Объяснение табуации и тотемизма

Что касается обычаев табуации, то их Фрейд пытается объяснить исходя из своей теории вытеснения “постыдных импульсов”. Табуации, т. е. запретам, подвергались те предметы и действия, относительно которых у человека имелись какие-то недозволенные желания. Например, табу на вождей, королей, жрецов порождено тем, что людям очень хотелось “убивать своих королей и священников”; табу на трупы — тем, что им хотелось “терзать умерших”, и т. д. В подобных рассуждениях, однако, мало убедительности.

Рассмотрение Фрейдом магии и анимизма приводит его к еще более туманным выводам. Присоединившись к взглядам Фрэзера на соотношение магии и религии (первая предшественница второй), Фрейд 'пытается установить аналогию с фазами развития детского либидо: фазе нарцизма соответствует анимизм (скорее уж магия, если держаться концепции Фрэзера! — С. Т.),а фазе “любви к объекту” — религия. Трудно вообразить себе более бесплодное аналогизирование!

Наиболее своеобразна и интересна в книге Фрейда глава о тотемизме (“Инфантильное возвращение тотема”). Правильно отметив сложность проблемы и наличие многих противоречащих друг другу -попыток решить ее, он делает смелое заявление, что-де “единственный луч света в эту тьму проливает психоаналитический опыт”8. Рассуждения Фрейда здесь очень просты. “Отношение ребенка к животному имеет многосходного с отношением примитивного человека к животному”: ни тот, ни другой будто бы не отделяют себя резко от животных. Но “вдруг ребенок начинает бояться определенной породы животных... Возникает клиническая картина фобии животных, одно из самых. распространенных среди психоневротических заболеваний этого возраста и, может быть, самой ранней формы такого заболевания”9.

Фрейд приводит примеры: один мальчик боялся собаки, другой — лошади, третий — 'петуха, и т. д. и т. д„ Но откуда же боязнь животных? По основному психоаналитическому тезису, животное — заместитель образа отца; а отец для маленького мальчика —: это соперник в либидо к матери, но в то же время и некий идеал для подражания. Эта двойственность (“амбивалентность”) чувства в отношении отца переносится на животное, которое становится и предметом страха, и предметом некоторого обожания. Отсюда делается вывод, что тотемическое животное у “примитивных народов” есть не что иное, как заменитель образа отца.

“На основании этих наблюдений, — пишет Фрейд (“наблюдения” эти делались исключительно в клиниках! — С. Г.), — мы считаем себя вправе вставить в формулу тотемизма на место животного-тотема мужчину-отца”; в подкрепление своей мысли он замечает, что ведь и сами “примитивные народы” называют тотема “своим предком и праотцом”. “Другими словами, — говорит Фрейд далее, — нам в этом случае удастся доказать вероятность того, что тотемистическая система произошла из условий комплекса Эдипа...”10.

Не ограничиваясь этими бездоказательными заявлениями, Фрейд стремился опереться на мнения или хотя бы гипотезы самих этнографов. Главной опорой оказалась для Фрейда теория шотландского этнографа Аткинсона о так называемой “циклопической семье”. Что это за теория?

Еще в самом начале XX в. была опубликована работа Аткинсона “Первобытное право” (“Primal law”) 11, где этот автор, ссылаясь, в свою очередь, на некоторые мысли Дарвина, выдвинул предположение, что первоначальной формой общежития предков человека была “циклопическая семья”, состоявшая из одного старого самца и некоторого количества самок с детенышами. Самки находились в безраздельном подчинении и пользовании у самца; молодых же взрослых самцов он изгонял из семьи. Они бродили где-то поодаль, быть может, в полиандрическом сожительстве с какой-нибудь захваченной самкой, пока один из них не сменял одряхлевшего отца.

Заимствуя у Аткинсона эту картину, Фрейд продолжает гипотезу следующим образом: “В один прекрасный день изгнанные братья соединились, убили и съели отца и положили таким образом конец отцовской орде. Они осмелились сообща совершить то, что было бы невозможно каждому в отдельности. Может быть, культурный прогресс, умение владеть новым оружиемдали им чувство превосходства. То, что они, кpомe того, съели убитого, вполне естественно для каннибалов-дикарей” 12.

