Общественное мнение не существует

Прежде всего хотел бы уточнить, что в мои намерения входит не простое и механическое разоблачение опросов общественного мнения, но попытка строгого анализа их функционирования и назначения. Это предполагает, что под сомнение будут поставлены три постулата, имплицит­но задействованные в опросах. Так, всякий опрос мнений предполагает, что все люди могут иметь мнение или, ина­че говоря, что производство мнения доступно всем. Этот первый постулат я оспорю, рискуя задеть чьи-то наивно демократические чувства. Второй постулат предполагает, будто все мнения значимы. Я считаю возможным доказать, что это вовсе не так, и что факт суммирования мнений, имеющих отнюдь не одну и ту же реальную силу, ведет к производству лишенных смыс­ла артефактов. Третий постулат проявляется скрыто: тот простой факт, что всем задается один и тот же вопрос, предполагает гипотезу о существова­нии консенсуса в отношении проблематики, т.е. согласия, что вопросы за­служивают быть заданными. Эти три постулата предопределяют, на мой взгляд, целую серию деформаций, которые обнаруживаются даже, если строго выполнены все методологические требования в ходе сбора и анали­за данных.

Опросам общественного мнения часто предъявляют упреки технического порядка. Например, ставят под сомнение репрезентативность выборок. Я полагаю, что при нынешнем состоянии средств, используемых службами изучения общественного мнения, это возражение совершенно необосно­ванно. Выдвигаются также упреки, что в опросах ставятся хитрые вопросы или что прибегают к уловкам в их формулировках. Это уже вернее, часто получается так, что ответ выводится из формы построения вопроса. Напри-

мер, нарушая элементарное предписание по составлению вопросника, тре­бующее «оставлять равновероятными» все возможные варианты ответа, за­частую в вопросах или в предлагаемых ответах исключают одну из возмож­ных позиций или к тому же предлагают несколько раз в различных форму­лировках одну и ту же позицию. Есть разнообразные уловки подобного рода, и было бы интересно порассуждать о социальных условиях их появления. Большей частью они связаны с условиями, в которые поставлены состави­тели вопросников. Но главным образом, уловки возникают потому, что проблематика, которую прорабатывают в институтах изучения обществен­ного мнения, подчинена запросам особого типа.

Так, в ходе анализа инструментария крупного национального опроса французов о системе образования мы подняли в архивах ряда бюро этой службы все вопросы, касающиеся образования. Оказалось, что более 200 из них было задано в опросах, проведенных после событий мая 1968 г., и толь­ко 20 — в период с 1960 по 1968 г. Это означает, что проблематика, за изуче­ние которой принимается такого рода организация, глубоко связана с конъ­юнктурой и подчинена определенному типу социального заказа. Вопрос об образовании, например, мог быть поставлен институтом общественного мнения только тогда, когда он стал политической проблемой. В этом сразу же видно отличие, отделяющее подобные институции от центров научных исследований, проблематика которых зарождается если и не на небесах, то во всяком случае при гораздо большем дистанцировании от социального заказа в его прямом и непосредственном виде.

Краткий статистический анализ задававшихся вопросов показал нам, что их подавляющая часть была прямо связана с политическими заботами «штат­ных политиков». Если бы мы с вами решили позабавиться игрой в фанты и я бы попросил вас написать по пять наиболее важных, на ваш взгляд, вопро­сов в области образования, то мы, несомненно, получили бы список, суще­ственно отличающийся от того, что нами обнаружен при инвентаризации вопросов, действительно задававшихся в ходе опросов общественного мне­ния. Вариации вопроса «Нужно ли допускать политику в лицей?» ставились очень часто, в то время как вопросы «Нужно ли менять программы?» или «Нужно ли менять способ передачи содержания?» задавались крайне редко. То же самое с вопросом «Нужна ли переподготовка преподавателей?» и дру­гими важными, хотя и с иной точки зрения, вопросами.

Предлагаемая исследованиями общественного мнения проблематика под­чинена политическим интересам, и это очень сильно сказывается одновремен­но и на значении ответов, и на значении, которое придается публикации ре­зультатов. Зондаж общественного мнения в сегодняшнем виде — это инстру­мент политического действия; его, возможно, самая важная функция состоит во внушении иллюзии, что существует общественное мнение как императив, получаемый исключительно путем сложения индивидуальных мнений: и во внедрении идеи, что существует нечто вроде среднего арифметического мне­ний или среднее мнение. «Общественное мнение», демонстрируемое на пер­вых страницах газет в виде процентов («60% французов одобрительно относятся к...») есть попросту чистейший артефакт. Его назначение — скрывать то, что состояние общественного мнения в данный момент суть система сил, напря­жений и что нет ничего более неадекватного, чем выражать состояние обще­ственного мнения через процентное отношение.

Известно, что любое использование силы сопровождается дискурсом нацеленным на легитимацию силы того, кто ее применяет. Можно да^р сказать, что суть любого отношения сил состоит в проявлении всей своей силы только в той мере, в какой это отношение как таковое остается сокры­тым. Проще говоря, политик — это тот, кто говорит: «Бог с нами». Эквива­лентом выражения «Бог с нами» сегодня стало «Общественное мнение с нами». Таков фундаментальный эффект опросов общественного мнения-утвердить мысль о существовании единодушного общественного мнения т.е. легитимировать определенную политику и закрепить отношения сил, на которых она основана или которые делают ее возможной.

