрет в маске, в голове. Конечно, не нужно делать комических гримас, это не нужно. Вся «немая сцена» должна быть выполнена с чрезвычайной серьезностью. Затем мы туда прибавим аксессуары — {90} контрабас, скрипку, подносы, чем-то уставленные, дадим в руки бутылки, стаканчики, блюдечки, яблоки. Это интересно, но эти вещи будут зависеть уже не от актера. Это предметы игры, убранство, которое лежит на ответственности художника. Комическое перестает быть комическим. Я не знаю примерно Коробкина. Это игра мимическая — усмешка по адресу городничего. Обычно все пыжатся, черт-те что проделывают — это не выходит, потому что у них задача посмешить, а не выразить отношение. Да и вообще теперь все время выясняется, что тут комическое иного порядка, тут не комизм каламбуров, это, скорее, трагикомедия. Мы не делаем установку на комическое начало, все на серьезном. Осип серьезен, так что тут не бестактности. Хлестаков серьезен, потому что эта канитель касается его в материальном отношении, он в заботе получить денег. Анна Андреевна всерьез заинтересована, кто приехал — с усами, полковник. Все люди очень серьезно озабочены. Судья действительно {91} серьезен. Лука Лукич очень хорошо совпадает с таким планом. Он серьезный человек, он возмущается, когда там идет речь об учителях, он не может справиться с этой оравой. И во взятках Лука Лукич не смешон, там есть уже трамплин в другую область. Я не вижу никакого элемента комического.

Вот только теперь, когда мы скажем, что нет смешного, мы заявляем собственную трактовку. Почтмейстер, разве он смешон? Он чтением писем удовлетворяет свою любознательность, получает от этого удовольствие. Он человек серьезный. Мы будем подходить к каждому явлению как к серьезному. Публика будет недоумевать, и, если будет смех (а смеяться, конечно, будут), это не тот смех, [как] хотя бы в Аркашке, который старается рассмешить публику. И когда вы будете на площадочке в 4 на 5 аршин, где ни встать, ни сесть, ни повернуться, то вы по необходимости переведете свою игру на величайшую серьезность. И когда сменится площадка, когда явятся Бобчинский и Добчинский, смех восторжествует — будет восхитительно, что актер всерьез, не комикуя, вскрывает по-новому образ. Будет очень хорошо, что в рассказе, который ведет Козиков, все остановки на подробностях, и он долго не говорит о главном. И когда он рассказывает, что жена трактирщика родила и такой пребойкий мальчик, кажется, что он сам рожал вместе с ней. И самый рассказ, поскольку он все время останавливается и не доходит до конца, тоже своего рода разрешение от бремени, рождение ревизора, и когда они потом стараются доказать, что Хлестаков и есть ревизор, должно быть такое впечатление, что это родильный приют, все тужатся…

Первая группа — Земляника, судья. Вы тоже можете прорепетировать — точно такой же жест, который вы повторяете. Какой-то жест, который для вас характерен.

Почтмейстер. Он может отрезветь. До вас добрались. Почтмейстер письмо распечатал. Вам нужен почтовый конверт в руки. Он под мухой приходит. Он пьяница. Это условный знак.

Дата добавления: 2015-06-04