Эта древняя каннибальская трапеза, как полагает •Фрейд, сохранилась впоследствии в виде ритуальной тотемической трапезы-жертвоприношения: первобытный клан убивал и торжественно поедал свое тотемическое животное, своего бога (так представлял себе происхождение жертвенных трапез Робертсон-Смит, на которого опять-таки ссылается с одобрением Фрейд). Умерщвляемый тотем был заместителем отца, некогда убитого и съеденного восставшими сыновьями.

Мало того, из этого древнего отцеубийства выросло и многое другое — “социальные организации, нравственные ограничения и религия” 13. Последнее произошло, по Фрейду, вот каким образом: убив и съев своего отца, братья раскаялись в этом преступлении. Они наложили запрет на повторение подобного действия — никогда впредь не убивать отца, — а для устранения самого повода к вражде против отца и повода к взаимной ревности они установили другой запрет — запрет брачно-полового общения с женщинами своего клана, т. е. экзогамию.

Образ убитого отца был заменен тотемическим животным. На него и был поэтому перенесен запрет: тотем нельзя убивать. Но во время периодически устраиваемых родовых праздников тотемическое животное убивают и торжественно поедают. “Праздник — это разрешенный, больше — обязательный эксцесс, торжественное нарушение запрещения. Не потому, что люди, весело настроенные, следуя какому-нибудь предписанию, предаются излишествам, а потому, что эксцесс составляет сущность праздника. Праздничное настроение вызывается разрешением обычно запрещенного”. “Психоанализ открыл нам, что животное-тотем действительно является заменой отца, и этому соответствует противоречие, что обычно запрещается его убивать и что умерщвление его становится праздником, что животное убивают и все же оплакивают его”14.

Таким-то путем старается Фрейд связать основные тезисы своего психоанализа — “Эдипов комплекс”, вражда к отцу, тайное желание его смерти, тайное либидное влечение к матери — с предполагаемыми этапами ранней истории человечества. Так же пытается он объяснить тотемизм, больше того, всякую вообще религию. “Тотемическая религия произошла, — пишет он, — из сознания вины сыновей, как попытка успокоить это чувство и умилостивить оскорбленного отца поздним послушанием. Все последующие религии (NB! — С. Т.) были попытками разрешить ту же проблему различными способами, в зависимости от культурного состояния, в котором они предпринимались, и от путей, которыми шли, но все они преследовали одну и ту же цель — реакцию на великое событие, с которого началась культура и которое с тех пор не дает покоя человечеству”15.

Неправдоподобие всей этой концепции Фрейда бросается в глаза. Едва ли нужна даже и критика этого натянутого — попросту фантастического — предположения о сыновьях, съевших своего отца и тут же раскаявшихся. Экстравагантная гипотеза Аткинсона никем из этнографов не разделялась и не разделяется. Фрейд и сам в какой-то мере сознавал маловероятность своего предположения. В конце книги он неожиданно отступает от этой гипотезы и предлагает другую, менее фантастическую: быть может, говорит он, убийства и съедения отца и не было, а было лишь то самое, нам уже знакомое, подавленное желание смерти отца. “...Одних только импульсов, враждебных отцу, существования в фантазии желания убить его и съесть могло быть уже достаточно, чтобы вызвать моральные реакции, создавшие тотем и табу” 16.

Но отступив таким образом на более скромные позиции, Фрейд тем самым теряет опору в виде тех же историко-этнографических теорий (Робертсон-Смит, Аткинсон), которыми он пользовался, как бы слабы они ни были. Остается у него прежний тезис — голословный и неубедительный, — что всякому даже вполне нормальному человеку в раннем детстве свойственно желание смерти отца и полового союза с матерью.

Надо, однако, сказать, что Фрейд вовсе не покушался решать своим психоаналитическим методом все вообще проблемы этнографии или истории религии. Он прямо оговаривался (во введении к последней главе “Тотема и табу”), что не считает психоанализ единственным или даже главным методом объяснения религии: наряду с этим “источником” религия имела и другие, которые психоанализ открыть не в состоянии.

“Тотем и табу” осталось единственным сочинением Фрейда, посвященным чисто этнографическим темам. Нарисованная здесь мрачная картина доисторического отцеубийства осталась, как некий незримый символ, висеть над всеми писаниями Фрейда и его последователей, когда они касались вопросов культуры. На эту свою книгу Фрейд опирался и в своем последнем — очень интересном — этюде о происхождении еврейского монотеизма, напечатанном незадолго до его смерти и имеющем тоже некоторое отношение к этнографии.

Дата добавления: 2015-06-04