Высказав с самого начала то, что хотел сказать в заключении, я постара­юсь хотя бы в общем виде обозначить те приемы, с помощью которых дос­тигается эффект консенсуса. Первый прием, отправной точкой имеющий постулат, по которому все люди должны иметь мнение, состоит в игнори­ровании позиции «отказ от ответа». Например, вы спрашиваете: «Одобряе­те ли Вы правительство Помпиду?» В результате регистрируете: 20% «да», 50% «нет», 30% — «нет ответа». Можно сказать: «Доля людей, не одобряю­щих правительство, превосходит долю тех, кто его одобряет, и в остатке 30% не ответивших». Но можно и пересчитать проценты «одобряющих» и «не одобряющих», исключив «не ответивших»; этот простой выбор становится теоретическим приемом фантастической значимости, о чем я и хотел бы немного порассуждать.

Исключить «не ответивших» значит сделать то же самое, что делается на выборах при подсчете голосов, когда встречаются пустые, незаполненные бюллетени: это означает навязывание опросам общественного мнения скрытой философии голосования. Если присмотреться повнимательнее, обнаруживается, что процент не дающих ответа на вопросы анкеты выше в целом среди женщин, нежели среди мужчин, и что разница на этот счет тем существеннее, чем более задаваемые вопросы оказываются собственно по­литическими. Еще одно наблюдение: чем теснее вопрос анкеты связан с проблемами знания и познания, тем больше расхождение в доле «не отве­тивших» между более образованными и менее образованными. И наоборот, когда вопросы касаются этических проблем, например, «Нужно ли быть строгими с детьми?», процент лиц, не дающих на них ответа, слабо варьи­рует в зависимости от уровня образования респондентов. Следующее наблю­дение: чем сильнее вопрос затрагивает конфликтогенные проблемы, каса­ется узла противоречий (как с вопросом о событиях в Чехословакии для голосующих за коммунистов), чем больше напряжения порождает вопрос для какой-либо конкретной категории людей, тем чаще среди них будут встречаться «не ответившие». Следовательно, простой анализ статистичес­ких данных о «не ответивших» дает информацию о значении этого вопро­са, а также о рассматриваемой категории респондентов. При этом инфор­мация определяется как предполагаемая в отношении этой категории веро­ятность иметь мнение и как условная вероятность иметь благоприятное или неблагоприятное мнение.

Научный анализ опросов общественного мнения показывает, что прак­тически не существует проблем по типу «омнибуса»; нет такого вопроса, который не был бы переистолкован в зависимости от интересов тех, кому он задается. Вот почему первое настоятельное требование для исследовате-

ля — уяснить, на какой вопрос различные категории респондентов дали, по их мнению, ответ. Один из наиболее вредоносных «эффектов изучения» общественного мнения состоит именно в том, что людям предъявляется требование отвечать на вопросы, которыми они сами не задавались. Возьмем, к примеру, вопросы, в центре которых моральные проблемы, идет ли речь о строгости родителей, взаимоотношениях учителей и учеников, директивной или недирективной педагогике и т.п. Они тем чаще воспри­нимаются людьми как этические проблемы, чем ниже эти люди находятся в социальной иерархии, но эти же вопросы могут являться проблемами политическими для людей высших классов. Таким образом, один из эффек­тов опроса заключается в трансформации этических ответов в ответы поли­тические путем простого навязывания проблематики.

На самом деле, есть множество способов, при помощи которых можно предопределить ответ. Есть прежде всего то, что можно назвать политичес­кой компетенцией по аналогии с определением политики, являющимся одновременно произвольным и легитимным, т.е. доминирующим и завуа­лированным. Эта политическая компетенция не имеет всеобъемлющего рас­пространения. Она варьирует grosso modo^] соответственно уровню образо­вания. Иначе говоря, вероятность иметь мнение о всех вопросах, предпо­лагающих политические знания, в достаточной мере сравнима с вероятностью быть завсегдатаем музеев. Обнаруживается фантастический разброс: там, где студент, принадлежащий к одному из левацких движений, различает 15 политических направлений, более левых, чем Объединенная социалистическая партия, для кадра среднего звена нет ничего. Из всей шкалы политических направлений (крайне левые, левые, левые центрис­ты, центристы, правые центристы, правые и т.д.), которую «политическая наука» употребляет как нечто само собой разумеющееся, одни социальные группы интенсивно используют только небольшой сектор крайне левых направлений, другие — исключительно «центр», третьи используют всю шкалу целиком. В конечном счете выборы — это соединение совершенно разнородных пространств, механическое сложение людей, измеряющих в метрах, с теми, кто измеряет в километрах, или, того лучше, людей, исполь­зующих шкалу с отметками от 0 до 20 баллов, и тех, кто ограничивается промежутком с 9-го по 11-й балл. Компетенция измеряется в числе проче­го тонкостью восприятия (то же самое в сфере эстетики, когда кто-то мо­жет различать пять, шесть последовательных стилей одного художника).

Это сравнение можно продолжить. В деле эстетического восприятия прежде всего должно соблюдаться условие, благоприятствующее восприя­тию: нужно, чтобы люди рассуждали о конкретном произведении искусст­ва как о произведении искусства вообще; далее, восприняв его как произ­ведение искусства, нужно, чтобы у них в распоряжении оказались катего­рии восприятия его композиции, структуры и т.п. Представим себе вопрос, сформулированный таким образом: «Вы сторонник директивного или не­директивного воспитания?» Для некоторых он может обернуться вопросом политическим, относящим представление об отношениях между родителя­ми и детьми к системе взглядов на общество, для других — это вопрос чис­то моральный. Итак, вопросник, составленный таким образом, что людей

В общих чертах, приблизительно (лат.).

спрашивают, считают или не считают они для себя политикой забастовки, участие в поп-фестивалях, отращивание длинных волос и т.д., обнаруживает очень серьезный разброс в зависимости от социальной группы. Первое ус­ловие адекватного ответа на политический вопрос состоит в способности представлять его именно как политический; второе — в способности, пред­ставив вопрос как политический, применить к нему чисто политические категории, которые, в свою очередь, могут оказаться более или менее адек­ватными, более или менее изощренными и т.д. Таковы специфические ус­ловия производства мнений, и опросы общественного мнения предполага­ют, что эти условия повсюду и единообразно выполняются, исходя из пер­вого постулата, по которому все люди могут производить мнение.

Второй принцип, согласно которому люди могут производить мнение, это то, что я называю «классовым этосом» (не путать с «классовой этикой»), т.е. система латентных ценностей, интериоризованных людьми с детства, в соответствии с которой они вырабатывают ответы на самые разнообразные вопросы. Мнения, которыми люди обмениваются, выходя со стадиона по окончании футбольного матча между командами Рубэ и Валансьена, боль­шей частью своей связности и своей логики обязаны классовому этосу. Масса ответов, считающихся ответами по поводу политики, на самом деле производится в соответствии с классовым этносом, и тем самым эти отве­ты могут приобретать совершенно иное значение, когда подвергаются ин­терпретации в политической сфере. Здесь я должен сослаться на социоло­гическую традицию, распространенную главным образом среди некоторых социологов политики в Соединенных Штатах, которые говорят обычно о консерватизме и авторитаризме народных классов. Эти утверждения осно­ваны на сравнении полученных в разных странах данных исследований или выборов, которые в тенденции показывают, что всякий раз, в какой бы ни было стране, когда опрашиваются народные классы о проблемах, касаю­щихся властных отношений, личной свободы, свободы печати и т.п., их ответы оказываются более «авторитарными», чем ответы других классов. Из этого делают обобщающий вывод, что существует конфликт между демок­ратическими ценностями (у автора, которого я имею в виду — Липсета, — речь идет об американских демократических ценностях) и ценностями, интериоризованными народными классами, ценностями авторитарного и репрессивного типа. Отсюда извлекают нечто вроде эсхатологического ви­дения: поскольку тяга к подавлению, авторитаризму и т.п. связана с низки­ми доходами, низким уровнем образования и т.п., надо поднять уровень жизни, уровень образования, и таким образом мы сформируем достойных граждан американской демократии.

На мой взгляд, под сомнение надо поставить значение ответов на неко­торые вопросы. Предположим блок вопросов типа: «Одобряете ли Вы ра­венство полов?», «Одобряете ли Вы сексуальную свободу супругов?», «Одоб­ряете ли Вы нерепрессивное воспитание?», «Одобряете ли Вы новое обще­ство?» и т.д. Теперь представим блок вопросов типа: «Должны ли преподаватели бастовать, если их положение под угрозой?», «Должны ли преподаватели быть солидарными с другими государственными служащи­ми в период социальных конфликтов?» и т.п. На эти два блока вопросов даются ответы, по структуре их распределения прямо противоположные в зависимости от социального класса опрашиваемых. Первый ряд вопросов.

затрагивающий некоторый тип инноваций в социальных отношениях, в символической форме социальных связей, вызывает тем более одобритель­ные ответы, чем выше положение респондента в социальной иерархии и в иерархии по уровню образования. И наоборот, вопросы, затрагивающие действительные перемены в отношениях силы между классами, вызывают ответы тем более неодобрительные, чем выше респондент стоит в социаль­ной иерархии.

Итак, утверждение «Народные классы склонны к репрессиям» ни вер­но, ни ложно. Оно верно в той степени, в какой народные классы проявля­ют тенденцию показывать себя гораздо большими ригористами, чем другие социальные классы, в столкновении с комплексом проблем, затрагивающих семейную мораль, отношения между поколениями или полами. Напротив, в вопросах политической структуры, ставящих на кон сохранение или из­менение социального порядка, а не только сохранение и изменение типов отношений между индивидами, народные классы в гораздо большей степе­ни одобряют инновацию, т.е. изменение социальных структур. Вы видите, как некоторые из поставленных в мае 1968 г. проблем, и часто поставлен­ных плохо, в конфликте между коммунистической партией и гошистами, оказываются непосредственно связанными с центральной проблемой, ко­торую я здесь пытаюсь поднять, проблемой природы ответов, т.е. — прин­ципа, исходя из которого эти ответы производятся. Осуществленное мною противопоставление двух групп вопросов в действительности приводит к противопоставлению двух принципов производства мнения: принципа соб­ственно политического и принципа этического, проблема же консерватиз­ма народных классов — результат игнорирования данного различия.

Эффект навязывания проблематики, эффект, производимый любым опросом общественного мнения и просто любым вопросом политического характера (начиная с избирательной кампании), есть результат того, что в ходе исследования общественного мнения задаются не те вопросы, которые встают в реальности перед всеми опрошенными, и того, что интерпретация ответов осуществляется вне зависимости от проблематики, действительно отраженной в ответах различных категорий респондентов. Таким образом, доминирующая проблематика, представление о которой дает список вопро­сов, которые задавались институтами опросов в последние 2 года, т.е. про­блематика, интересующая главным образом властей предержащих, желаю­щих быть информированными о средствах организации своих политичес­ких действий, весьма неравномерно усвоена разными социальными классами. И, что очень важно, эти последние более или менее склонны вырабатывать контрпроблематику. По поводу теледебатов между Сервен Шрайбер и Жискар Д'Эстеном один из институтов изучения общественного мнения задавал вопросы типа: «С чем связана успешная учеба в школе и институте: с дарованиями, интеллектом, работоспособностью, наградами за успехи?» Полученные ответы предоставляют в действительности информа­цию (те, кто ее сообщает, не отдают себе в этом отчета) о степени осозна­ния разными социальными классами законов наследственной трансляции культурного капитала: приверженность мифам об одаренности, о продви­жении благодаря школе, о школьной справедливости, об обоснованности распределения должностей в соответствии с дипломами и званиями и т.п. очень сильна в народных классах. Контрпроблематика может существовать

для нескольких интеллектуалов, но она лишена социальной силы, даже будучи подхваченной некоторым числом партий и группировок. Научная истина подчинена тем же законам распространения, что и идеология. На­учное суждение — это как папская булла о регулировании деторождения которая обращает в веру только уже обращенных.

В опросах общественного мнения идею объективности связывают с фак­том формулирования вопросов в наиболее нейтральных терминах ради того чтобы уравнять шансы всех возможных ответов. На самом деле, опрос ока­зался бы ближе к тому, что происходит в реальности, если бы в полное на­рушение правил «объективности» предоставлял респондентам средства ста­вить себя в такие условия, в каких они фактически находятся в реальности, т.е. апеллировал бы к уже сформулированным мнениям. И если бы вместо того, чтобы спрашивать, например, «Существуют люди, одобряющие регу­лирование рождаемости, есть и другие — неодобряющие. А Вы?..», предла­галась бы серия позиций, явно выраженных группами, облеченными дове­рием на формирование и распространение мнений, люди могли бы опре­делиться относительно уже сформировавшихся ответов. Обычно говорят о «выборе позиции»: позиции уже предусмотрены, и их выбирают. Между тем их не выбирают случайно. Останавливают свой выбор на тех позициях, к избранию которых предрасположены в соответствии с позицией, уже зани­маемой в каком-либо поле. Строгий анализ как раз нацелен на объяснение связей между структурой вырабатываемых позиций и структурой поля объективно занимаемых позиций.

Если опросы общественного мнения плохо ухватывают потенциальные состояния мнения, точнее — его движение, то причиной тому, в числе про­чих, совершенно искусственная обстановка, в которой мнения людей оп­росами регистрируются. В обстановке, когда формируется общественное мнение, особенно в обстановке кризиса, люди оказываются перед сформи­ровавшимися мнениями, перед мнениями, поддерживаемыми отдельными группами, и таким образом выбирать между мнениями со всей очевиднос­тью означает выбирать между группами. Таков принцип эффекта полити­зации, производимого кризисом: приходится выбирать между группами, определившимися политически, и все более определять выбор эксплицит­но политическими принципами. Действительно, мне представляется важ­ным то, что опрос общественного мнения трактует это мнение как простую сумму индивидуальных мнений, сбор которых происходит в ситуации по­добной процедуре тайного голосования, когда индивид направляется в ка­бину, чтобы без свидетелей, в изоляции выразить свое отдельное мнение. В реальной обстановке мнения становятся силами, а соотношение мне­ний — силовыми конфликтами между группами.

Еще одна закономерность обнаруживается в ходе этого анализа: мнений по проблеме тем больше, чем более в ней заинтересованы. Так, доля ответов на вопросы о системе образования очень связана со степенью близости рес­пондентов к самой системе, а вероятность наличия мнения колеблется в за­висимости от вероятности иметь право распоряжаться тем, по поводу чего выражается мнение. Мнение, выражаемое как таковое, спонтанно — это суж­дение людей, мнение которых, как говорится, имеет вес. Если бы министр национального образования действовал в соответствии с опросами обще­ственного мнения (или хотя бы исходя из поверхностного знакомства с ними),

он не поступал бы так, как поступает в действительности, действуя как по­литик, т.е. исходя из полученного телефонного звонка, визита такого-то проф­союзного деятеля, такого-то декана и т.д. На деле он поступает в зависимос­ти от реально сложившейся расстановки сил общественного мнения, кото­рые воздействуют на его восприятие только в той мере, в какой они обладают силой, и в той мере, в какой они обладают силой, будучи мобилизованными.

Вот почему, касаясь предвидения того, чем станет Университет в ближай­шие 10 лет, я полагаю, что мобилизованное общественное мнение представ­ляет собой наилучшую основу. Как бы там ни было, факт, о котором свиде­тельствуют «не ответившие», факт того, что предрасположенности ряда ка­тегорий не достигают статуса общественного мнения, иначе говоря, сформировавшегося высказывания, претендующего на связность выражения, на общественный резонанс, признание и т.д., не должен давать основания для вывода, будто люди, не имеющие никакого мнения, станут в обстановке кри­зиса выбирать случайно. Если проблема будет конституирована для них по­литически (проблема зарплаты, ритма труда для рабочих), они сделают вы­бор в терминах политической компетенции; если речь пойдет о проблеме, неконституированной для них политически (репрессивность внутрипроиз­водственных отношений) или находящейся в стадии конституирования, они окажутся ведомыми системой глубоко подсознательных предрасположенно-стей, которая направляет их выбор в самых разных областях, от эстетики или спорта до экономических предпочтений. Традиционный опрос обществен­ного мнения игнорирует одновременно и группы давления, и возможные предрасположенности, которые могут не выражаться в виде эксплицитных высказываний. Вот почему он не в состоянии обеспечить сколько-нибудь обоснованное предвидение того, что случится в обстановке кризиса.

Предположим, что речь идет о проблемах системы образования. Можно задать вопрос так: «Что Вы думаете о политике Эдгара Фора?»² Такой воп­рос очень близок к вопросу избирательного бюллетеня в том смысле, что ночью все кошки серы: все согласны grosso modo (сами не зная с чем), всем известно, что означало единодушное голосование по закону Эдгара Фора в Национальном собрании. Далее спрашивают: «Одобряете ли Вы допуск политики в лицей?» Здесь уже обнаруживается четкое разграничение в от­ветах. То же самое отмечается, когда задают вопрос «Могут ли преподава­тели бастовать?» В этом случае представители народных классов, привнося свою специфическую политическую компетенцию, знают, что отвечать. Можно также спросить: «Нужно ли изменять программы?», «Одобряете ли Вы постоянный контроль?», «Одобряете ли Вы включение родителей уча­щихся в педагогические советы?», «Одобряете ли Вы отмену конкурса на степень агреже?» и т.д. Так вот, все эти вопросы присутствуют в вопросе: «Одобряете ли Вы Эдгара Фора?», и, отвечая на него, люди делали выбор одновременно по совокупности проблем, для постановки которых хороший вопросник должен был бы состоять не менее, чем из 60 вопросов, и по каж­дому из них обнаружились бы колебания в ответах во всех направлениях. В одном случае в распределении ответов была бы положительная связь с по-

С именем Эдгара Фора, министра национального образования, связана реформа по демократиза­ции и модернизации высшего образования Франции, последовавшая за социально-политичес­кими событиями мая 1968 г. Соответствующий закон был принят Национальным собранием в октябре того же года. — Прим. перев.

зицией в социальной иерархии, в другом — отрицательная, в ряде случаев -^ связь очень сильная, в ряде других — слабая либо вовсе отсутствовала бы

Достаточно уяснить, что выборы представляют предельный случай таких вопросов, как «Одобряете ли Вы Эдгара Фора?», чтобы понять: специалисть в политической социологии могли бы отметить следующее. Связь, наблюдя емая обычно почти во всех областях социальной практики между социальным классом и деятельностью либо мнениями людей, очень слаба в случае элек­торального поведения. Причем эта связь слаба настолько, что некоторые, не колеблясь, делают заключение об отсутствии какой-либо связи между соци­альным классом и фактом голосования за «правых» или за «левых». Если вы будете держать в голове, что на выборах одним синкретическим вопросом охватывают то, что сносно можно уловить только двумя сотнями вопросов причем в ответах одни будут мерить сантиметрами, а другие — километрами что стратегия кандидатов строится на невнятной постановке вопросов и мак­симальном использовании затушевывания различий ради того, чтобы запо­лучить голоса колеблющихся, а также множество других последствий, вы придете к заключению о том, что, видимо, традиционный вопрос о связи между голосованием и социальным классом нужно ставить противополож­ным образом. Видимо, следует спросить себя, как же так происходит, что эту связь, пусть и слабую, несмотря ни на что, констатируют. И спросить себя также о назначении избирательной системы — инструмента, который самой своей логикой стремится сгладить конфликты и различия. Что несомненно, так это то, что изучение функционирования опросов общественного мнения позволяет составить представление о способе, каким действует такой особый тип опроса общественного мнения, как выборы, а также представление о результате, который они производят.

Итак, мне хотелось рассказать, что общественное мнение не существу­ет, по крайней мере в том виде, в каком его представляют все, кто заинтере­сован в утверждении его существования. Я вел речь о том, что есть, с одной стороны, мнения сформированные, мобилизованные и группы давления, мобилизованные вокруг системы в явном виде сформулированных интере­сов; и с другой стороны, предрасположенности, которые по определению не есть мнение, если под этим понимать, как я это делал на протяжении всего анализа, то, что может быть сформулировано в виде высказывания с некой претензией на связность. Данное определение мнения — вовсе не мое мнение на этот счет. Это всего лишь объяснение определения, которое ис­пользуется в опросах общественного мнения, когда людей просят выбрать позицию среди сформулированных мнений и когда путем простого стати­стического агрегирования произведенных таким образом мнений произво­дят артефакт, каковым является общественное мнение. Общественное мне­ние в том значении, какое скрыто ему, придается теми, кто занимается оп­росами, или теми, кто использует их результаты, только это, уточняю, общественное мнение не существует.

Источник: Бурдье П. Общественное мнение не существует // Бурдье П. Со­циология политики / Пер. с фр. Г.А. Чередниченко; сост., общ. ред. и пре-дисл. Н.А. Шматко. М: Социо-Логос, 1993. С. 159-177.

И. Кон Открытие «Я»

Для средневекового человека, пишет Л.М. Баткин, «знать самого себя значило прежде всего «знать свое место», иерархия индивидуальных способностей и возможностей здесь совпадала с социальной иерархи­ей. В эпоху Возрождения положение меняется. Пре­зумпция человеческого равенства и возможность из­менения своего социального статуса означают, что «со­знание себя» есть прежде всего познание своих внутренних, психологических возможностей. Само­познание становится предпосылкой и компонентом самоопределения.

В феодальном обществе нет ничего важнее родово­го имени. В нем сущность человека, по сравнению с которой все его инди­видуальные свойства ничего не значат.

Символический мир средневекового человека непсихологичен. Челове­ческая деятельность кажется средневековому историографу-хронисту пол­ностью предопределенной божественным провидением. Индивидуальные черты не только не привлекают к себе внимания, но «конструируются» по заранее заданному сословному образцу, будь то внешность (всем знатным лицам приписываются, например, светлые или «золотые» кудри и голубые глаза) или морально-психологические качества. Описания человека в сред­невековых текстах обычно сводятся к одному и тому же обязательному на­бору сословных качеств. Шесть или восемь прилагательных и их антонимы практически исчерпывали этот набор, причем все характеристики были со-словно-специфическими. Мужчины были смелыми, любезными, разумны­ми (или трусливыми, грубыми и безрассудными). Качества женщин исчер­пывались красотой, изяществом и скромностью, «нейтральных», «неоце­ночных» качеств не было.

Историки прошлого века удивлялись, как мог рыцарский культ благород­ства и великодушия сочетаться с тем эпическим спокойствием, с каким средневековые хронисты повествуют о массовом истреблении населения захваченных городов, опустошении деревень и т.д. Но дело в том, что «Мы» средневекового человека, а следовательно, и его способность к сопережи­ванию замыкались его собственным религиозным и сословным кругом. Открытие, что «и крестьянки чувствовать умеют», сделано только в Новое время.

То же самое в житиях святых. Для средневекового клирика, пишет У. Брэндт, «индивиды были собранием качеств, и их поступки вырастали из этого собрания, а не из целостной индивидуальности». Жития святых так похожи друг на друга потому, что авторы их описывают не жизнь святого, а его святость.

Лишь после этого, уже за рамками Средневековья, возникает психоло­гическая интроспекция, потребность и способность анализировать соб­ственные переживания и чувства. Разумеется, интроспекция не является мо-

нопольной собственностью европейского человека Нового времени. Какие-то формы самосознания, включая самоконтроль и внутренний диалог, им­манентны человеческой психике, и их динамику можно обнаружить в ходе развития любой культуры в специфических для нее формах. Например, у гомеровского грека понятие «самости» как чего-то внутреннего еще отсут­ствует, он не может беседовать «сам с собой». Но уже Гераклит говорит о «поисках себя» и «познании себя». У софиста Горгия появляются выраже­ния «предать самого себя», «причинить зло себе», которые, не будучи инт­роспективными, выражают, однако же, субъектность «Я». Антифон говорит о необходимости «властвовать собой» и «преодолевать себя», считая само­обладание необходимой предпосылкой справедливого отношения к ближ­нему.

Сократическая философия уже прямо подразумевает внутренний диалог. Среди рефлексивных формул, употребляемых Платоном, встречаются и «самопознание», и внутренняя удовлетворенность, и «самопреодоление», доходящее в некоторых случаях до «войны» с самим собой, и «самоусовер­шенствование». И пусть «беседа» с самим собою, в понимании Платона, отнюдь не предполагает какого-то особого отношения к себе самому (от­личного от отношения к другому), а многообразные рефлексивные форму­лы, как подчеркивает югославский филолог К. Гантар, не образуют после­довательной системы, поскольку под «самостью» в разных контекстах по­нимаются разные вещи, их дифференциация все-таки свидетельствует о развитии индивидуального самосознания.

Не было безличным и европейское Средневековье. Уже ветхозаветное отношение к физическому страданию и учение о конечных судьбах мира «Я» человека, как показал С.С. Аверинцев, стимулировали гораздо более инди­видуальное самоощущение, чем античность. Античный космос не имел внутреннего центра, не было его и в судьбе отдельного индивида. Для хри­стианина такой центр существует. Личностный характер божества и возмож­ность непосредственного общения с ним, надежда на чудо придают вере особую психологическую напряженность. «Ибо чудо, по определению, на­правлено не на общее, а на конкретно-единичное, не на универсум, а на "Я ": на спасение этого "Я", на его извлечение из-под вещной толщи обстоя­тельств и причин». Эта страсть и трепет с необычайной силой выражены в «Исповеди» Блаженного Августина, для которого открытие собственного «Я» есть одновременно и открытие Бога.

Христианское понятие самости было изначально отмечено знаком гре­ха: индивидуализация, отделение от целого представлялось несчастьем че­ловека, болезнью души. Внимание к собственному «Я» было признаком гре­ховной суетности.

Сам термин «персона» в средневековой латыни крайне многозначен: он обозначал и театральную маску, и индивидуальные свойства человека, и его душу, но особенно его социальную ценность, положение, ранг («персона короля»). Характерно, что глаголы dispersonare и depersonare обозначали в Средние века не абстрактное «обезличивание» и не психическое расстрой­ство («деперсонализация» современной психиатрии), а потерю чести (срав­ни выражение «потерять лицо»), причем не в морально-психологическом, а в социальном смысле — как реальную утрату своего места, статуса в фео­дальной иерархии.

Поэтому сдвиг, происшедший в Новое время, был поистине фундамен­тальным. Речь шла не только об открытии внутреннего мира, но и о повы­шении его ценности. Самым надежным и объективным свидетельством этого является история языка, отраженная в этимологических словарях и специальных исследованиях (например, в книге О. Барфилда «История в английских словах»). В староанглийском языке насчитывалось всего 13 слов с приставкой self (сам), причем половина из них обозначала объективные отношения. Количество таких слов — самолюбие, самоуважение, самопоз­нание и т.д. — резко возрастает начиная со второй половины XVI в., после Реформации. Новые слова входят в быт одновременно с понятиями, опи­сывающими внутренние чувства и переживания. В староанглийском языке слова person (лицо) или soul (душа) употреблялись главным образом в кон­тексте отношений к обществу, церкви или космосу. В XVII в. появляется слово «характер», относящееся к человеческой индивидуальности. Слова disposition (расположение), humour (настроение), temperament (темперамент), которые раньше имели объективное, физико-астрономическое значение (например, расположение звезд), теперь приобретают субъективно-психо­логическое значение. Новое звучание приобретают многие моральные тер­мины. Слово duty (долг) во времена Чосера еще имело значение объектив­ного, внешнего «обязательства» (этимологически оно связано с понятиями «налог», «феодальная повинность»); у Шекспира оно означает внутреннюю моральную обязанность.

Словарный фонд языка точно отражает эволюцию общественных инте­ресов. «Нет более плодотворного занятия, как познание самого себя», — писал Декарт, и этот интерес по-своему преломляется в разных формах об­щественного сознания. В религии «интимизация» мира отчетливо выступает в протестантизме, в котором общение человека с Богом принимает не ри­туальный, а интимно-личностный характер. Индивид в протестантской религии не простое звено в цепи сверхличной церковной общности, а ав­тономный субъект религиозного переживания. Личная вера противопостав­ляется внешнему (обрядовому, церковному) авторитету, благочестие же определяется не как подчинение церковному закону, а как индивидуальное внутреннее убеждение.

В философии Нового времени проблема «Я» ставится в двух различных планах. Одни авторы пытаются исследовать понятие «человеческой приро­ды», происхождение «страстей души» и самой «идеи Я». Другие развивают философскую «мудрость», основанную на интроспекции, стремясь вывес­ти из личного опыта нормы должного поведения. Из первого течения в XIX в. вырастает экспериментальная психология, из второго — этика.

Человеческое «Я» не сводится к одной душе, оно всегда включает какие-то «телесные» компоненты: тело символизируется, с одной стороны, как вместилище и физическая граница «Я», с другой — как средство коммуни­кации, обращенное вовне, к другим (внешность). Но соотношение этих значений — равно как и степень осознания отдельных компонентов своего телесного бытия — неодинаково в разных культурах.

Христианская мораль в ее наиболее аскетических формах относилась к телесности вообще и особенно к телесному «низу» враждебно, требуя по­давления плоти. Поскольку это практически невозможно, массовое созна­ние Средневековья справлялось с проблемой путем символического разгра-

ничения «верха» и «низа». Народные обычаи, пережитки язычества и вся в целом «карнавальная культура» позволяли поддерживать между «верхом» _и «низом» относительное равновесие. Нагота запрещается не только в общ_е_ ственных местах, но становится «неприличной» даже наедине с собой (сви­детельство тому появление в XVIII в. различных видов ночной одежды -шлафроков, пижам и т.д.). Табуируются все разговоры, связанные с телесны­ми отправлениями. В учебниках медицины XVIII—XIX вв. появляется пред­ставление, сохраняющееся с живучестью предрассудка вплоть до наших дней, что человек ощущает какую-то часть своего тела только в случае бо­лезни и т.п.

Нарастание интереса к собственному «Я» четко отражается в искусстве В средневековой живописи портрет как таковой отсутствует. Человек, не отделявший себя от своих социальных функций и не ощущавший себя из­меняющимся во времени, не нуждался в том, чтобы зафиксировать свой облик и состояние в определенный момент времени. Жак Ле Гофф, а вслед за ним А.Я. Гуревич справедливо замечают, что «неумение» средневекового художника создать портрет человека с присущими только ему чертами было на самом деле выражением иного, нежели современное, понимания сущ­ности человека, отделением «поверхностного» и преходящего (т.е. индиви­дуального) от глубочайшего и вечного (т.е. родового). В человеке — для сред­невекового художника — ценность представляло лишь вечное и неизменное начало. Появление индивидуального портрета в эпоху Возрождения озна­меновало изменение отношения как к человеку (поскольку подчеркивалась ценность личного и неповторимого), так и ко времени (портрет в отличие от иконы фиксирует момент, а не вечность).

Сдвиг в этом отношении начинается уже в XIII в. Сначала склонность к портретному воплощению проявляют знатные и могущественные лица. Около 1300 г. французский король Филипп IV Красивый резко упрекал папу Бонифация VIII за то, что тот велел воплотить в своей статуе не идею пап­ства как таковую, а свои индивидуальные черты. В следующие столетия это стремление получает признание, на центральных площадях многих италь­янских городов появляются портретные статуи кондотьеров. Но хотя уже мастера Возрождения переходят от персонификации отвлеченных идеаль­ных качеств к светскому портрету, они за редкими исключениями остаются бесстрастными, объективными наблюдателями природы; их мало интере­сует индивидуальность изображаемого лица, а его внутренний мир и вовсе не раскрывается. Однако психологизм не соответствовал общему духу ари­стократической культуры, которая требовала индивидуальных, но обяза­тельно благородных, идеализированных образов. «Героизированный инди­видуализм» барочного портрета, как называет его В.Н. Лазарев, требовал строгого соблюдения социальной дистанции. «В светском портрете человек должен быть изображен не таким, каков он есть, а таким, каким он кажется или должен казаться, таким, каким он хочет или должен представиться».

Социальная роль осмысливалась при этом как существующая до неко­торой степени независимо от природных качеств индивида, который дол­жен еще подняться до ее уровня. Только после того как эта задача выполне­на, акценты смещаются и интерес художника обращается внутрь личности.

В эпоху Возрождения позиция художника меняется: он смотрит на изоб­ражаемое извне, с точки зрения предполагаемого зрителя. Отсюда и «объек-

тивность» ренессансного портрета, и рождение автопортрета, для написа­ния которого художник обязательно должен видеть себя со стороны, сде­лать себя объектом наблюдения.

История автопортрета особенно важна для нашей темы. Его появление требовало как материальных (в виде хороших зеркал, которые в средневе­ковой Европе появляются только в XIII в.; стеклянные зеркала были еще в Риме, но потом исчезли), так и социально-психологических предпосылок. Чтобы написать собственное изображение, художник должен был обладать не только развитым общим самосознанием, но и сознанием социальной ценности своей личности, достойной увековечения. Мастера Возрождения часто изображали себя в виде персонажей своих картин. Однако, как пишет Э. Бенкард, ни композиционно, ни психологически образ художника не занимал в этих картинах центрального положения, а его трактовка не отли­чалась от трактовки других персонажей. Во второй половине XV в. появи­лись первые самостоятельные автопортреты.

Однако ни психологически, ни художественно автопортреты художни­ка не отличались от его портретной живописи: воспринимая себя по нор­мам своей культуры, художник фиксировал в себе те же самые качества, которые казались ему существенными у его современников. Придворный художник и себя рисовал в обличье придворного, певец бюргерских добро­детелей подчеркивал их и в себе. Характерно, что величайший мастер пси­хологического портрета XVII в. Рембрандт оставил также самую большую в истории живописи (около ста) серию автопортретов, как будто он хотел запечатлеть каждый момент своей биографии.

Тот же процесс индивидуализации, постепенного выделения «Я» из без­лично-социальных характеристик виден и в истории автобиографии в соб­ственном смысле слова. В XVI в. автобиография усложняется. Жизнеописа­ния Бенвенуто Челлини, Джероламо Кардано, Томаса Платтера и его сына Феликса целиком посвящены личностям своих авторов. В отличие от сред­невековых хроник эти автобиографии индивидуальны, полны ярких бытовых и иных подробностей, иногда (например, у Челлини) весьма темперамент­ны. Но повесть о событиях, в которых участвовали авторы, в большинстве случаев довлеет над самоанализом. Рассказ о своей жизни и размышления о себе (как у Монтеня) очень редко сливаются. Автор (например, Кардано) может подробно, с мельчайшими деталями описывать свою внешность, по­ходку, болезни, вкусы, даже фантазии, но он не ставит цель проследить ста­новление собственной личности. Ситуации меняются, герой остается тем же самым. Потребность самоутверждения, часто подкрепленная верой в свое призвание и даже мистическую предопределенность всего хода своей жизни, для этого человека так же типична, как для средневекового клирика — само­уничижение. Но он еще не воспринимает свое «Я» как внутренне дифферен­цированную, противоречивую и меняющуюся систему. В этом его «цель­ность», но одновременно и «простота».

XVII век с лихвой восполнил этот недостаток рефлексии. Любимым жан­ром становятся литературные «портреты», «характеры», мемуары, письма. Немецкий историк Норберт Элиас объясняет этот рост «психологизма» прежде всего особенностями придворной жизни, побуждающей ее участни­ков (а именно представители господствующего класса задают тон в культу­ре) внимательно наблюдать за поведением других (а также и за своим соб-

^венным;, ничего не принимая за чистую монету, для средневекового че­ловека ритуал и жизнь были тождественны. Теперь придворный ритуал вос­принимается как условность, игра. Ирония и скепсис относительно чело­веческой природы, столь тонко выраженные Ларошфуко или Лабрюйером отчасти подсказаны именно опытом придворной жизни. Но от констатации игровых моментов поведения и от рефлексии по поводу своего положения в обществе человек неминуемо приходит к вопросу о природе своего «под­линного Я».

Увеличивается и ценность, придаваемая внутреннему диалогу. В XVIII в впервые появляются интимный дневник и автобиографическая литерату­ра, предметом которой становится «былое» не само по себе, а в связи с «ду­мами», т.е. становление внутреннего мира, сокровенного «Я» автора.

В Средние века сопричастность индивида универсуму осмысливалась обычно в религиозных терминах. Теперь она мыслится как следствие все­общей человеческой солидарности.

Идея универсальности человеческой связи звучит в философии Нового времени не менее сильно, чем идея личной автономии. Но трактовка ее никогда не была однозначной. Всеобщность социальной связи оказывает­ся практически всеобщностью эгоистического интереса (слово «эгоизм», или «эготизм», появляется в английском и французском языках именно в

XVIII в.).

Личность появляется в литературе раньше всего как активно действую­щее начало. Герой-деятель раскрывается всецело и исключительно через свои поступки, его человеческие масштабы измеряются масштабом его де­яний, а его внутренняя цельность подразумевается сама собой. Объектом исследования становится уже не деяние, а деятель, психологическая инди­видуальность которого важнее ситуации, в которой она проявляется, и су­ществует независимо от нее.

Трагедия Гамлета заключалась в непомерности его задачи: соединить в себе распавшийся социальный мир. Героический индивидуализм начала

XIX в. пытался найти подлинное существование и «настоящее Я» путем ра­
зоблачения и отказа от фальшивых масок. Индивидуализм XX в. приходит
к выводу, что «подлинного Я» вообще не существует, что люди просто «пер­
сонажи в поисках автора», а внутри человек только «система фраз».

Но вместе с личностью разрушается и психологизм как принцип худо­жественного анализа. Не воплощенное в действиях «Я» превращается в фикцию, а человеческая деятельность становится принципиально бессубъ­ектной. В некоторых произведениях современной западной литературы общество все больше напоминает дезорганизованный муравейник, отдель­ные персонажи незаметно переходят друг в друга, их психологические, как и поведенческие, очертания умышленно размыты.

Неудивительно, что в конце концов это «Я» оборачивается пустотой и дело доходит до того, что некоторые западные психологи (например. Б.Ф. Скиннер) предлагают даже изгнать это понятие из психологии.

Сокращено по источнику. Кон И. Открытие «Я». Историко-психологичес-кий этюд // Новый мир. 1977. № 8.

РАЗДЕЛ IV

Дата добавления: 2015-06-04